Текст книги "Зеркало преподобной Феодоры. Из жизни наших современников"

11. Буря

Как только Алексий зашел в лес, туман рассеялся. Старый филин, услышав шаги, сорвался с ветки и пронесся прямо над послушником, слегка задев его своим крылом, будто предостерегая от чего-то. Алексий непроизвольно вздрогнул, но не остановился, а зашагал более проворно и энергично.

В коробе что-то болталось и отбивало стуком каждый шаг послушника. Он терпел этот стук, терпел, но все-таки не выдержал и прямо на ходу заглянул в короб: там лежали хлеб, ручка и блокнот. Алексий остановился, сел на ближайший пенек и сделал первую запись в блокноте. «Жизнь инока». Это как название он поставил сверху страницы по центру. Посидел, подумал, повспоминал свою «насыщенную долгую» жизнь и вдруг быстро-быстро стал писать, будто кто-то его подгонял, нашептывал на ухо и проверял его на расторопность письма.

†

Жизнь инока

Если бы меня спросили: зачем я пошел в монастырь? То я бы ответил, что хотел уединиться, уехать из шумного города. Да, именно уехать от злых людей – тогда я воспринимал уединение именно так. Вот уеду от всех как можно дальше, и все-все изменится! Тогда я не понимал, что главные перемены не вне, а в нас, то есть в наших душах. Добрался до монастырских ворот, огляделся, и сердце мое забилось, затрепетало. Вот она, Россия – без суеты, криков, лицемерия – чистая и вольная. Но меня не пустили в монастырь, и я вынужден был ночевать на скамейке возле монастырских ворот.

Только я стал засыпать, как почувствовал на себе чей-то смятенный взгляд. Беспокойство охватило меня, открыл я глаза и увидел неясный эфемерный силуэт. Была черная мрачная ночь, и силуэт то проявлялся, то исчезал. А тишина стояла даже не мертвая, а звенящая. Понятно, что мне стало не до сна. Спрашиваю у плавающей темной фигуры, для чего меня разбудили. А эфемерный силуэт зовет меня за собой, молча зовет: сделает несколько шагов в сторону, остановится, качнет головой и ждет, когда я с места сдвинусь, а потом еще несколько шагов – и опять смотрит, проверяет, иду ли я. Такими перебежками мы добрались до груды камней. Гляжу я то на груду камней, то на разбудившего меня, который так и не показывает свое лицо, и никак не могу взять в толк, чего от меня хотят. И тут вдруг я вспоминаю, что часто святые такие скрытые подвиги совершали: например, переносили ночью тяжелые камни или кирпичи на гору или верхние этажи строящегося здания. Сердце мое от приступа гордости забилось в груди. «Вот, вот, – подумал я, – игумен послал ко мне монаха, чтобы испытать меня на готовность трудиться во благо монастыря». Огляделся, но, кроме монастырской стены, ничего не увидел. Не нашел рядом ничего такого, что было бы создано трудом человека! Тогда я прямо спросил у моего молчаливого поводыря: «Если ты хочешь, чтобы я перенес эти камни куда-то, то хоть укажи это место». Тот, сделав утвердительный жест, подошел к ближайшей сосне. Я перетащил один камень, потом второй, третий – и так увлекся, что когда захотел уточнить, для чего я это делаю, оказалось, что разбудивший меня уже скрылся. Ну, думаю, и хорошо, убедился, что я все понял, и вернулся в монастырь. Теперь, думаю, из монастыря будут смотреть, как я работаю. Рассвело. И точно, в монастыре узнали про мою «тайную» работу, и многие монахи в течение дня вплоть до сумерек подходили ко мне и таращили на меня глаза, как на привидение, корчили мне рожи, а я их игнорировал. Тут бы мне и догадаться, что что-то тут не так, что-то тут неладное! Да куда там: я еще пуще напрягаюсь, дабы показать, что я за герой! А сам от усталости и без ноши-то спотыкаюсь. И все бы закончилось, как и задумал нечистый, если бы не старец Серафим.

Когда я подтащил последний камень, поднял его над собой и попытался возложить на самый верх возведенной мною гряды, меня вдруг закачало, повело в сторону и опрокинуло вместе с камнем навзничь. Неясные темные силуэты плясали вокруг меня, перепрыгивали через меня, будто пытаясь закрыть звезды, высыпавшие на небо.

Я лежал на спине лицом вверх, я был совершенно без сил и безучастно смотрел, как мое детище – каменная гряда – нависает надо мной и вот-вот обрушится и похоронит меня заживо. И когда на меня сверху полетели камни, нежданно появилась согбенная фигура старца Серафима, который крепкой хваткой взял меня за шиворот и поставил на ноги. Сияние, исходившее от старца, касалось моего изможденного лика, это я отлично помню, и камни, летящие сверху, растворялись как миражи, не причиняя нам никакого вреда. Под этим потусторонним метеоритным дождем мы простояли до рассвета, старец непрестанно молился, а левой рукой с вервицей придерживал меня от падения. При первых лучах солнца нерушимая каменная гряда лопнула как воздушный замок. Силы оставили меня, но сквозь забытье в мое сознание пробивалась молитва старца, которую он беспрерывно возносил в стоянии против козней нечистого.

Сейчас, по прошествии более шести лет, я понимаю, что не было никаких камней, понимаю, что нечистый заманил меня в ловушку, легко сыграв на моей гордыне, и я целый день занимался перетаскиванием воздуха, или, точнее, перетаскиванием эфемерной пустоты! Удивленные монахи видели мою пантомиму, пытались вразумить меня, но я их не слышал, а воспринимал их тщетные потуги остановить меня как кривляние и гримасничанье, через которые я тоже должен быть непременно пройти. И тогда игумен послал за старцем Серафимом, который и сам, предчувствуя что-то неладное, уже вышел со скита в монастырь.

Старец Серафим вырвал меня из-под инфернальной падающей каменой гряды, перетащил в свой скит и, пока выхаживал, сказывал истории из жизни разных людей, что встречались ему, и из своей жизни тоже многое поведал. Я не записывал за ним – слаб был настолько, что даже ручку не мог удержать – поэтому некоторые детали могу упустить, но в целом его рассказ я очень хорошо запомнил, потому что он произвел на меня ошеломляющее действие яркими эмоциональными образами. Старец укрепил мою веру.

Для ясности я приведу некоторые страницы жизни отца Серафима, потому что не могу не описать если не всю его жизнь, то хоть странички жизни, или точнее – эпизоды.

†

Эпизоды жизни старца Серафима, поведанные им самим послушнику Алексию,

который записал их по памяти не сразу, а через несколько лет

Эпизод первый: про Ольгу и Олега.

Мы были близнецами. Я родился на две минуты раньше сестры, и говорят, что не дышал эти две минуты, потому как не мог без нее ни одного вздоха сделать… Но жизнь нас разлучила. Случилось это в памятное затопление нашей деревни и близлежащих сел и деревень на Пасху в конце тридцатых годов.

Большинство жителей покинули свои дома и уехали, ведь о затоплении предупредили. Да и шло затопление поначалу очень-очень медленно, на протяжении нескольких лет, что и смущало многих, и настораживало. Кого-то вывезли насильно, а кого-то из стариков так и не нашли – не захотели те покидать свои родные места, да так, видно, и потонули. Не верили, что можно такое злодеяние совершить, думали, что пугают и хотят ограбить. Желая спрятаться от беззакония, многие залезли в подпол и… остались там навечно…

Зимой все в округе замерзало, а весеннее половодье в наших местах испокон веку было мощным и раздольным. Наша деревенька была на возвышенности, и нам с Ольгой казалось, что только при всемирном потопе церковь и колокольня уйдут под воду. Но в тот год после вьюг и обильных снегопадов зима продержалась на удивление долго и вдруг резко отступила перед ворвавшейся весной. Сугробы, наметенные за зиму, начали так быстро таять, что вода прибывала с необычайной быстротой. В Пасхальную ночь открылись шлюзы наверху, то ли под непредвидимым напором воды, то ли по злому умыслу, и случилось это внезапное затопление.

По обычаю празднования Пасхи каждый христианин мог подняться на колокольню и позвонить в колокола – поделиться радостью воскресения Христа со всем миром. Мы с Ольгой забрались на колокольню в четвертом часу утра и увидели в предрассветной мгле надвигающуюся со всех сторон воду. Вода несла смерть и разрушения. Через несколько минут только колокол на колокольне возвышался над водой. Мы стояли по колено в воде рядом с колоколом, так ни разу и не ударив в него. Неподалеку плавал старый засохший дуб, покачиваясь на водной ряби. Вдруг неожиданная волна понесла дуб прямо на нас. Мы успели отпрыгнуть в разные стороны, а ствол проломил ограду и ударил в колокол с такой силой, что тот сорвался с петель и, издав гулкий протяжный стон, захлебнулся и ушел под воду. Отливной волной дуб потащило от колокольни, но в его размашистые ветви впуталась Ольгина коса, и громадный дуб, как мотылька, смахнул Ольгу, увлекая за собой в водяное царство. Это произошло за какое-то одно мгновение: удар, захлебнувшийся звук колокола и исчезновение Ольги в темной бездне водоворота. Я схватил увесистую крючковатую железяку, в виде сабли, висящую на ограде как украшение, и метнулся было за сестрой, надеясь перерубить железякой ветки и спасти ее, но волна ударила меня в грудь и отбросила к уцелевшей решетке колокольни. Железяка, выбитая волной из рук, вскользь саданула меня по макушке так, что на голове осталась не зарастающая волосами метка овальной формы… Первым монахам на Руси выбривали на голове гумéнцо – круг такой, как символ тернового венца; и покрывали потом голову скуфьей. Делали такую метку перед пострижением в монахи, и я, конечно, получив такой знак, увидел предначертанный мне путь в монастырь… Так я потерял сестру и ничего не знал про ее судьбу до знакомства с монахом-отшельником Серафимом Муромцем. А знакомство мое с ним состоялось только через шесть лет после затопления.

†

Эпизод второй: знакомство с Серафимом Муромцем.

Осенью сорок пятого года я, как чуждый социалистическому обществу элемент, по 58 статье был отправлен на Соловки, а потом почти сразу переведен в Повенец на восстановление шлюзов Беломорско-Балтийского канала. Меня давно искали по навету, но схватили около Александро-Невской лавры, в конце ноября, перед входом в бывшую императорскую духовную академию. В ту осень вся Лиговка от Московского вокзала до Обводного канала и ниже походила на сплошной блошиный рынок: торговали всем, и казалось, что торговали все. Серебряные золоченые приборы с княжеского стола, немецкие зажигалки и швейные машинки, дорогие меха, поношенная и неношеная одежда, медали, ордена и оружие – все это менялось на продукты для пропитания. Но что особенно бросалось в глаза, так это колоссальное множество, тьма калек и инвалидов – изуродованных войной людей… В первые дни ноября почти всех увечных – безногих, одноруких, кривых и трясущихся от контузии – погрузили на баржу и отвезли на Валаам. С плачем, выстрелами, криками, облавами и погонями «очистили» город за несколько дней! Всех тех, кто оказывались рядом с калеками и заступались за них, тоже арестовывали, но отправляли не на Валаам, а в лагеря – на социалистические стройки. Это называлось «трудовое перевоспитание». Так я оказался на восстановительных работах под Повенцом, и если бы не дюжий Серафим Муромец, то мне вряд ли бы удалось выжить там.

Это был человек-исполин необычайной физической силы и внушительных размеров. Это был Голиаф, а все рядом с ним казались пигмеями. Муромцем его прозвали не только за могучую богатырскую силу, а больше за силу веры – духовную крепкость, которая невидимой волной исходила от него на ближних, укрепляя их в вере. Он с первого взгляда, брошенного на меня, встал как изваяние и не двигался до тех пор, пока я, тоже в оторопи смотревший на него, не перекрестился. Для меня было загадкой, что такого во мне заставило исполина застыть передо мной без движения. Он так смотрел на меня, будто мы уже встречались, будто у нас с ним был один общий секрет, про который никто больше не знал, а только я и он. И судя по его впечатляющему стоянию, для него этот секрет был чрезвычайно важным, и может быть даже судьбоносным. Тень догадки мелькнула в моей голове, только когда я заметил отблеск слезинки, скользнувшей по его щеке. И как только эта догадка промелькнула у меня, я сам вдохновился надеждой, птицей забившейся у меня в груди: я увидел в его глазах образ моей пропавшей сестры Ольги. Тут же я несколько раз спасительно перекрестился и перекрестил застывшего передо мной гиганта. Видно, удостоверившись, что я не привидение, а живой, он схватил меня в охапку и унес в уединенное место, подальше от ненужных свидетелей. Я не сопротивлялся – я уже знал, что между нами существует какая-то тайна – тайна, которую нам обоим не терпелось разгадать; и эта разгадка будет иметь решающее значение не только в моей судьбе.

В скале в черте охраняемой зоны Беломорканала была вырублена пещера, в нее мы и зашли. Там он бережно поставил меня перед собой и стал смотреть как на икону. Первым заговорил я:

– Наверное, вы видели мою сестру Ольгу?

Муромец смотрел на меня, но не произносил ни слова. Я знал и раньше, что могучим в физическом смысле людям значительно тяжелее переносить душевные переживания: они сдерживают эмоции внутри себя, и эти эмоции, как снежный ком, обрастают все новыми переживаниями, не имея возможности вырваться наружу. Но если они вырывались – не позавидуешь тем, кто в этот момент находился рядом, тем более его обидчикам, попавшимся в поле зрения. Я знал это и, видя, что он весь задрожал, тихим голосом обратился к нему, преследуя цель – разговорить его. Когда разговорится и расскажет мне, что его свело с Ольгой, то непременно успокоится. В этом я был уверен, и не ошибся. Не сомневался я и в том, что он знал Ольгу и что его поразило именно наше с ней внешнее сходство.

– Я ее брат, Олег. Видимо, вас поразило наше сходство, но это не удивительно – мы близнецы. Шесть лет назад ее унесло во время наполнения водой рукотворного моря. Если вы что-либо знаете о ее судьбе, расскажите.

Муромец тяжело вздохнул, перекрестился и, наконец, начал говорить на удивление мягким и спокойным голосом. Теперь он смотрел не на меня, а сквозь – так, будто я служил мифическим зеркалом, через которое он видел прошлое.

– «Олег. Где брат мой Олег?» – это были первые ее слова после воскрешения. Вы похожи! Очень похожи. Я даже и подумать не мог, что такое сходство возможно… Я принял тебя за нее!

Все у меня внутри возликовало: «Я понял, понял, понял это! Это я понял, когда увидел ваше оцепенение и несмелую блуждающую радостную улыбку на вашем лице в миг нашей встречи».

Я с трудом сдержал этот крик внутри себя и произнес более сдержанно и самое основное, что приближало к разгадке:

– Расскажите про ее воскрешение.

Но он будто не слышал мою реплику: воспоминания стали захватывать его – я это увидел по его расширяющимся зрачкам. Конечно, от того, что он так долго держал эти роковые воспоминания в себе, они и были порывисты и несмелы, и как бы накатывали волнами. А чтобы я мог выведать у него все подробности, мне необходим был девятибалльный шторм в океане его воспоминаний, шторм, способный добраться до глубин, а не проноситься легкой рябью над толщей переживаний. Это была единственная, как мне казалось на тот момент, возможность узнать истину о судьбе моей сестры Ольги. Но как поднять этот шторм? И тут я понял, что наше внешнее сходство с сестрой – и есть та единственная уловка, которая превратит редкие волны воспоминаний в шторм. Пусть разыграется шторм! Для этого я ушел вглубь пещеры, где темнота скрыла наши различия с сестрой, затем вздохнул примерно так, как вздыхала сестра перед вечерней молитвой, и зашептал ее любимый пятидесятый псалом. Пока я читал псалом, напряжение, с которым смотрел на меня Муромец, росло, неумолимо приближаясь к критической отметке. Когда в глазах его заблестели слезы, я ушел еще глубже в пещеру в темноту и будто растворился там. Потом медленно вышел с другой стороны от него и тихо спросил про Ольгину косу.

– У Ольги была длинная коса! В ночь затопления она запуталась косой за ветку дуба, и ее унесло в волнах. Как же вы могли меня принять за нее? У меня совсем не женские волосы.

– Нет-нет. Я сам ее остриг под юношу, сам заставил облачиться в мужское платье и сам оставил ее одну на острове под единой защитой Бога.

– А зачем вы оставили ее одну?

– Это была не моя воля и не мой выбор. Но это было, и я расскажу тебе все, что знаю про твою сестру, про ту, через которую мне Господь открыл истину истин – что такое: жертва, жертвенность и любовь. Ведь до этого я оттого и сторонился людей, что не понимал этих истин! Родился я в год прославления преподобного Серафима Саровского, чудотворца, и чтил и чту его очень. Вот в Югско-Дорофеевской пустыни меня и постригли в монахи, и при пострижении я взял новое имя Серафим в честь преподобного.

– А откуда ваше имя Муромец? Фамилия?

– Это скорее прозвище. Я крещен был как Илья, а с детства выказывал ловкость в кулачном бою и необычайную силу. По отцу передалось – кузнечных дел мастера. Решетки для церквей, соборов и колоколен он один выковывал для всех близлежащих приходов. Помогал ему я с детства, но тянуло меня в уединение. Хотел я один на один с Богом общаться: выучился грамоте и удалился в пустынь.

Он вдруг замолчал, уйдя воспоминаниями в свою юность. Я знал про Муромца довольно много, но это все были рассказы от зеков, то есть от заключенных каналоармейцев. Говорили, что он немногословен, чрезвычайно силен, но смирен и сдержан. В пойме двух рек на маленьком скалистом островке он в одиночку возвел скит из комлевых бревен и не покидал остров больше десяти лет. Пустынь, из которой он ушел на остров, уже давно разорили комиссары, а до него не могли добраться – святое намоленное место отпугивало нечестивцев. Но при наполнении искусственного моря случилась беда, и он оставил остров. Никто не знал, что именно произошло на острове и почему он уплыл с него. Знали только, что потом его арестовали за веру во Христа и сослали на Соловки, где он валил лес и загружал баржи. На фронте он не был, но когда немцы захватили одну из барж, плывущих по Белому морю, то нашли в трюме Муромца, придавленного бревнами. Он был едва живой, но в сознании. Немцы, ошеломленные ростом и статью Муромца, вылечили его и стали устраивать с ним рукопашные бои в трюме той самой баржи, где и нашли его. Никто не мог даже с ног его свалить, а уж куда там – победить! Слух о непобедимом русском дошел аж до немецкой канцелярии. В июне сорок второго Муромца переправили в Финляндию, где шли юбилейные торжества маршала Маннергейма, на которые прилетел с поздравлениями Гитлер. Костюмированные гладиаторские бои устроили для забавы высокопоставленных лиц. Муромец опять выиграл все бои, и Маннергейм, пораженный его силой, пришел под утро в его камеру. Они беседовали около двух часов. О чем? Никто не знает. Но последнюю фразу, сказанную Муромцем маршалу, уже выходившему из камеры: «Если вы хотите независимую Финляндию – нельзя воевать с русскими. У вас есть не больше двух лет, чтобы разорвать отношения с нацистской Германией!» – слышала охрана. Маннергейм освободил Муромца, и тот пошел пешком домой прямо через линию фронта по лесам Карелии. На Белом море он опять срубил скит, а летом сорок пятого его еще раз арестовали и отправили восстанавливать Беломорканал…

Только пережитая трагедия и глубокое внутреннее раскаяние могли управлять такой грудой мышц и энергией, бурлившей в его теле. Но это-то смирение и высвечивало его тонкую чувствительную душу. В лагере его все без исключения боялись, но и все без исключения уважали. Я знал, что он мог просидеть без движения несколько часов, не произнося ни слова, хотя внутри у него все клокотало и бушевало. И я начал было рассказывать про Ольгу и про то, как я искал ее все эти годы. Но успел сказать только то, что мы с Ольгой из затопленной Мологи, что Югско-Дорофеевскую пустынь и Леушинский монастырь комиссары разорили, и уже в наше время там не было монахов, а ныне там все под водой – все затоплено.

Он вдруг оборвал меня на полуслове, и я понял, что его теперь не остановить и что он мне расскажет все, что знает про Ольгу.

– Я недолго пробыл в пустыни – ушел с благословения игумена искать уединения. Построил в лесу скит и прожил в нем несколько лет. Но там меня стали донимать посетители, и я нашел другое место, еще более отдаленное от людей и еще более недоступное – маленький остров. На острове, кроме монахов, приезжавших в Пасхальную неделю, меня никто не навещал. Больше десяти лет я провел на острове в уединении и покое, пока не случился «потоп»… Это произошло в тридцать девятом, а может и в сороковом году, как раз перед войной. Утром в Пасхальное воскресенье вода в Черной и Белой Юге поднялась так высоко, что едва не затопила мой скит, построенный на неприступной скале вдалеке от глаз людских поближе к Богу.

– Это вы тогда так думали: подальше от людей – поближе к Богу?

– Тогда. До встречи с ней – с твоей сестрой. Странно? Да! Казалось бы, монах должен знать, что все люди братья – у всех один прародитель Адам. Да одно дело это знать без любви в сердце своем – это как смотреть на звезды и пытаться согреться – и совсем по-другому начинаешь воспринимать окружающих тебя, когда уже способен любить. Поняв это, можно жить в уединении и приносить помощь людям молитвенным стоянием.

Я хотел ему что-то сказать, дабы он опять не замолчал, но его пронзительный взгляд сквозь меня запечатал мои уста.

– Слушай, слушай. Стоял я на камне – молился, пел праздничное «Христос Воскресе из мертвых…» и думал, что сейчас свершается слово Божие, и всех нечестивцев затопит, и близко второе пришествие Христа. Я строил скит несколько лет. Место было благословенное – каждый вечер я слышал ангельское пение. А вокруг камня, на котором я молился, стояло райское благоухание. Вдруг я замечаю в двадцати шагах от меня, прямо у воды, столбик света, уходящий в небеса. То, что свет был нерукотворный, я знал, как никто другой не мог знать: за время, прожитое на острове, я изучил каждое дерево, каждый кустик и даже каждый камень. Несомненно было одно, что свет исходил с небес и указывал мне на что-то! Я кинулся туда и увидел твою сестру. Она будто была распята на старом дубе, выкинутом волной на мой остров. Подойдя вплотную, я перекрестил ее, она на долю секунды открыла глаза и тут же закрыла их, будто почувствовав, что я стою перед ней в сомнениях, разрешая: жива она или нет! Я никогда до и после не видел такого взгляда – это был взгляд ангела во плоти, взгляд, пронизывающий вечность, взгляд, утверждающий превосходство любви над случаем и роком…

Муромец замолчал, но возникшая пауза не тяготила меня, так как сердце мое трепетало – так же, как и сердце Муромца от воспоминаний, – в такт его сердцу. Он это чувствовал и ждал, чтобы волнение и трепет не переросли в ностальгическую лихорадку. Я сам смутно контролировал ситуацию, но мне казалось, что Муромец не просто замер как изваяние, а перестал дышать. И это точно так и было, потому что минут через десять он шумно вздохнул и, одарив меня улыбкой новорожденного, продолжил рассказ, неторопливо рисуя образ той, которая жила в его сердце.

– Мне пришлось обрезать ей косы, а иначе дуб не отдавал ее. Она так ослабла, проведя в ледяной воде не один час, что пришла в сознание только через несколько недель. Вот тогда я и услышал от нее первую фразу, которая была про тебя, брат Олег. Через месяц она уже улыбалась и бегала по острову, приглядела себе камень для молитв, я перенес его к своему камню, и она вместе со мной отстаивала ночами в молитвах. Мы жили как брат и сестра, как первые люди в раю, не знавшие греха и общавшиеся напрямую с Создателем. Да и на остров никто не наведывался, видно, власть безбожная думала поначалу, что остров тоже уйдет под воду. И хотя зимой можно б было пробраться к нам по льду, так началась война, и стало не до нас. Правду сказать, что даже если бы кто и захотел зимой добраться до острова, то никак не смог бы. Потому что из-за поломки шлюзов уровень воды в момент замерзания упал, а потом поднялся, и так колебался несколько недель подряд. Вот и образовались вокруг острова торосы, да не простые, а сказочные – непроходимые. Природа нас с Оленькой оберегла от комиссаров, но только до весны. В Великий пост на Страстной неделе снизошло мне откровение о том, что скоро причалит к острову лодка с комиссарами и меня перевезут на другой остров. Я понял, что могут надругаться над Оленькой, и решил переодеть ее в монашескую одежду. Понятно, что мою рясу пришлось ушить чуть ли не вдвое – другой-то одежды, кроме моей, на острове не было! Ушивали и смеялись, а когда я стал отрезать ее косу, что за год отросла, то она вдруг погрустнела. Спрашиваю ее, что грустная такая, а она отвечает, что решила стать монахиней. Нельзя, – говорю, – плохие люди приплывут, могут обидеть, тем более если увидят монахиню. И тут меня осенило, и я вспомнил ее первую фразу: «Олег! Где брат мой Олег?» Говорю ей, что есть такой подвиг, недоступный никому, кроме девиц, сможешь ли выдержать? Она согласилась, и я совершил обряд пострижения ее в монахи, то есть в чернецы по-старому. Она взяла имя твое, Олег, и приняла обет молчания. Да и голос у нее был такой мягкий и тонкий, что если б она заговорила, то любой бы распознал в ней девицу. Хотя, конечно, основным мотивом для принятия обета молчания было соблюдение монашеской традиции и постоянное моление за брата своего, то есть за тебя, Олег.

– Так она думала, что я утонул?

– А ты как про нее думал? Молчи, не говори ничего. Вот, то-то же… Я уж подошел к концу этого моего длинного рассказа. Стоит ли говорить о том, что явленное мне откровение сбылось! Конечно, может быть, мне надо было уплыть с Оленькой с острова, но куда? Это наш остров! На нем ангелы пели. Не смог я даже предложить это ей! Через месяц на утлой лодочке приплыл комиссар с двумя подчиненными с ружьями. Я их обезоружил, скрутил и положил на берегу. А комиссар оказался хитрой бестией, стал плакать, рассказывать о малых детях, которые заперты в подполе и никто их кроме него оттуда не вызволит. Такое наговорил, что разжалобил Оленьку. А она молчит – обет молчания соблюдает. А ночью задремал я всего-то на несколько минут, как слышу выстрелы. Вскочил, а ее рядом нет! Бегу на выстрелы и вижу, что она, уже связанная, стоит около того самого дуба, что вынес ее на остров, а комиссар к ее уху маузер приставил… Позволил я себя связать, лег в лодку, и нечестивцы повезли меня в НКВД. Оленька не поместилась в утлый челн, да так и осталась на острове одна, привязанная к дубу, как к кресту. После первого же допроса, на котором я не обронил ни слова, меня закрыли в карцере, в наказание за молчание. Только я оказался один на один с охранником в камере НКВД, немедля поведал ему про клад, что остался у меня на острове. Мне надо было, чтобы кто-нибудь, пусть даже этот смурной старый охранник, доплыл до острова и отвязал Ольгу, хотя я и надеялся, что она сможет дотянуться до ножика, который я незаметно от комиссаров бросил к ее ногам перед тем, как сесть в лодку. Я молился, чтобы она нашла ножик и перерезала веревки, молился, чтобы охранник как можно быстрее добрался до острова. Смурной охранник на следующий день пропал – не вышел на службу. А через неделю слух донесся, что на моем острове кто-то растащил весь скит по бревнышку да свихнулся умом… Я ведь не обмолвился, говоря, что там клад – там святое место, и ему бы там жилось как у Христа за пазухой, и Ольгу бы он освободил. Так ведь он решил разобрать по бревнышку то, что принадлежало Богу, и получил скатившимся бревном в голову. От этого удара глаза у него выскочили из орбит, и он перестал видеть и слышать. Как зверь метался по острову, и страшный нечеловеческий рык его около месяца можно было слышать даже в городе. А это, почитай, верст двадцать будет.

– А Ольга?

– Ольга исчезла! Была ли она на острове, когда туда приплыл охранник, никто не знает, но лодку, на которой он отправился за кладом, на острове не нашли.

†

Алексий закончил писать, секунду подумал и черкнул посередине «И напоследок», дописав еще пару предложений, как бы подводя итог своему начинанию.

†

«И напоследок»

На этом рассказы старца Серафима закончились, потому как я уже был вполне здоров. Потом он мне еще многое что рассказал, но все сразу нельзя вспомнить и записать, к тому же он вообще мне запретил останавливаться, а наказывал прямиком идти в монастырь к игумену.

А лебеди были грациозны. Хорошо, что я их увидел.

†

Резкий порыв ветра сбросил Алексия с пенька и вырвал блокнот из его рук. Он вскочил, побежал вдогонку и оказался рядом с охотничьей сторожкой, той самой, где Феодора лечила его ногу сутки назад. Порывы ветра зачастили, по небу побежали грозовые тучи. И буквально через несколько минут после того, как Алексий зашел в сторожку, разразилась страшнейшая буря. Прежде по крыше бешено и звонко большими колючими льдинками застучал град, далее старая сосна, вырванная ветром с корнем, рухнула на крыльцо и мощным стволом придавила дверь, замуровав Алексию выход из сторожки. Потом с неба в потоках воды вкупе с тиной и водорослями стали падать жабы и змеи, видимо, поднятые смерчем ввысь и переброшенные им же сюда из лесного болота. А после этого в довершение всего с небес низверглась не успевшая улететь от смерча стая диких лебедей: птиц прокрутило в воздушной мясорубке и ударило оземь с ужасающей силой – насмерть.

Буря прекратилась через час. В один момент все замерло, и безмолвная тишина воцарилась вокруг. Алексий попробовал открыть дверь – дверь не открывалась. Надавил сильней – тот же результат. Сделал шаг назад и напрыгнул на дверь боком, рассчитывая выбить ее массой своего тела, так как это делал один герой в кино – Алексий видел тот фильм еще в детстве! Но с первого раза не получилось. Прыгнул еще раз и еще, но дверь не поддавалась. Тогда он отошел как можно дальше, прямо к противоположной стене и, оттолкнувшись от бревен, побежал изо всех сил, убедив себя, что скорость и напор решают все! Прыгнул на дверь и выбил… Но только не дверь, а свою руку из плечевого сустава. От резкой боли Алексий потерял сознание, и как первая капля дождя, упав на окно, медленно стекает по стеклу, точно так и он сполз на пол по массиву неподдающейся двери, и так и пролежал ничком без движения всю ночь.

В неясном предутреннем сне послушнику виделся брат Феодор, который вместе с исполинским бурым медведем тащил от сторожки поваленную сосну. Сон прерывался вспышками боли, и тогда мгла поглощала сновидения, так походившие на желанную правду, Алексий вскрикивал и стонал. Стонал он не столько от боли, сколько от ужаса погружения во мрак. Но болевые вспышки не всегда опускали рассудок в темноту, а, как ни странно, и вырывали его сознание из этого мрака – клин клином вышибается. Очередная вспышка боли в плечевом суставе рассеяла сон, Алексий открыл глаза и увидел подходящего к нему Феодора. В следующее мгновение Феодор взял его руку и так сильно дернул ее, что в суставе что-то глухо щелкнуло. Болевой шок вновь затуманил сознание Алексия, но эта боль хоть и была невыносимая, но была в тоже время и отпускающая. Он проспал до рассвета.