Текст книги "Шоссе Линкольна"

Семь

Дачес

– Это карта! – изумился Вулли.

– Ну да.

Мы сидели в «Хауард Джонсонсе», ждали, когда подадут завтрак. Перед нами лежали бумажные салфетки с упрощенной картой штата Иллинойс – главные дороги и города, с иллюстрациями достопримечательностей. В дополнение – шестнадцать «Хауард Джонсонсов» с оранжевыми крышами и голубыми шпилями.

– Мы вот где, – Вулли показал на один из них.

– Поверю тебе на слово.

– А вот шоссе Линкольна. И посмотри на это!

Но не успел я на это посмотреть, как официантка – на вид ей было не больше семнадцати – поставила на карты еду.

Вулли нахмурился. Проводив ее глазами, он сдвинул тарелку вправо, чтобы рассматривать карту, при этом делая вид, что ест.

Забавно, как мало внимания Вулли обращал на еду, при том, как вдумчиво ее заказывал. Когда официантка дала ему меню, он был смущен его обширностью. Со вздохом он принялся читать вслух описания всех блюд подряд. Потом, для верности – не пропустил ли чего – вернулся к началу и прочел все снова. Когда официантка пришла принять заказ, он объявил, что желает вафли… или, лучше, яичницу… или, – уже ей вдогонку, – оладьи. Но когда подали оладьи, Вулли украсил их спиралями сиропа и оставил без внимания ради бекона. Я же, не потрудившись взглянуть на меню, сразу заказал рубленую солонину с картошкой и глазуньей.

Когда доел и огляделся, подумал, что если Вулли хочет получить представление о моем будущем ресторане, то для этого достаточно «Хауард Джонсонса». Потому что мой будет полной его противоположностью.

С точки зрения обстановки, добрые люди в «Хауард Джонсонсе» решили перенести цвета их знаменитой крыши внутрь – оранжевый в интерьер, голубой на одежду официанток, при том, что издавна известно: это сочетание не способствует аппетиту. Характерная особенность обстановки – сплошные окна цельного стекла, открывающие вид на автостоянку. Кухня – нарядный вариант того, что предлагается в дайнере, а публика такая, что с первого взгляда на нее поймешь больше, чем хотел бы знать.

Взять хотя бы этого краснолицего за соседним столом, подтирающего желток уголком цельнозернового тоста. Коммивояжер типичный – я повидал их столько, что хватит на целую жизнь. На фамильном древе безликих мужчин не первой молодости они двоюродные братья бывших артистов. Ездят в одни и те же города на одних и тех же машинах и останавливаются в одних и тех же гостиницах. Отличить их можно только по тому, что у коммивояжеров туфли поприличнее.

И, словно я нуждался в подтверждении, после того как краснолицый продемонстрировал свое владение процентами, подсчитав размер чаевых, он сделал пометки на счете, сложил его вдвое и спрятал в бумажник для ребят в бухгалтерии.

Когда коммивояжер поднялся уходить, часы на стене показывали уже половину восьмого.

– Вулли, – сказал я, – рано встают для того, чтобы начать пораньше. Поэтому доедай оладьи, пока я схожу в уборную. Тогда мы расплатимся – и в путь.

– Сейчас, – сказал Вулли, еще немного отодвинув тарелку вправо.

Перед тем, как идти в туалет, я разменял у кассирши бумажку и сунул монеты в автомат. Я знал, что Акерли уехал в Индиану, но не знал, куда именно. Поэтому попросил оператора найти номер Салины и соединить меня. В этот час мне ответили только после восьмого гудка. Думаю, это была Люсинда, брюнетка в розовых очках, стражница директорского кабинета. Я выдал ей «Лира» из отцовского репертуара. Именно так он поступал, когда требовалось небольшое одолжение с того конца провода. Естественно, в ход был пущен британский акцент с легкой сбивчивостью.

Объяснив, что я дядя Акерли из Англии, я сказал, что хочу поздравить его открыткой с Днем независимости и уверить, что обиды на него не держу, но куда-то подевал записную книжку. Не может ли она как-нибудь помочь беспамятному старику? Через минуту она вернулась с ответом: Рододендрон-роуд, 132, в Саут-Бенде.

Насвистывая, я перешел из телефонной будки в туалет и застал у писсуара все того же краснолицего соседа по ресторану. Закончив свои дела, я присоединился к нему перед умывальником и улыбнулся ему в зеркало.

– Мне представляется, сэр, что вы связаны с торговлей.

Слегка удивившись, он посмотрел на меня в зеркало.

– Торгуем.

Я кивнул.

– У вас вид бывалого и дружелюбного человека.

– Ну, спасибо.

– Коммивояжер?

– Нет, – ответил он с легкой обидой. – Я по финансовой части.

– Ну разумеется. А какого рода товары, если позволите спросить?

– Кухонное оборудование.

– Типа холодильники и посудомоечные машины?

Он слегка сморщился, как будто я попал в больное место.

– Мы специализируемся на менее крупных аппаратах. Таких, как блендеры и миксеры.

– Не крупные, но необходимые, – заметил я.

– Да, безусловно.

– А расскажите мне, как это делается? Как происходит продажа, если не лично? Например, блендера?

– Наши блендеры рвут с руками.

По тому, как он это произнес, я понял, что говорится это в десятитысячный раз.

– Я вижу, вы очень скромны. Но серьезно, когда вы сравниваете ваш блендер с блендерами конкурентов, как вы его… выделяете?

В ответ на «выделяете» он заговорил важно и доверительно. Пусть и с восемнадцатилетним и в туалете придорожного ресторана. Он разогревался для рекламной речи и уже не мог остановиться, даже если бы захотел.

– Я не совсем шутил, когда сказал, что наши блендеры рвут с руками. Понимаете, еще недавно у всех популярных блендеров было три режима скорости: малая, средняя, высокая. Наша компания первой ввела разделение по типу работы: смешивание, взбивание, вспенивание.

– Остроумно. Рынок должен быть ваш.

– Какое-то время так и было, – подтвердил он. – Но конкуренты скоро последовали нашему примеру.

– Так что вам все время надо быть на шаг впереди.

– Совершенно верно. Вот почему в нынешнем году – скажу это с гордостью, – мы первыми в Америке ввели четвертый режим.

– Четвертый режим? После смешивания, взбивания и вспенивания?

Я сгорал от нетерпения.

– Пюре.

– Браво, – сказал я.

И отчасти искренне.

Я снова окинул его взглядом – теперь с восхищением. Потом спросил его, был ли он на войне.

– К сожалению, не имел чести, – сказал он, тоже в десятитысячный раз.

Я сочувственно покачал головой.

– Какой был шухер, когда солдаты вернулись домой. Фейерверки и шествия. Мэры прикалывали медали к лацканам. И все красивые дамы выстраивались очередью, чтобы поцеловать любого вояку в форме. Но знаете, что я думаю? Я думаю, американский народ должен уделять немного больше внимания коммивояжерам.

Он не понимал, разыгрываю я его или нет. И я вложил чуть больше чувства в свою речь.

– Мой отец был коммивояжером. Ох, сколько дорог он исколесил. Сколько домов обошел. Сколько ночей провел вдали от семейного уюта. Скажу вам, коммивояжеры не просто трудяги, они пехотинцы капитализма!

Тут, кажется, он в самом деле зарделся. Хотя при цвете его лица понять было трудно.

– Благодарен вам за беседу, сэр, – сказал я и протянул ему руку, хотя еще мокрую.

Выйдя из туалета, я увидел нашу официантку и поманил ее.

– Вам что-нибудь еще? – спросила она.

– Только счет, – ответил я. – Нам надо кое-куда ехать и кое-кого повидать.

При словах «кое-куда ехать» лицо у нее стало грустным. Ей-богу, если бы я сказал ей, что едем в Нью-Йорк и готовы взять ее, она вскочила бы в машину, даже не сбросив передника, – ради одного того хотя бы, чтобы узнать, каков там мир за пределами скатерки с картой.

– Сейчас принесу, – сказала она.

Возвращаясь к столу, я пожалел о том, что насмехался над нашим соседом из-за его внимания к счету. Мне пришло в голову, что и нам не мешало бы вести себя так же ради Эммета. Ведь тратили мы его деньги из конверта, и он вправе ожидать от нас полного отчета, когда вернемся, – и возмещения долга, когда разделим фонд Вулли.

Накануне вечером я оставил Вулли расплачиваться за ужин, пока регистрируюсь в гостинице. И теперь собирался спросить его, сколько мы потратили, но когда подошел к столу, Вулли там не было.

Куда он мог деться, думал я, озираясь. В туалет пойти не мог – я сам оттуда. Помня, что он любитель всего яркого и блестящего, я посмотрел на стойку с мороженым, но там только двое ребятишек прижались носами к стеклу, жалея, что еще такая рань. С нехорошим предчувствием я повернулся к окнам.

Я глядел на стоянку, обводил взглядом поблескивающее море стекла и хрома, пока не остановился на том месте, где оставил «студебекер», – и «студебекера» там не было. Сделав шаг вправо, чтобы две барышни с начесами не загораживали вид, посмотрел на выезд со стоянки – машина Эммета как раз выезжала направо, на шоссе Линкольна.

– Чтоб тебя черти драли.

Как раз оказалась рядом наша официантка и, услышав это, побледнела.

– Извините мой французский, – сказал я.

Я дал ей двадцать из конверта.

Она пошла за сдачей, а я плюхнулся на место и смотрел через стол туда, где должен был сидеть Вулли. На его тарелке, вернувшейся на свое место, бекона не было, и не было верхушки на горке оладий.

Любуясь точностью Вулли, обезглавившего горку, я заметил, что белая керамическая тарелка стоит прямо на пластиковом столе. То есть салфетки на месте не было.

Я сдвинул свою тарелку в сторону и взял свою салфетку. Как я уже сказал, это была карта Иллинойса, с главными дорогами и городами. Но в нижнем правом углу еще и карта центральной части города, с зеленым квадратиком посередине, а на зеленом квадратике, как живая, – статуя Авраама Линкольна.

Вулли

– Ум-ди-дум ди-дум, – напевал Вулли, – поглядывая на карту, расстеленную на коленях. – Бежит веселее, работает ровнее, что может сравниться…[2]2
  Рекламная песенка о «шевроле» 1957 года.


[Закрыть] А, ум ди-дум, ди-дум.

– Уйди с дороги! – заорал кто-то из обгонявшей машины и трижды просигналил.

– Извиняюсь, извиняюсь, извиняюсь, – тоже трижды отозвался Вулли и дружески помахал рукой.

Вернувшись на полосу, Вулли подумал, что действительно не стоит вести машину с картой на коленях, глядя то на нее, то на шоссе. Поэтому, держа руль левой рукой, он правой поднял карту. Теперь он мог одним глазком поглядывать на дорогу, а другим на карту.

Накануне, на заправке «Филипс 66» Дачес добыл карту автомобильных дорог Америки и дал ее Вулли, объяснив, что поскольку он за рулем, Вулли будет штурманом. Такая ответственность слегка испугала Вулли. Когда тебе дают карту на заправочной станции, размер у нее почти идеальный – как у программки в театре. Но чтобы читать карту, ты должен ее раскладывать и раскладывать, пока Тихий океан не упрется в рычаг скоростей, а Атлантический не заплещется о пассажирскую дверь.

Если карту с бензозаправки развернуть полностью, голова закружится от одного ее вида: так она исчерчена сверху донизу и слева направо магистралями, объездными дорогами и тысячами проселков, и все помечены крохотными названиями или крохотными цифрами. Она напоминала Вулли учебник по биологии в «Святом Павле». Или в «Святом Марке»? В общем, на левой странице было изображение человеческого скелета. Когда подробно рассмотришь скелет со множеством костей и косточек и перевернешь страницу, полагая, что скелета там не будет, он оказывается там же – потому что следующая страница прозрачная! Она из прозрачной пленки, и на ней видишь прямо поверх скелета нервную систему. А когда перевернешь еще одну страницу, можешь рассматривать и скелет, и нервную систему, и систему кровообращения с ее синими и красными линиями.

Вулли понимал, что эта многослойная иллюстрация сделана для того, чтобы прояснить предмет, – но на самом деле она приводила в замешательство. Кто изображен – мужчина или женщина? Старый человек или молодой? Черный или белый? А кровяные тельца и нервные импульсы, движущиеся по сложным сетям, – откуда они знают, куда им надо двигаться? И когда попали туда, как потом находят дорогу домой? Вот на что была похожа дорожная карта «Филипс 66» – на иллюстрацию с сотнями артерий, вен и капилляров, без конца разветвлявшихся, так что, двигаясь по любой из них, ты не знаешь, куда попадешь в итоге.

А с салфеткой из «Хауарда Джонсонса» обстояло совсем не так! Ее не надо было раскладывать. И она не была исчерчена магистралями и проселками. Дорог на ней было ровно столько, сколько надо. И те, которые с названиями, названы отчетливо, а которые не названы отчетливо, те без названия.

Еще одна похвальная особенность карты «Хауарда Джонсонса» – иллюстрации. Большинство картографов очень умело все уменьшают. Штаты, города, реки, дороги – все у них мелкое. А на салфетке «Хауарда Джонсонса» города, реки, дороги тоже мелкие, но добавлены иллюстрации, где вещи крупнее, чем полагалось им здесь быть. Вроде пугала в нижнем левом углу – оно показывает, где кукурузные поля. Или тигр в верхнем правом углу – показывает, где зоопарк Линкольн-парка в Чикаго.

Так же вот и пираты рисовали свои карты сокровищ. Океан, острова изображали мелко и упрощенно, а потом добавляли большой корабль невдалеке от берега, большую пальму на берегу, скалы на горе в форме черепа, ровно в пятнадцати шагах от места, обозначенного крестиком.

В квадратике справа внизу была карта внутри карты – центральная часть города. По этой карте, если свернуть направо, на Вторую улицу, и проехать полтора дюйма, попадаешь в Парк Свободы, и посреди него – громадная статуя Авраама Линкольна.

Вдруг левым глазом Вулли увидел указатель на Вторую улицу. Он круто повернул – и снова под возмущенные гудки.

– Извиняюсь, – крикнул он.

Подавшись к рулю, он увидел впереди зелень.

– Поехали. Поехали.

Через минуту он приехал.

Остановившись у бордюра, он открыл дверь, и ее чуть не снес проезжавший седан.

– Уух!

Вулли захлопнул дверь, сидя перебрался направо, вылез через пассажирскую дверь, дождался окна в потоке машин и перебежал улицу.

В парке был ясный солнечный день. Деревья в листве, кусты в цвету, и маргаритки по обе стороны дорожки.

– Поехали, – сказал он снова и прибавил шагу.

Но вдруг дорожку с маргаритками пересекла другая, и Вулли очутился на распутье: пойти налево, пойти направо или пойти прямо. Пожалев, что не захватил салфетку-карту, Вулли посмотрел во все три стороны. Налево были деревья, кусты и темно-зеленые скамейки. Направо – деревья, кусты, скамейки и человек в мешковатом костюме и вялой шляпе, смутно знакомый. Но впереди, если прищуриться, – как будто фонтан.

– Ага! – крикнул он.

Потому что по опыту Вулли знал: статуи часто стоят неподалеку от фонтанов. Например, статуя Гарибальди в Вашингтон-Сквер-парке или статуя ангела на большом фонтане в Центральном парке.

Окрыленный, Вулли подбежал к бортику фонтана и остановился в освежающей водяной пыли, чтобы сориентироваться. Оказалось, что от фонтана отходят восемь дорожек (включая ту, по которой он прибежал). Не поддаваясь разочарованию, Вулли стал обходить фонтан по часовой стрелке и заглядывать в каждую дорожку, держа ладонь козырьком над глазами, как капитан в море. И вот, в конце шестой дорожки, – собственной персоной Честный Эйб.

Из уважения к статуе Вулли не побежал, а пошел туда широким линкольновским шагом и остановился перед монументом.

Какое удивительное сходство, думал Вулли. Передана не только внушительность фигуры, но и моральная твердость. Линкольн был изображен так, как ты и ожидал, – с окладистой бородой, в длинном черном сюртуке, – но тут скульптор добавил необычное: в правой руке президент держал шляпу, как будто только что снял ее, встретив на улице знакомого.

Вулли сел на скамью напротив статуи и вернулся мыслями к вчерашнему дню, когда Билли на заднем сиденье машины Эммета объяснял историю шоссе Линкольна. Билли сказал, что, когда шоссе только начали строить (в тысяча девятьсот каком-то году), энтузиасты вдоль всей дороги покрасили сараи и столбы заборов красными, белыми и синими полосами. Вулли очень живо это себе представлял, потому что Четвертого июля родители развешивали красные, белые и синие ленты на балках в гостиной и на перилах веранды.

И как же любил Четвертое июля его прадед!

Ему было безразлично, с ним или еще где-нибудь будут праздновать младшие День благодарения, Рождество и Пасху. Но в День независимости о прогулах не могло быть и речи. Все дети, внуки и правнуки обязаны были собраться у него в Адирондакских горах, из какой бы дали им ни пришлось ехать.

И собирались!

Первого июля члены семьи начинали подъезжать на машинах и поездах, приземляться на аэродромчике в двадцати милях от дома. К вечеру второго все спальные места были разобраны: бабушками, дедушками, дядьями и тетями – в спальнях, родственниками помоложе – на застекленной веранде, а всеми остальными, кому посчастливилось быть старше двенадцати, – в палатках под соснами.

А Четвертого июля – пикник на лужайке, гонки каноэ, соревнования по плаванию, по стрельбе из винтовок и луков и многолюдная игра «Захвати флаг». В шесть часов ровно – коктейли на веранде. В половине восьмого звонок, и все собираются в доме ужинать жареными цыплятами, кукурузой в початках и знаменитыми черничными кексиками, которые испекла Дороти. А в десять дядя Боб и дядя Рэнди гребут к плоту посреди озера, чтобы запустить фейерверк, купленный ими в Пенсильвании.

«В каком восторге был бы Билли», – с улыбкой подумал Вулли. В восторге от лент на изгороди, от палаток под деревьями, от корзинок с черничными кексиками. Но больше всего ему понравился бы фейерверк – начинается свистом и хлопками и разрастается, разрастается, заполняет все небо.

Вулли предавался этим приятным воспоминаниям, но потом лицо его омрачилось, он вспомнил о том, про что мать говорила: «Ради чего мы здесь собрались» – о декламациях. Каждый год Четвертого июля, когда еда была подана, вместо благодарственной молитвы самый младший из тех детей, кому исполнилось шестнадцать, занимал место во главе стола и читал наизусть отрывок из Декларации независимости.

«Когда ход событий приводит к тому, что один из народов…» И «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными…» И так далее.

Но, как любил заметить прадед Вулли, если господа Вашингтон, Джефферсон и Адамс замыслили основать республику, то придал ей совершенство мужественный мистер Линкольн. Поэтому, когда родственник или родственница, прочтя отрывок из Декларации, возвращались на свое место за столом, тогда самый молодой из тех, кому уже исполнилось десять, становился во главе стола, чтобы продекламировать полностью Геттисбергскую речь[3]3
  Геттисбергская речь Авраама Линкольна была произнесена 19 ноября 1863 года на открытии мемориального кладбища участников Гражданской войны в США. Она состояла всего из 272 слов.


[Закрыть].

Закончив, декламатор кланялся, и аудитория разражалась овацией, почти такой же громкой, как после фейерверка. Тарелки и корзинки начинали стремительно перемещаться по столу, сопровождаемые восклицаниями и смехом. Этой минуты Вулли всегда ждал с нетерпением.

Ждал с нетерпением, но только до шестнадцатого марта тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда ему исполнилось десять лет.

Сразу после того, как мать и сестры спели «С днем рождения тебя», старшая сестра Кейтлин сочла нужным напомнить, что четвертого июля очередь Вулли стать во главе стола. Вулли так расстроило это известие, что он едва дожевал кусок шоколадного торта. Если он в чем и убедился к своим десяти годам, то в том, что он плохо запоминает.

Почувствовав его огорчение, сестра Сара – семь лет назад прочитавшая речь без запинки – вызвалась быть его репетитором.

– Запомнить его речь вполне в твоих силах, – с улыбкой сказала она. – Ведь там всего десять предложений.

Сначала это ободрило Вулли. Но когда сестра показала ему текст речи, Вулли обнаружил, что на первый взгляд может показаться, что там только десять предложений, а на самом деле последнее – это три предложения под видом одного.

– Со всех точек зрения (любимая фраза Вулли) тут двенадцать предложений, а не десять.

– Ну и пусть, – ответила Сара.

А для надежности она предложила начать подготовку заранее. В первую неделю апреля Вулли выучит первую фразу, слово в слово. Затем, во вторую неделю апреля, он заучит первую фразу и вторую. Затем в третью неделю – три первые фразы, и так далее, и через двенадцать недель, когда к концу подойдет июнь, Вулли сможет продекламировать всю речь без запинки.

Так они и готовились. Неделя за неделей Вулли заучивал одно предложение за другим и мог наконец произнести речь целиком. И первого июня он произнес ее с начала до конца – не только перед Сарой, но и перед собой в зеркале, и на кухне, где помогал Дороти с посудой, и один раз в каноэ посреди озера. И когда настал судьбоносный день, Вулли был готов.

После того, как кузен Эдвард прочел наизусть отрывок из Декларации независимости и был награжден дружескими аплодисментами, место во главе стола занял Вулли.

Но, уже приготовясь начать, он обнаружил первое упущение в плане сестры: публику. Он декламировал «Речь» много раз – и перед сестрой, и часто наедине с собой, но перед другими людьми ни разу. А тут не просто другие. Тут приготовились слушать тридцать близких родственников с обеих сторон стола, а напротив – сам прадед.

Вулли бросил взгляд на Сару, она кивнула ободряюще, и это прибавило ему уверенности. Но только он собрался начать, как обозначилась вторая прореха в сестринском плане: одежда. До этого Вулли декламировал в вельветовых брюках, в пижаме, в плавках, но ни разу в колючем синем блейзере и красно-белой удавке-галстуке.

Вулли согнутым пальцем оттянул на себе воротничок, что вызвало смешки у младших родственников.

– Тс-с, – сказала бабушка.

Вулли опять посмотрел на Сару – она ободряюще кивнула.

– Начинай, – сказала она.

По-заученному Вулли выпрямился, два раза глубоко вздохнул и начал:

– «Восемь десятков и семь лет назад, – сказал он. – Восемь десятков и семь лет назад…»

Снова захихикали младшие и шикнула на них бабушка.

Вспомнив совет Сары смотреть поверх голов, если занервничает, Вулли устремил взгляд на голову лося на стене. Взгляд лося был неприветлив, и Вулли попробовал смотреть на свои туфли.

– «Восемь десятков и семь лет назад…» – снова начал он.

– «Наши отцы основали…» – тихо подсказала Сара.

– «Наши отцы основали, – повторил Вулли, глядя на сестру. – Отцы наши основали на этом контингенте…»

– «На этом континенте…»

– «На этом континенте новую нацию. Новую нацию…»

– «…Зачатую в свободе», – подсказал дружелюбный голос.

Но это был не голос Сары. Это был голос кузена Джеймса, несколько недель назад закончившего Принстон. И теперь, когда Вулли возобновил чтение, присоединились уже и Сара, и Джеймс.

– «…Зачатую в свободе, – сказали хором трое, – и верующую в то, что все люди рождены равными».

Добавили свои голоса и другие родственники, когда-то так же декламировавшие речь Линкольна. Потом к хору присоединились члены семьи, которым не пришлось декламировать речь Линкольна, но они слышали ее уже столько раз, что выучили наизусть. И вскоре уже все за столом, включая прадеда, вторили молодым. И когда все вместе произнесли величественные слова надежды: «власть народа, волей народа и для народа не исчезнет с лица земли», семья разразилась радостными возгласами, каких этот зал еще не слышал.

Авраам Линкольн, наверное, был бы доволен тем, как читали здесь его речь. Чтобы не мальчик один, в колючем блейзере, перед собравшимися, а четыре поколения семьи, хором.

Эх, был бы с нами папа, думал Вулли, вытирая ладонью слезу со щеки. Был бы с нами папа.

* * *

Когда Вулли отогнал грусть и засвидетельствовал свое уважение президенту, он пошел обратно той же дорогой, какой пришел. На этот раз, вернувшись к фонтану, он стал обходить его против часовой стрелки и так дошел до шестой дорожки.

Дорожка выглядит по-разному, когда смотришь вдоль нее в одну сторону и в другую, и Вулли по мере продвижения забеспокоился, туда ли он движется. Вдруг он неправильно сосчитал их, когда шел вокруг фонтана против часовой стрелки? Он подумал уже начать сначала, но тут увидел человека в вялой шляпе.

Вулли улыбнулся ему, как знакомому, и тот ответил такой же улыбкой. Но когда Вулли слегка помахал ему рукой, человек не ответил. Он засунул руку в оттянутый карман мешковатого пиджака. Потом сделал интересный жест, скрестив руки: правый кулак приложил к левому плечу, а левый кулак – к правому. Вулли заинтересовался: тот стал опускать кулаки вдоль рукавов, оставляя на них маленькие белые штучки.

– Это воздушная кукуруза, – вслух изумился Вулли.

Когда кусочки воздушной кукурузы усеяли рукава от плеча до низа, он стал медленно поднимать руки и растопырил их как… как…

– Как пугало! – сообразил Вулли. Вот почему человек в вялой шляпе показался таким знакомым. Потому что он был в точности как пугало в левом нижнем углу карты-салфетки.

Но этот человек не был пугалом. Он был полной его противоположностью. Когда он раскинул руки, все воробушки, порхавшие над ним, стали спускаться и порхать над его рукавами.

Воробьи склевывали кукурузу, а две белки, прятавшиеся под скамьей, подбежали к ногам джентльмена. Вулли широко открыл глаза от удивления: он подумал, что сейчас они взберутся по человеку, как по дереву. Но они свое дело знали, они дожидались, когда воробей случайно столкнет кусочек кукурузы с руки джентльмена на землю.

«Надо не забыть рассказать про это Дачесу», – подумал Вулли, торопливо шагая прочь.

Потому что Птичник парка Свободы выглядел точно как старые эстрадные артисты, про которых Дачес любил рассказывать.

Но когда Вулли вышел на улицу, веселый образ Птичника с раскинутыми руками сменила гораздо менее веселая личность полицейского, стоявшего у машины Эммета с книжкой штрафов наготове.