Текст книги "Правила вежливости"

Ив тоже закурила и швырнула спичку через плечо. Затем, прислонившись к стене, сильно затянулась и с улыбкой пояснила:

– Он мне эти серьги не дарил.

– Тогда кто их тебе подарил?

– Я их просто нашла. На прикроватном столике.

– Черт побери, Ив!

Она снова с силой затянулась и кивнула, подтверждая свои слова.

– Но они же наверняка не меньше десяти тысяч стоят! – сказала я.

– Даже больше.

– Что же они делали на твоем прикроватном столике?

– Лежали, никому не нужные.

Я раздвинула ноги и бросила окурок в унитаз.

– Но самое интересное, – сказала Ив, – что я надеваю эти серьги каждый день с тех пор, как мы вернулись из Палм-Бич, и он ни разу ничего не спросил. Ни разу даже не пикнул, не заблеял как овца.

Я засмеялась. Это было так похоже на старую добрую Иви.

– Значит, теперь эти серьги твои?

Она затушила сигарету прямо в раковине.

– Да. И ты, сестренка, именно так впредь и считай.

* * *

С жарким было выпито еще две бутылки бургундского. Впрочем, их с тем же успехом можно было вылить прямо нам на головы. Вряд ли кто-то из сидящих за столом почувствовал вкус вырезки, или ягненка, или что там нам подавали.

Баки, добродушный и пьяный, желая привлечь мое внимание, принялся рассказывать, как они впятером ходили в казино в Тампа-Сент-Пит[76]76
  Город Сент-Питерсберг, штат Флорида, аэропорт Тампа.


[Закрыть]. С четверть часа они провели, наблюдая за игроками в рулетку, и всем уже было понятно, что никто из мальчиков делать ставку не собирается. (По-видимому – и прежде всего, – они боялись проиграть деньги, которые им не принадлежали.) И тогда, желая их проучить, Ив взяла у каждого в долг по сто долларов и поставила на четное, черное и на дату своего дня рождения. Когда выпало девять, красное, она сразу же уплатила всю сумму долга, а выигрыш потом засунула себе прямо в лифчик[77]77
  Очевидно, день рождения Ив приходится на девятое число, т. к. самые крупные выплаты на рулетке именно в случае попадания в номер. (Прим. авт.)


[Закрыть].

В случае с азартными играми некоторых начинает тошнить от волнения, если они выигрывают, а некоторых – если они проигрывают. Ив с легкостью переносила то и другое.

– Баки, дорогой, – предупредила его жена, – ты говоришь невнятно и постоянно глотаешь куски слов.

– Глотать слова – это курсив устной речи, – заметила я.

– Ет точн, – обрадовался Баки, толкнув меня локтем в бок.

Кофе, поданный в гостиную, подоспел как раз вовремя.

Держа данное ранее обещание, Ив повела Вистерию на экскурсию по квартире, а Баки тем временем загнал в угол Уоллеса, стремясь заставить его пригласить всех осенью на охоту. В итоге мы с Тинкером оказались наедине. Он уселся на диван, а я пристроилась с ним рядом. Поставив локти на колени и стиснув пальцы, он все смотрел в сторону столовой, словно надеясь, что там чудесным образом материализуется некий седьмой гость. Потом вытащил из кармана зажигалку. Поднял крышечку, высек пламя, загасил его и снова сунул зажигалку в карман.

– Как хорошо, что ты пришла, – наконец сказал он.

– Господи, Тинкер, это самая обыкновенная вечеринка, а вовсе не очередной кризис.

– Она выглядит гораздо лучше, верно?

– Она выглядит просто великолепно. Я же говорила тебе, что вскоре она будет в полном порядке.

Он улыбнулся, кивнул и посмотрел мне прямо в глаза – наверное, впервые за весь вечер.

– Дело в том, Кейти… что у нас с Ив вроде как все получается.

– Я знаю, Тинкер.

– Мне кажется, мы стараемся не выставлять это напоказ, однако…

– По-моему, это здорово.

– Правда?

– Абсолютно.

Нейтральный наблюдатель, возможно, поднял бы удивленно брови, услышав мой ответ. Никакой особой радости в моем голосе явно не чувствовалось. И потом, подобные односложные ответы всегда кажутся какими-то не слишком убедительными. Но все дело в том, что я действительно так считала. И каждое сказанное мной слово было правдивым.

Что же касается того, что у них возникли некие любовные отношения, то винить тут следует скорее теплый морской ветер, бирюзовое море, карибский ром – все это давно известные афродизиаки. Важную роль сыграло, естественно, и постоянное нахождение в непосредственной близости друг от друга, а также физические потребности молодых тел и угроза отчаяния. Если в марте стало болезненно очевидным, что оба – и Тинкер, и Ив – утратили в той автокатастрофе некую существенную часть своего «я», то во Флориде они явно постарались помочь друг другу хотя бы отчасти вернуть утраченное.

Один из физических законов Ньютона гласит, что тело, пребывающее в движении, продолжает двигаться по своей траектории до тех пор, пока не встретится с некой внешней силой. Вполне возможно, учитывая природу нашего мира, что подобная внешняя сила очень даже могла появиться и сбить Ив и Тинкера с тогдашнего курса развития их отношений; но я никоим образом не собиралась становиться этой силой.

В гостиную, спотыкаясь, вошел Баки и рухнул в кресло. Увидев его, я, пожалуй, испытала даже некоторое облегчение. А Тинкер сразу воспользовался этой возможностью и направился к бару. Когда он принес никому не нужные напитки, то сел на другой диван, поближе к Баки. Тот, с благодарностью сделав глоток из принесенного бокала, снова вернулся к теме железнодорожных акций:

– Значит, ты полагаешь, что это вполне достижимо, Тинк? И мы действительно можем хапнуть изрядный кусок «Эшвилл Рейл Бизнес»?

– Не вижу для этого особых препятствий, – кивнул Тинкер. – Если это подходит твоим клиентам.

– Как ты насчет того, чтобы я заехал на Уолл-стрит, 40 и мы бы все это обговорили за ланчем?

– Хорошо.

– Тогда на этой неделе?

– Ох, Баки, оставь Тинкера в покое! – сказала Вистерия, которая уже успела вернуться вместе с Ив. – Нельзя же быть таким невоспитанным!

– Да ладно тебе, Висс. Тинк вовсе не против смешать немного бизнеса с удовольствием. Верно, Тинк?

– Конечно, – вежливо ответил Тинк.

– Вот видишь? И потом, у него буквально вся концессия в руках. И остальным ничего иного не остается – только протоптать тропу к его дверям.

Висс сердито посмотрела на мужа, и Уоллес попытался прервать эту нелепую перепалку.

– Ивлин, – с видом знатока сказал он, – обед был… просто восхитительный.

– Точно-точно, – дружно поддержали его все.

И потом еще несколько минут старательно перепевали эту тему. (Мясо было нежнейшее. А соус поистине безупречен. И какая прелесть – этот шоколадный мусс!) Это было, так сказать, проявление особой любезности, и подобные похвалы становились тем более утонченными, чем выше ты поднимался по социальной лестнице и чем хуже готовила твоя жена. Ив с достоинством принимала многочисленные комплименты и, как полагается, слегка отмахивалась от особо назойливых: ах, какие, право, пустяки!

В час ночи мы все вывалились в вестибюль. Ив и Тинкер вышли нас проводить и стояли, сплетя пальцы рук, словно желая поддержать друг друга, а заодно, разумеется, и намекнуть на свои новые отношения.

– Чудесный вечер!

– Просто потрясающе время провели!

– Нужно непременно вскоре собраться.

На этом настаивала даже Висс. Бог знает почему.

Когда пришел лифт, там был тот же лифтер, с которым я поднималась в квартиру.

– На первый этаж, – объявил он, закрывая дверцы, и я подумала: наверное, до этого он в универмаге работал.

– Какая прекрасная квартира, правда, Баки, – сказала Висс.

– Как Феникс из пепла, – откликнулся Баки.

– А сколько она стоит, как ты думаешь?

На этот ее вопрос никто не ответил. Уоллес был либо слишком хорошо воспитан, либо все это было ему совершенно неинтересно. А Баки был занят тем, что как бы «случайно» прижимался плечом к моему плечу. Я же судорожно пыталась сообразить, какой повод лучше придумать, чтобы ни в коем случае не ходить на следующую вечеринку, поскольку приглашение на нее уже заранее получила.

* * *

И все же…

Когда я уже лежала в постели, одинокая, не в силах уснуть, а в коридоре за дверью стояла непривычная тишина, все мои мысли были только об Ив.

Ибо во все предшествующие годы, если я случайно оказывалась в списке гостей, приглашенных на подобную вечеринку со всеми тогдашними умеренными спорами и разногласиями, и задерживалась там значительно позже, чем следовало ученице, единственным утешением мне служило возвращение домой, к Ив, которая, приподнявшись в постели и опершись локтем о подушку, всегда ждала моего рассказа и была готова выслушать все, даже самые мелкие подробности.

Глава восьмая
Оставь надежду[78]78
  «Оставь надежду всяк сюда входящий» – слова из «Божественной комедии» Данте, написанные над вратами ада. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Однажды вечером в середине мая я переходила через Седьмую улицу, направляясь домой, и какая-то женщина примерно моих лет, выскочив из-за угла, сбила меня с ног и злобно буркнула:

– Смотри, куда идешь!

Затем она вдруг остановилась, присмотрелась и завопила:

– Лопни мои сиськи, Контент! Неужели это ты?

Оказалось, что это Фран Пачелли, грудастая недоучка из Сити-колледжа, которая некогда жила в пансионе миссис Мартингейл чуть дальше по коридору, чем мы с Ив. Я знала ее не слишком-то хорошо, но она вроде была очень даже ничего. Фран, например, обожала нервировать кое-кого из особо чопорных девиц в нашем пансионе тем, что шлялась по коридорам в одном белье и громко спрашивала, не найдется ли у них чего-нибудь выпить. Однажды ночью я засекла ее, когда она лезла в окно второго этажа в туфлях на высоком каблуке и в форме бейсбольного клуба «Доджерз». Ее отец тогда занимался грузоперевозками, а значит, в двадцатые годы он наверняка занимался и контрабандой спиртного. Судя по словарному запасу Фран, можно было заподозрить, что и сама она тогда принимала участие в незаконной деятельности отца.

– Какая классная встреча! – сказала она, рывком поднимая меня на ноги. – Надо же, налетела на тебя прямо на улице! А ты потрясающе выглядишь.

– Спасибо, – сказала я, отряхивая юбку.

Фран огляделась, словно опасаясь, что кто-то может нас подслушать, и спросила:

– А куда ты… хм… направлялась? И как насчет того, чтобы немного выпить? Судя по выражению твоего лица, тебе это явно не помешало бы.

– Мне показалось, ты сказала, что я выгляжу потрясающе.

– Ну да!

Она указала куда-то в противоположном мне направлении.

– Я знаю на Седьмой улице шикарное местечко. Неподалеку. Идем, я тебя пивком угощу. Обменяемся новостями. Отпадно будет.

Шикарное местечко оказалось старым ирландским баром. Над входной дверью висела вывеска: ХОРОШИЙ ЭЛЬ, СЫРОЙ ЛУК, НИКАКИХ ДАМ.

– По-моему, «дамы» – это мы.

– Идем-идем, – подбодрила меня Фран. – Не будь лохушкой.

Внутри было шумно и сильно пахло пролитым пивом. Вдоль барной стойки, словно на передовой, собрались плечом к плечу повстанцы Пасхальной недели[79]79
  Во время Пасхальной недели, 24 апреля 1916 года, группа ирландских националистов провозгласила независимость от британской короны. 29 апреля восстание было жестоко подавлено. (Прим. ред.)


[Закрыть]; они поедали сваренные вкрутую яйца и запивали их крепким портером. Пол был посыпан опилками, а железный потолок был весь в пятнах многолетней копоти от газовых ламп. Большинство присутствующих не обратили на нас никакого внимания. Бармен, правда, посмотрел на нас довольно кисло, но вон не вышвырнул.

Фран быстро оглядела толпу присутствующих. И, хотя в передней части бара было несколько пустых столиков, почему-то стала пробираться сквозь плотную толпу выпивох, то и дело бросая на ходу что-то вроде «извини, приятель». В задней части помещения обнаружилась небольшая и странно захламленная комнатка, увешанная зернистыми фотографиями бригад Таммани[80]80
  Таммани-холл – политическое общество, принадлежащее Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1770-х годов по 1960-е годы и контролировавшее выдвижение кандидатов на Манхэттене.


[Закрыть] – парней, которые добивались нужных результатов голосования на выборах с помощью полицейских дубинок и звонкой монеты. Не говоря ни слова, Фран двинула прямиком в самый дальний угол, где за столом, стоявшим рядом с угольной плитой, сидели, нахохлившись над кружками с пивом, трое молодых мужчин. Один из них, высокий, худой и рыжеволосый, был в комбинезоне с надписью «Грузовые перевозки Пачелли» на груди, вышитой нелепо, на женский манер. Я постепенно начинала понимать, куда я попала.

Когда мы подошли поближе, стало понятно, что эти трое о чем-то яростно спорят, перекрывая порой негромкий монотонный гул, царивший вокруг; точнее, слышен был воинственный голос лишь одного из них, сидевшего к нам спиной. – А во-вторых, и это самое главное, – говорил он, обращаясь к рыжему парню, – он самая что ни на есть дерьмовая наемная кляча!

– Наемная кляча?! Ну ты уж скажешь!

Рыжий улыбнулся, явно наслаждаясь спором.

– Именно кляча. Выносливости и выдержки у него хватает, а вот тонкости явно недостает. И абсолютно никакой дисциплины.

Маленький человечек, сидевший между двумя этими спорщиками, неловко ерзал на своем стуле. Было заметно, что его искренне беспокоит подобная конфронтация, однако он не вмешивался и переводил взгляд с одного на другого, словно боясь пропустить хоть одно слово.

– И потом, – продолжал воинственный, – его явно переоценивают. Причем даже больше, чем Джо Луиса[81]81
  Джо Луис (1914–1981) – знаменитый американский боксер-тяжеловес.


[Закрыть].

– Тут ты совершенно прав, Хэнк.

– Ну и, в-четвертых… а в-четвертых, пошел ты!

– Пошел куда? – переспросил рыжий. – В каком смысле?

Но едва Хэнк стал пояснять, как рыжий, заметив нас, отвлекся и осклабился.

– Ягодка! А ты-то что здесь делаешь?

– Грабб?! – словно не веря собственным глазам воскликнула Фран. – Черт меня задери совсем! Мы с моей подругой Кейти просто оказались поблизости и решили зайти выпить пивка.

– Ну надо же, какая приятная случайность, – сказал Грабб.

Случайность? Ну да, примерно сто процентов из ста.

– Так, может, вы к нам присоединитесь? – предложил он. – Это Хэнк. А это Джонни.

Грабб притащил к столику еще один стул, а бедолага Джонни притащил второй. Хэнк не пошевелился. И выражение лица у него было такое, словно ему куда больше, чем тому бармену, хочется вышвырнуть нас вон.

– Фран, – сказала я, – по-моему, мне пора.

– Ой, да брось, Кейти, выпей пива. А потом вместе отсюда смотаемся.

Ответа она ждать не стала и направилась к Граббу, так что мне досталось место рядом с Хэнком. Грабб налил из кувшина пива в два грязноватых стакана, которыми, похоже, не раз уже пользовались, и поставил их перед нами.

– Так ты что, живешь где-то поблизости? – спросила Фран у Грабба, и тут к ней раздраженно обратился Хэнк:

– Ты не возражаешь, если мы продолжим? Мы тут кое-что обсуждали, когда вы объявились.

– Да ладно тебе, Хэнк. Продолжайте, продолжайте.

– А что тут продолжать-то?

– Хватит, Хэнк. Как я понял, ты считаешь его наемной клячей, но ведь он, черт побери, предтеча кубизма!

– Кто это сказал?

– Пикассо.

– Извините, – сказала я, – вы, ребята, насчет Сезанна спорите?

Хэнк кисло на меня глянул.

– А насчет кого же, мать твою?

– Мне показалось, вы говорили о боксерах.

– Это же просто аналогия! – презрительно бросил Хэнк.

– Хэнк и Грабб – художники, – пояснил Джонни.

Фран даже поежилась от удовольствия и весело мне подмигнула.

– Но, Хэнк, – осторожно продолжал тот же Джонни, – неужели ты не находишь, что его пейзажи прелестны? Ну, те, в зеленых и коричневых тонах?

– Нет, – отрезал Хэнк.

– О вкусах не спорят, – утешила я Джонни.

Хэнк снова посмотрел на меня, но теперь уже более внимательно. Я не могла бы сказать точно, что он собирается сделать: возразить мне или попросту меня стукнуть. Возможно, он тоже не был уверен в своих действиях. Но прежде чем мы успели это выяснить, Грабб громко окликнул какого-то только что вошедшего человека:

– Эй, Марк, привет!

– Привет, Грабб.

Марк с серьезным видом поздоровался, кивнув каждому из мужчин. Меня и Фран он, похоже, даже не заметил, да никто и не подумал нас ему представить.

Он сел за соседний столик, и Грабб тут же к нему присоединился. Я и глазом моргнуть не успела, как Фран последовала за Граббом, оставив меня одну на растерзание Хэнка. Но меня ее отсутствие не слишком расстроило; я была занята: передо мной был Хэнк Грей, и я глядела на него во все глаза. Непоколебимый Генри Грей. Он действительно был, пожалуй, чуть ниже Тинкера ростом, явно старше, и Хэнк выглядел в точности так, как выглядел бы Тинкер после двухнедельного голодания и грубой бесприютной жизни.

– Ты видела его картины? – спросил у меня Джонни, незаметно указывая на Марка. – Грабб называет их пачкотней.

– И в этом тоже он полностью не прав, – похоронным тоном вставил Хэнк.

– А какие картины пишешь ты? – спросила я.

Он некоторое время оценивающе меня рассматривал, словно пытаясь понять, заслуживаю ли я ответа.

– Я пишу реальные вещи, – наконец сказал он. – Красивые вещи.

– Вещи? Мертвые вещи? Натюрморты?

– Ну, вазы с апельсинами я не пишу, если ты это имеешь в виду.

– А разве вазы с апельсинами не могут быть красивыми?

– Теперь уже не могут.

Он потянулся через стол, взял в руки пачку сигарет «Лаки Страйк», лежавшую перед Джонни, и показал мне.

– Вот красивая вещь, – сказал он. – Корпус корабля красный, а гаубица зеленая. И концентрические круги. Все эти цвета имеют конкретный смысл. И конкретную форму.

И Хэнк вытащил из пачки сигарету, даже не спросив у Джонни разрешения.

– Вот это картина Хэнка, – сообщил мне Джонни и указал на полотно, прислоненное к ведерку с углем.

По лицу Джонни сразу было видно, что Хэнка он просто обожает. И не только как художника. Он, похоже, находился под впечатлением от всей жизненной программы Хэнка. Видимо, тот для него являл собой некий новый тип американца.

Мне, впрочем, было нетрудно понять, где истоки воззрений Хэнка. Он являлся представителем того нового поколения художников, которые пытались не только перенять хемингуэевский этос вечной корриды, но и перенести его на холст; а если не на холст, так хотя бы на тех невинных жертв, которые оказались с ними рядом. Почти все эти художники были людьми мрачными, самоуверенными и брутальными, но самое главное – они не боялись смерти, что бы это ни значило для них, целыми днями стоящих перед мольбертом. Сомневаюсь, что Джонни, восхищаясь Хэнком, имел хоть какое-то представление о том, сколь модным становится подобное отношение к жизни, а также какого уровня счет в аристократических банках поддерживает это грубо-показное безразличие к смерти.

Продемонстрированная мне картина явно была написана той же рукой, что и митинг портовых грузчиков в комнате Тинкера. На ней была изображена погрузочная платформа скотобойни. На переднем плане была вереница припаркованных грузовиков, а на заднем как бы нависала надо всем огромная неоновая реклама в виде светящегося кастрированного бычка и названия фирмы «Вителли». В целом цвета и линии рисунка являли собой некий упрощенный вариант творений Стюарта Дэвиса.

Да, все это весьма сильно смахивало на Стюарта Дэвиса.

– Ганзевоорт-стрит? – спросила я.

– Верно, – сказал Хэнк, явно впечатленный моей наблюдательностью.

– Почему ты решил изобразить здесь рекламу «Вителли»?

– Потому что он там живет, – сказал Джонни.

– Потому что я никак не мог выбросить ее из головы, – поправил его Хэнк. – Неоновая реклама действует, как эти чертовы сирены. Приходится привязывать себя к мачте, если хочешь ее просто нарисовать. Ты понимаешь, о чем я?

– Не совсем. – Я посмотрела на картину. – Но твоя картина мне нравится.

Хэнк поморщился.

– Это тебе не какие-то декорации, сестренка. Это наш мир.

– Сезанн тоже рисовал наш мир.

– Ну да, всякие фрукты, кувшины, полусонных женщин. Никогда это нашим миром не было! Это был мирок тех, что мечтают стать королевскими живописцами.

– Извини, но я совершенно уверена, что и те живописцы, что искали покровительства знатных лиц, создали немало знаменитых исторических полотен и портретов. Натюрморты, разумеется, – это несколько более личная форма самовыражения.

Хэнк некоторое время молча созерцал меня, потом спросил:

– Тебя кто сюда прислал?

– Что?

– А может, ты председатель какого-нибудь дискуссионного клуба? Или еще что-нибудь в этом роде? Все это, может, лет сто назад и впрямь было как ты говоришь, но, как только такое искусство оказалось вымоченным в слезах всеобщего восхищения и обожания, тот, кто для одного поколения был гением, в следующем поколении превратился в сифилитика. Ты когда-нибудь работала на кухне?

– Конечно.

– Правда? В летнем лагере? В столовой общаги? В армии, например, если тебе влепят КП[82]82
  Kitchen Patrol, «кухонный патруль», – обычное наказание в армии США для солдат. (Прим. авт.)


[Закрыть], то, вполне возможно, придется за полчаса почистить и порубить целых сто луковиц. Луковый сок так въедается в кожу на кончиках пальцев, что от его запаха неделями не избавиться, его каждый раз чувствуешь, даже принимая душ. Вот во что в наше время превратились апельсины Сезанна, да и его пейзажи тоже. В луковую вонь, пропитавшую пальцы. Согласна?

– Пожалуй.

– Ну, еще бы!

Я украдкой посмотрела на Фран: вдруг она поймет, что нам уже пора уходить, но она моих взглядов не замечала, перебравшись к Граббу на колени.

Как и большинство воинственных людей, Хэнк со своими речами довольно быстро надоедал; я чувствовала, что уже устала от него, то есть у меня были все основания сказать ему «всего хорошего» и удалиться. Но я никак не могла забыть чисто инстинктивное предположение Тинкера насчет того, что мы с Хэнком в чем-то похожи и непременно друг другу понравимся. В общем, я решила идти напролом и спросила:

– Итак, ты брат Тинкера, верно?

Мое заявление его явно ошеломило. Было заметно, что для него это в высшей степени неожиданно, и он не представляет, как ему реагировать; да и говорить на эту тему ему, похоже, было не слишком приятно.

– Ты-то откуда Тинкера знаешь?

– Мы друзья.

– Да ну?

– А почему это так тебя удивляет?

– Ну, он никогда не увлекался подобными туда-сюда… В общем, интрижками.

– А может, у него появились и более приятные варианты времяпрепровождения.

– О-о-о, прекрасно, если это действительно так. И, возможно, кое-что из этого ему даже удастся – если та похотливая сука, что им манипулирует, не вмешается.

– Она тоже мой друг.

– Ну, как ты сама сказала, о вкусах не спорят. Так?

И Хэнк вытащил из пачки Джонни еще одну сигарету.

И где только этот тип мог встретиться с Ивлин Росс? И почему он так ее презирает? – никак не могла понять я. Выбросить бы его самого через ветровое стекло, вот тогда сразу стало бы ясно, надолго ли хватит его самоуверенности! Еще вопрос, сумел бы он настолько восстановиться, как это сделала Ивлин? Я так разозлилась, что, не удержавшись, спросила:

– А что, Стюарт Дэвис рисовал сигареты «Лаки Страйк»?

– Не знаю. А что, он действительно их рисовал?

– Конечно, рисовал. Ведь подумать только, до чего твои картины похожи на его творения! Как в плане урбанистической образности, так и по основным цветам и упрощенным линиям.

– Прелестно! Тебе бы следовало зарабатывать себе на хлеб, препарируя лягушек.

– Этим я тоже занималась. Неужели в квартире твоего брата нет ни одной картины Стюарта Дэвиса?

– Неужели ты думаешь, что Тедди вообще известно, кто такой Стюарт Дэвис? Черт возьми! Да он готов и оловянный барабан себе купить, если я ему это посоветую.

– А твой брат, похоже, не столь плохого мнения о тебе.

– Да? Так, может, ему следовало бы это мнение переменить?

– Знаешь, я пари готова держать, что в армии тебе чаще других приходилось быть на КП.

Хэнк так расхохотался, что в итоге даже закашлялся. Потом схватил свой стакан, поспешно со мной чокнулся и даже впервые за весь вечер мне улыбнулся.

– Это ты правильно заметила, сестренка.

Когда мы наконец встали, собираясь уходить, Хэнк расплатился за всех. Он вытащил из кармана пачку новеньких банкнот, отсчитал несколько штук и небрежно бросил на стол, словно какие-то фантики. А как насчет цвета и формы этих банкнот? – захотелось спросить мне. Какова их конкретная жизненная цель? Разве это не настоящие вещи? Разве это не объекты, достойные восхищения?

Видел бы сейчас Хэнка его личный банковский менеджер!

* * *

После того посещения ирландского бара я была почти уверена, что больше никогда не увижусь с Фран. Но она ухитрилась где-то раздобыть мой номер телефона и как-то в дождливую субботу позвонила мне с извинениями, что тогда меня бросила. Она сказала, что хотела бы как-то загладить свой промах, и пригласила меня в кино. Но вместо кино мы с ней переходили из одного бара в другой и в итоге провели время весьма весело, почти как в старые времена. Когда же я все-таки решилась спросить, зачем ей понадобилось прикладывать столько усилий и меня выслеживать, она ответила: «Это просто потому, что мы с тобой очень похожи».

Мы действительно были примерно одного роста, у обеих были каштановые волосы и карие глаза, обе выросли в двухкомнатных квартирах на том берегу реки, что противоположен Манхэттену. И, наверное, тем дождливым субботним вечером подобной схожести нам оказалось достаточно. Мы немного покружили по городу и расстались, но вечером в начале июня она снова позвонила и спросила, не хочу ли я завтра поехать в Белмонт на пробный заезд.

Мой отец питал здоровое отвращение к любым рискованным затеям. И полагал, что наивернейший путь к гибели – это положиться на доброту незнакомцев. Так что я никогда не играла в канасту даже со ставкой в один пенни и не спорила на палочку жвачки, кто первым осмелится бросить камень в окно директора школы. А уж на скачках я и вовсе никогда не бывала. Потому и не поняла, что Фран имеет в виду.

– Пробный заезд?

Оказалось, что в среду перед Бельмонт-Стейкс[83]83
  Американские скачки первого класса для лошадей-трехлеток в Белмонт-парке на Лонг-Айленде.


[Закрыть] ипподром открыт для тех лошадей, что «вошли в список», чтобы жокеи дали животным возможность почувствовать, что им предстоит. По словам Фран, это было зрелище куда более увлекательное, чем сами скачки, – поистине невероятное заявление, потому что мне и сами-то скачки по кругу представлялись изрядным занудством.

– Извини, – сказала я, – но в среду я вообще-то работаю.

– В том-то вся и прелесть! Они открывают ипподром на рассвете, чтобы каждая из лошадок успела пробежаться, пока еще не слишком жарко. Мы быстренько доедем туда на поезде, полюбуемся на лошадок и к девяти вполне успеем вернуться. Поверь, я миллион раз так делала.

Когда Фран сказала, что ипподром открывается на рассвете, я решила, что это просто фигура речи и на самом деле мы выедем на Лонг-Айленд где-нибудь в седьмом часу утра. Но это отнюдь не было фигурой речи. А поскольку в начале июня утро наступало в начале пятого, то в 4.30 Фран была уже у меня. Свои волосы она закрутила на макушке высоченным узлом.

Поезда пришлось ждать минут пятнадцать. Он с грохотом подлетел к перрону, словно явившись из другого века. В вагонах тусклые лампы высвечивали обломки минувшей ночи – уборщиков, пьяниц и танцовщиц из ночных клубов.

Когда мы приехали в Белмонт, солнце только еще начинало всходить и делало это с трудом, словно борясь с собственной силой тяжести. Фран, похоже, тоже боролась с собственной силой тяжести и из-за этого была невероятно оживленной, настолько, что это даже действовало на нервы.

– Давай, давай, копуша, шевели копытами!

Обширная парковка перед ипподромом была совершенно пуста. Когда мы ее пересекали, я заметила, что Фран внимательно изучает здание ипподрома.

– Вот сюда, кажется, – сказала она без особой, впрочем, уверенности и направилась к служебному входу.

Я же, указывая на вывеску ВХОД, спросила:

– А может, лучше сюда?

– Точно!

– Погоди секунду, Фран. Мне надо кое о чем тебя спросить. Ты здесь когда-нибудь раньше бывала? То есть хотя бы раз?

– Конечно. Сотни раз.

– Тогда у меня еще вопрос. Когда ты о чем-то говоришь, ты не могла бы хоть когда-нибудь не врать?

– Это что, двойное отрицание? Знаешь, я с этим правилом английской грамматики не очень-то в ладу. А теперь можно я у тебя кое-что спрошу?

Она ткнула себя в грудь.

– Мне идет эта блузка?

И прежде чем я успела ответить, она еще сильнее оттянула вырез, чтобы лучше была видна соблазнительная ложбинка между грудями.

Добравшись до главного входа, мы миновали пустые билетные кассы и турникет и стали подниматься по узкой аппарели на трибуны для зрителей, находившиеся под открытым небом. Стадион выглядел таинственно и казался каким-то словно замершим. Над беговыми дорожками висел зеленоватый туман, и казалось, что перед тобой вот-вот откроется поверхность пруда или озера, какие часто встречаются в Новой Англии. На пустых трибунах там и сям виднелись редкие зрители, такие же, как мы, ранние пташки. Они сидели группками по два-четыре человека.

Мне показалось, что для июня как-то холодновато. И, похоже, не мне одной. В нескольких шагах от нас какой-то мужчина в стеганой куртке держал в руках стаканчик с дымящимся кофе.

– Что ж ты меня не предупредила, что будет так холодно, – упрекнула я Фран.

– Ну, ты же знаешь, каким переменчивым бывает июнь.

– Нет, каким бывает июнь в пять утра, я не знаю, – сказала я. – Вон, все горячий кофе пьют.

Она толкнула меня в плечо.

– Ну что ты все ноешь!

Похоже, она вновь изучала обстановку. На этот раз ее интересовали люди на центральных трибунах. Чуть правее от нас я заметила какого-то высокого худого человека в клетчатой рубашке, который отчаянно махал нам рукой. Оказалось, что это Грабб в компании все того же незадачливого Джонни.

Мы поднялись туда, где они сидели, и Грабб, обняв Фран за плечи, посмотрел на меня и спросил:

– Ты ведь Кэтрин, да?

Я кивнула, слегка удивленная тем, что он помнит мое имя.

– Она замерзла, – сказала Фран. – И до смерти хочет горячего кофе.

Грабб ухмыльнулся, вытащил из рюкзака плед и сунул его мне. Потом извлек оттуда термос и передал его Фран, а сам с видом уличного фокусника снова принялся шарить в рюкзаке и в итоге достал оттуда пончик с корицей, водрузив его на кончики пальцев. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он навсегда завоевал мое расположение.

Фран налила мне кофе в бумажный стаканчик, и я скорчилась над ним, закутавшись в плед, точно солдат времен Гражданской войны.

Выяснилось, что Грабб с детства посещал ипподром вместе с родителями, так что сегодняшний пробный заезд был для него словно возвращение в летний лагерь, а сам он был исполнен сладкой ностальгии и детской радости. Он быстренько все нам разъяснил – и какова длина беговой дорожки, и как проводится квалификация лошадей, и как важны соревнования клубов «Белмонт» и «Саратога», – а затем, понизив голос, указал на лужок при ипподроме:

– А вот и первая лошадь.

И точно по сигналу вся немногочисленная пестрая толпа зрителей встала.

На жокее не было той яркой клетчатой формы, которая помогает отличить его от соперников. Он был в самом обыкновенном коричневом комбинезоне, какие носят в гараже помощники главного слесаря. Когда он выводил лошадь на трек, было видно, что из ее ноздрей вырываются клубы пара. Вокруг стояла полная тишина, и даже тихое ржание лошади было слышно за пятьсот шагов. Жокей быстро переговорил о чем-то с мужчиной, у которого на шее висел свисток (вероятно, это был тренер), взлетел в седло и немного проехал легким галопом, чтобы лошадь могла оглядеться. Затем он сделал круг и занял стартовую позицию. Тишина вокруг стала абсолютной. А потом конь и всадник без стартового выстрела сорвались с места.

Топот лошадиных копыт долетал до трибун в несколько приглушенном виде, и было видно, как вслед за ударами копыт в воздух взлетают клочки вырванного дерна. На первом круге жокей, похоже, особо не спешил; он сидел прямо, и голова его примерно на фут возвышалась над головой лошади. Но на втором круге он заставил лошадь бежать быстрее, а сам, прижав локти к телу и плотно обхватив ляжками ее бока, прильнул к шее лошади и нашептывал ей что-то ободряющее. И она ему явно отвечала. Даже издали было заметно, как сильно возросла ее скорость; теперь она буквально летела над землей, вытянув вперед морду и отбивая копытами четкий ритм. После дальнего поворота, когда она снова повернула в нашу сторону, топот ее копыт стал громче, а скорость все увеличивалась, пока она стрелой не перелетела через воображаемую финишную черту.