Текст книги "Шоссе Линкольна"

Дачес

Мы с Вулли лежали на кроватях в гостинице «Хауард Джонсонс» милях в пятидесяти к западу от Чикаго. Когда проехали мимо первой, сразу после моста через Миссисипи в Иллинойсе, Вулли восхитился оранжевой крышей и голубым шпилем. Когда миновали вторую, он сильно заморгал, как будто испугался, что ему мерещится или что я езжу кругами.

– Ты не волнуйся, – сказал я. – Это просто «Хауард Джонсонс».

– Хауард кто?

– Это ресторан и мотель. Куда ни поедешь, они всюду – и всегда вот такие.

– Все?

– Все.

К шестнадцати годам Вулли успел побывать в Европе не меньше пяти раз. Он был в Лондоне, Париже и Вене, бродил по залам музеев, посетил оперу, поднялся на Эйфелеву башню. А на родине Вулли по большей части мотался между квартирой на Парк-авеню, домом в Адирондакских горах и кампусами трех частных школ в Новой Англии. Тем, что не знал он об Америке, можно было заполнить Большой каньон.

Когда мы проезжали мимо входа в ресторан, Вулли оглянулся назад.

– Двадцать восемь сортов мороженого, – с удивлением прочел он.

Час был поздний, мы устали, проголодались, и, когда Вулли увидел на горизонте голубой шпиль, выбора не оставалось.

Вулли много раз ночевал в отелях, но в таких, как «Хауард Джонсонс», – ни разу. Когда мы вошли в номер, он стал обследовать его, как детектив-инопланетянин. Он открыл стенные шкафы и с изумлением увидел утюг и гладильную доску. Открыл тумбочку у кровати и с удивлением увидел там Библию. Потом зашел в душ и тут же вернулся с двумя кусками мыла.

– Каждый завернут отдельно!

Освоившись, Вулли включил телевизор. Экран зажегся, и появился Одинокий ковбой в шляпе еще белее и больше, чем у шефа Боярди. Он наставлял молодого бандита, объясняя, что такое правда, справедливость и американский образ поведения. Видно было, что молодой теряет терпение, и, когда он готов уже был схватиться за свой шестизарядный, Вулли переключил канал.

Теперь сержант Джо Фрайдей в костюме и шляпе внушал то же самое молодому отщепенцу, который возился со своим мотоциклом. Отщепенец тоже терял терпение. Но когда он уже готов был, казалось, швырнуть сержанту в голову гаечный ключ, Вулли переключил канал.

«Ну, поехали теперь», – подумал я.

И в самом деле, Вулли продолжал переключать каналы, пока не напал на рекламу. Он убрал звук, подбил подушки и расположился поудобнее.

Вулли в своей стихии. В машине его завораживали звуки рекламы без картинок. Теперь ему хотелось картинок без звука. Когда реклама закончилась, Вулли выключил свою лампу, сполз пониже и, заложив руки за голову, стал глядеть в потолок.

После еды он принял несколько капель своего лекарства, и я думал, что сейчас они произведут свое волшебное действие. Поэтому немного удивился, когда он заговорил.

– Слушай, Дачес, – сказал он, глядя в потолок.

– Да, Вулли?

– В субботу вечером, в восемь часов, ты, я и Эммет с Билли сидим за столиком около музыкального автомата – и кто еще там будет?

Я лег и тоже посмотрел в потолок.

– У Лионелло? Давай подумаем. В субботу вечером будет несколько шишек из городского совета. Боксер и сколько-то гангстеров. Может быть, Джо Димаджио с Мэрилин Монро, если они в городе.

– И все будут у Лионелло в один вечер?

– Так уж это заведено, Вулли. Ты открываешь ресторан, куда невозможно попасть, и все хотят туда.

Вулли подумал.

– Где они сидят?

Я показал на потолок.

– Гангстеры за своим столом, соседним с мэром. Боксер с певичкой – ближе к бару, ест устрицы. А Димаджио с супругой – за столом рядом с нами. Но вот что главное, Вулли. За столом ближе к кухне сидит невысокий лысоватый человек в костюме в полоску, один.

– Я вижу его, – сказал Вулли. – Кто он?

– Лионелло Брандолини.

– Что? Хозяин?

– Он самый.

– И сидит один?

– Точно. По крайней мере, в начале вечера. Обычно он усаживается часов в шесть, когда никого еще нет. Немного поест и выпьет бокал кьянти. Проверяет книги, ответит на звонок по телефону – там есть телефоны на длинном шнуре, тебе приносят на стол. Но часам к восьми ресторан начинает оживляться, а он выпьет двойной эспрессо и ходит от стола к столу. «Ну, как мы сегодня? – говорит он и похлопывает посетителя по плечу. – Рад вас снова видеть. Проголодались? Надеюсь, да. У нас сегодня много разного». Сделав несколько комплиментов дамам, подает знак бармену. «Рокко, еще по бокалу моим друзьям». Затем переходит к следующему столу – снова похлопывание по плечу, комплименты дамам и всем по бокалу. Или же на этот раз – блюдо с кальмарами или тирамису. Но тоже за счет заведения. И когда Лионелло всех обойдет – действительно всех, от мэра до Мэрилин Монро, – все почувствуют, что сегодня вечер особенный.

Вулли молчал, проникшись описанием. И тогда я сказал ему нечто, чего никому не говорил.

– Вот что я сделал бы, Вулли, будь у меня пятьдесят тысяч.

Я услышал, как он перекатился на бок, чтобы посмотреть на меня.

– Сел бы за стол у Лионелло?

Я рассмеялся.

– Нет, Вулли. Я открыл бы собственный «Лионелло». Собственный итальянский ресторанчик с красными кожаными диванами и Синатрой в музыкальном автомате. Ресторан без меню, и все столы забронированы. За столом рядом с кухней перекушу и отвечу на звонки. Потом, к восьми, выпью двойной эспрессо и буду ходить от стола к столу, здороваться с гостями и велю бармену всем налить – за счет заведения.

Я почувствовал, что Вулли нравится мой план почти так же, как идея Билли: он лег на спину, улыбался, глядя в потолок, представляя себе всю эту сцену почти так же ярко, как я. Может, даже ярче.

Я подумал, что завтра попрошу его нарисовать план ресторана.

– А где он будет? – чуть погодя спросил он.

– Еще не знаю. Но когда решу, тебе первому сообщу.

И он опять улыбнулся.

Через несколько минут он был уже в царстве снов. Я понял это по тому, что рука его свесилась с кровати и пальцами касалась ковра.

Я встал, положил его руку на кровать и накрыл его одеялом, сложенным у него в ногах. Потом налил стакан воды и поставил на тумбочку. От лекарства у Вулли по утрам всегда была жажда, но он всегда забывал поставить перед сном себе воду.

Я выключил телевизор, разделся, укрылся – и о чем же стал думать? «Где это будет».

С самого начала я всегда воображал, что мой ресторан будет в Нью-Йорке, например, на Макдугал или на Салливан-стрит, поблизости от джазовых клубов и кафе. Но, может быть, мои мысли пошли не в ту сторону. Может быть, открывать ресторан надо в том штате, где еще нет «Лионелло». Например… в Калифорнии.

«Конечно, – думал я. – В Калифорнии».

Когда мы заберем деньги Вулли и вернемся в Небраску, нам даже не надо выходить из машины. Будет все, как сегодня утром: Вулли и Билли сзади, мы с Эмметом спереди, только компас Билли будет указывать на запад.

Одно смущало: я не так уж был уверен насчет Сан-Франциско.

Поймите правильно. Фриско – город атмосферический: туман, плывущий над причалами, алкаши, плывущие по злачному кварталу, громадные бумажные драконы, плывущие в небе над китайским кварталом. Вот почему здесь всегда кого-то убивают в фильмах. И однако, несмотря на атмосферу, с Фриско как-то не срастается такое место, как «Лионелло». Не хватает ему огонька.

А Лос-Анджелес?

У города Лос-Анджелеса огонька столько, что можешь наливать в бутылки и продавать за морем. Здесь живут кинозвезды с тех пор, как завелись кинозвезды. А позже пустили корни боксеры и гангстеры. Даже Синатра сюда перебрался. И если уж Голубоглазый перебрался из Большого яблока в Город ангелов, что нам мешает?

«Лос-Анджелес, – думал я, – там всю зиму – лето, и все официантки – будущие звездочки, и для названий улиц давно не хватило президентов и пород деревьев».

Вот это я понимаю – начать с чистого листа!

Но Эммет был прав насчет вещевого мешка. Начать все с начала – это не просто завести новый адрес в новом городе. Не значит устроиться на новую работу, завести новый номер телефона и даже новую фамилию. Начать все с начала – это значит стереть с доски все, что было написано. То есть расплатиться со всеми долгами и взыскать то, что тебе должны.

Расставшись с фермой и вытерпев побои при публике, Эммет уже свел все счеты. Если поедем на запад вместе, тогда, наверное, пора и мне их свести.

Математика не отняла у меня много времени. Я достаточно провел ночей на койке в Салине, размышляя о непогашенных долгах, так что крупные всплыли немедленно – три общим счетом. По одному я должен расплатиться, а два – взыскать.

Эммет

Эммет и Билли быстро шли в кустарнике под насыпью, шли на запад. Легче было бы идти по полотну, но Эммет счел это рискованным, даже при лунном свете. Он остановился и оглянулся на Билли; тот изо всех сил старался не отставать.

– Хочешь, я понесу твой мешок?

– Все нормально, Эммет.

Эммет зашагал дальше, взглянул на часы Билли и увидел, что без четверти двенадцать. Со станции они вышли в четверть двенадцатого. Дорога оказалась труднее, чем думал Эммет; сейчас должна была появиться сосновая роща – и он вздохнул с облегчением, увидев наконец остроконечный силуэт крон. В рощу они углубились на несколько шагов и стали молча ждать, слушая сов и вдыхая аромат игольника.

Эммет опять посмотрел на часы – без пяти двенадцать.

– Подожди здесь, – сказал он.

Он поднялся на насыпь и увидел вдалеке световую точку – фару локомотива. Он вернулся к брату под деревья, довольный, что не шли по полотну: поезд был, наверное, в миле от них, но пока он дошел до брата, состав товарных вагонов уже тянулся мимо.

То ли от возбуждения, то ли с тревогой Билли взял Эммета за руку.

Когда поезд начал тормозить, мимо них проехали с полсотни вагонов. А когда совсем остановился, до хвоста оставалось десять вагонов, как и объяснял нищий.

Пока что все происходило именно так, как он сказал.

«Какая разница между тонной муки и тонной крекеров?» – спросил Эммета нищий на товарном дворе. И, подмигнув, сам ответил на загадку: «Около ста кубических футов».

Компании, которая возит грузы туда и сюда по одному маршруту, выгодно иметь собственный подвижной состав, – добродушно объяснял он, тогда она не зависит от колебания тарифов. Филиал «Набиско» в Манхэттене каждую неделю получает муку со Среднего Запада и отправляет туда готовый товар. Поэтому им выгодно иметь свой собственный вагонный парк. Единственная сложность – мало есть грузов, таких плотных, как мешок муки, и таких легких, как ящик крекеров. Поэтому, когда вагоны едут на запад, они полны, а когда в Нью-Йорк – будет пять или шесть порожних, и охранять их незачем.

С точки зрения зайца, заметил нищий, то, что порожние прицеплены в хвосте, особенно выгодно: когда локомотив остановится в Льюисе – в начале первого, – тормозной вагон будет еще в миле от станции.

Когда поезд остановился, Эммет взбежал по насыпи и подергал двери ближайших вагонов; третий оказался незапертым. Он поманил Билли, подсадил в вагон, влез сам и со стуком задвинул дверь. Сделалось темно.

Нищий сказал тогда, что можно открыть люк в крыше, для воздуха и света – только обязательно закрыть перед Чикаго; там вряд ли не заметят открытого люка. Но Эммет не догадался открыть люк до того, как задвинет дверь, – или хотя бы запомнить, где он. Он ощупью поискал задвижку, чтобы запомнить, где она, и открыть при надобности, но в это время поезд дернулся, и он, спотыкаясь, попятился к противоположной стене.

В темноте услышал, как передвигается где-то брат.

– Билли, постой на месте, пока ищу люк.

Но вдруг в его сторону лег луч света.

– Хочешь мой фонарь?

Эммет улыбнулся.

– Да, Билли, давай. Или лучше посвети на лестницу в углу.

Эммет взобрался по лесенке и открыл люк, впустив лунный свет и свежий воздух. Вагон целый день пробыл под солнцем и прогрелся градусов до двадцати семи.

Эммет отвел брата в другой конец вагона.

– Давай ляжем здесь, – сказал он. – Не так будем заметны, если кто заглянет в люк.

Билли вынул из вещмешка две рубашки, отдал одну Эммету и объяснил, что если их сложить, будут вместо подушек, как у солдат. Застегнув мешок, Билли лег на сложенную рубашку и тут же крепко заснул.

Эммет, хоть и устал не меньше брата, чувствовал, что не сможет так же быстро заснуть. Он был возбужден после всех сегодняшних событий. Больше всего ему хотелось закурить. Но придется обойтись глотком воды.

Он тихо взял мешок брата, перенес под люк, где было чуть прохладнее, и сел спиной к стенке. Он вынул из мешка фляжку Билли, отвинтил крышку и глотнул. Пить хотелось так, что мог бы выпить всю фляжку, но, возможно, им не удастся добыть воды до Нью-Йорка, поэтому, сделав еще глоток, он убрал фляжку в мешок и застегнул его так же аккуратно, как Билли. Он хотел уже поставить мешок на пол, но тут заметил на нем наружный карман. Оглянувшись на Билли, он расстегнул карман и вынул конверт.

Несколько секунд Эммет сидел с конвертом в руке, словно хотел его взвесить. Еще раз оглянувшись на брата, он размотал красную нить и высыпал открытки матери себе на колени.

В детстве Эммет никогда бы не сказал, что мать несчастлива. Ни другому человеку, ни себе. Но однажды, на каком-то бессловесном уровне, понял, что это так. Не было ни слез, ни жалоб, а понял это он по недоделанным дневным делам. Спустившись на кухню, он видел десяток морковок на доске, пять нарезаны, пять целы. Или, вернувшись из сарая, видел, что половина стирки колышется на веревке, а половина, выжатая, лежит в корзине. Иногда заставал мать на веранде – сидела, опершись локтями на колени. Эммет тихо, неуверенно произносил: «Мама?», а она поднимала голову, как бы с приятным удивлением. Отодвигалась, чтобы освободить для него место, обнимала его за плечи или ерошила ему волосы, а потом продолжала смотреть в пространство – куда-то между верандой и горизонтом.

Маленькие дети еще не знают, как принято вести себя, и думают, что порядки во всем мире такие же, как у них дома. Если ребенок растет в семье, где ругаются за ужином, он думает, что так ругаются за ужином везде; если за ужином все вообще молчат, то он думает, что молчат за ужином во всех семьях. И хотя по большей части дело обстоит именно так, малолетний Эммет чувствовал, что работа, брошенная на половине среди дня, – признак чего-то неладного, – так же, как поймет несколько лет спустя, что если фермер из года в год хватается то за одну культуру, то за другую, это говорит о его растерянности.

Держа открытки под лунным светом, Эммет пересмотрел их одну за другой, с востока на запад: Огаллала, Шайенн, Ролинс, Рок-Спрингс, Солт-Лейк-Сити, Или, Рино, Сакраменто, Сан-Франциско, – проглядывал картинки подробно и прочитывал письма слово за словом, как офицер разведки, читающий зашифрованные сообщения агента. Сегодня ночью он читал открытки внимательнее, чем в кухне за столом, но еще внимательнее – последнюю.

«Это Дворец Почетного легиона в Линкольн-парке в Сан-Франциско, и каждый год четвертого июля здесь устраивают один из самых больших фейерверков в Калифорнии!»

Эммет не помнил, чтобы рассказывал брату о любви матери к фейерверкам, но это был факт неоспоримый. Росла она в Бостоне и летние месяцы проводила в городке на Кейп-Коде. Она мало рассказывала о тамошней жизни, но всегда с волнением описывала, как добровольная пожарная дружина устраивала четвертого июля фейерверки над бухтой. Ребенком, с родителями, она наблюдала за ними со своего причала. А когда немного повзрослела, ей разрешали отойти на веслах туда, где качались на якоре парусники, и смотреть фейерверк, лежа на дне лодки.

Когда Эммету было восемь лет, мать услышала от мистера Картрайта в хозяйственном магазине, что в городе Сьюарде – в часе езды от Моргена – четвертого июля устраивают небольшое празднество с парадом во второй половине дня и вечерним фейерверком. Парад маму Эммета не интересовал. Так что, поужинав пораньше, Эммет с родителями сели в пикап и поехали.

Когда мистер Картрайт сказал «небольшое празднество», мать Эммета подумала, что будет так, как обычно в маленьких городах – флаги, изготовленные школьниками, со складных столов местные женщины продают закуски собственного приготовления. Но когда приехали, она была поражена: по сравнению с Четвертым июля в Сьюарде бледнели все Четвертые июли, какие ей довелось видеть в жизни. Здесь город готовился к празднику целый год, и люди приезжали на него даже из далекого Де-Мойна. Когда приехали Уотсоны, припарковаться можно было только за милю от центра города, а когда вошли в Плам-Крик-парк, где должен был происходить фейерверк, каждый пятачок на газоне был занят семьями на одеялах, поглощавшими праздничный ужин.

В следующем году мать решила не повторять ошибки. За завтраком четвертого июля объявила, что они отправятся в Сьюард сразу после второго завтрака. Но когда приготовила еду для пикника и выдвинула ящик со столовыми приборами, чтобы взять вилки и ножи, вдруг замерла и уставилась в пустоту. Потом повернулась, вышла из кухни и поднялась наверх – Эммет за ней по пятам. Она взяла стул из своей спальни, встала на него и потянула свисавшую с потолка веревку. Открылся люк, и выпала складная лестница на чердак.

Удивленный Эммет ожидал, что мать велит ему ждать внизу, но она была так сосредоточена на своей задаче, что поднялась туда, ничего ему не сказав. Он поднялся следом за ней; она деловито передвигала коробки и не отвлеклась, чтобы отправить его вниз.

Пока она занималась своими поисками, Эммет оглядел странный склад: старый радиоприемник высотой почти с него, сломанное кресло-качалку, черную пишущую машинку, два дорожных сундука с яркими наклейками.

– Ага, вот он, – сказала она.

Она улыбнулась Эммету и подняла что-то похожее на чемоданчик. Только он был не кожаный, а плетеный из прутьев.

В кухне она положила его на стол.

Эммет видел, что она вспотела на жарком чердаке; она вытерла лоб тыльной стороной ладони, оставив на нем темный след. Потом, отстегнув защелки, снова улыбнулась Эммету и подняла крышку.

Эммет знал, что чемодан отправляют на чердак обычно пустым, и поэтому удивился, увидев, что этот не просто полон, а уложен. В нем аккуратно сложено все, что может понадобиться для пикника. Под одним ремешком стопка из шести красных тарелок, под другим – башенка из шести красных чашек. Длинные узкие лотки с вилками, ложками и ножами и один покороче – для штопора. И даже два специальных углубления для солонки и перечницы. А на крышке изнутри – скатерть в белую и красную клетку, пристегнутая двумя кожаными ремешками.

Эммет в жизни не видел ничего упакованного умнее: все, что нужно, ничего лишнего, и каждая вещь на своем месте. И не увидит до пятнадцати лет, когда придет в мастерскую мистера Шалти и удивится рабочему столу со строго расположенными гнездами, колышками и крючками для разных инструментов.

– Ух ты, – сказал Эммет, и мать засмеялась.

– Это от твоей двоюродной бабушки Эдны. – Она покачала головой. – По-моему, не открывала его со дня нашей свадьбы. Но сегодня мы пустим его в дело!

В тот год они приехали в Сьюард в два часа дня, заняли место посередине лужайки и расстелили клетчатую скатерть. Отец Эммета не очень хотел выезжать так рано, но, когда приехали, недовольства уже не проявлял. Наоборот, к удивлению, достал из сумки бутылку вина. За вином он рассказывал о своей крохоборке-тетке Сэди, о рассеянном дяде Дэйве и других чудаковатых родственниках на востоке, и мать беззаботно смеялась, что бывало с ней редко.

Постепенно лужайка заполнялась одеялами и корзинами, там и сям раздавался веселый смех. Когда стемнело, Уотсоны легли на клетчатую скатерть, Эммет между ними, и когда засвистели, полопались первые ракеты, мать сказала: «Ни за что на свете не пропустила бы такое». И ночью, когда ехали домой, Эммет думал, что теперь они до самой смерти будут ездить в Сьюард на праздник Четвертого июля.

Но в феврале – несколько недель как родился Билли, – мать стала на себя не похожа. Иной день так уставала, что даже не бралась за работу, которую прежде бросала на половине. А бывали дни, не вставала с постели.

Когда Билли исполнилось три недели, стала приходить каждый день миссис Эберс – уже сама бабушка – помогать по хозяйству и ухаживать за маленьким, пока не окрепнет мать. В апреле миссис Эберс стала приходить только на утро, а в июне перестала ходить совсем. Первого июля за обедом, когда отец Эммета с воодушевлением спросил, в каком часу они отправятся в Сьюард, мать сказала, что не знает, хочется ли ей ехать.

Эммет сидел напротив них и, наверное, никогда не видел отца таким расстроенным. Но отец, как всегда, старался сохранять бодрость, не обращая особого внимания на прошлые неудачи. Утром четвертого июля он приготовил еду для пикника. Он открыл люк, поднялся по узкой лесенке и взял с чердака плетеный чемоданчик. Уложив Билли в люльку, подогнал пикап к веранде. В час он вошел в дом и позвал: «Собирайтесь все! Нельзя упустить наше любимое место!» Мать Эммета согласилась ехать.

Вернее, покорилась.

Она села в кабину, не сказав ни слова.

Никто не сказал ни слова.

Но когда приехали в Сьюард и дошли до середины парка, и отец, встряхнув клетчатую скатерть, стал вынимать ножи и вилки из лотков, мать сказала:

– Давай помогу.

И с них словно свалилась тяжесть.

Мать расставила красные пластиковые чашки и выложила сэндвичи, приготовленные мужем. Она покормила Билли яблочным пюре, которое не забыл захватить муж, и качала люльку, пока Билли не уснул. За вином – муж и его не забыл захватить – попросила рассказать еще что-нибудь о его чудных дядьях и тетках. А когда стемнело и первые ракеты рассыпались в небе разноцветными огнями, она сжала его руку, нежно улыбнулась ему, и по щекам ее потекли слезы. Когда Эммет и отец увидели ее слезы, они улыбнулись ей в ответ: они понимали, что это слезы благодарности – благодарности за то, что преодолели ее неохоту, и муж настоял на своем, и они смогли побывать на этом празднестве теплой летней ночью.

Когда приехали домой и отец внес люльку и чемоданчик, мать за руку отвела Эммета наверх, накрыла одеялом, поцеловала в лоб и спустилась, чтобы уложить Билли.

Ту ночь Эммет проспал, как всегда, крепко. А когда проснулся, матери не было.

Посмотрев в последний раз на Дворец Почетного легиона, Эммет сложил открытки в конверт. Он обмотал конверт красной ниткой, спрятал в вещмешок брата и плотно застегнул ремешки.

Тот первый год трудно дался Чарли Уотсону, вспоминал Эммет, улегшись рядом с братом. Погода безобразничала. Финансовые трудности нависали. В городе сплетничали о внезапном отъезде миссис Уотсон. Но больше всего угнетало отца – угнетало их обоих – то, что, когда мать взяла его за руку в начале фейерверка, это было не благодарностью за его упорство, преданность и поддержку, а благодарностью за то, что, мягко вытащив ее из ступора на это волшебное представление, напомнил ей, что радость еще возможна, если только она захочет оторваться от опостылевшей своей жизни.