Текст книги "Поселок на реке Оредеж"

– Ну, Олеся Иванна, вы же знаете.

– Это что, наши деревенские дуры тебе наговорили?

Еще однажды старая цыганка ухватила Ленку за руку и стала водить по ее ладони длинным желтым ногтем. Ленка от страха таращила глаза, но стояла смирно, а когда цыганка отпустила ее, бросилась бежать, так и не узнав, что ждет ее в будущем.

– Ты их больше слушай… – подумав немного, сказала Олеся Иванна. – Клавку особенно…

– Это которая в вас сахаром? – вырвалось у Комаровой.

Стало так тихо, что слышно было, как муха бьется в оконное стекло, перепутав его с пустотой, потом Олеся Иванна отвернулась и стала молча поправлять ценники; несколько штук, замасленных и истрепавшихся, она открепила и сделала из кусочков картона новые. Комарова, посмотрев на нее некоторое время, принесла со склада веник с пластмассовым совком, у которого была почти до основания отломана ручка, подмела пол, потом открыла дверь и вытряхнула совок на улицу. Ветер подхватил пыль, солому, какие-то тонкие былинки и волоски, распластал все это в воздухе и унес. Комарова постояла на пороге, глядя на висевшее над железной дорогой солнце, на которое наползло небольшое облако, так что можно было смотреть не щурясь. Когда она вернулась, Олеся Иванна переставляла что-то на полках и даже не обернулась. Комарова присела на табуретку в самому углу.

– Ну что, прибралась? – спросила наконец Олеся Иванна.

– Да вроде…

– Ну молодец. – Олеся Иванна обернулась, и Комарова увидела, что рот ее кривится, как будто она собирается заплакать. – Иди, там на складе греча есть и чай. Иди, поешь.

До самого закрытия Олеся Иванна была хмурая, и покупателей было немного; правда, еще двоим она продала по полкило пряников, а одного уговорила на цыпленка, лежавшего в холодильнике под грудой фрикаделек и мороженого в вафельных стаканчиках, – холодильник хоть и был бог знает какого года, но морозил так, что все содержимое его превращалось в однородную ледяную массу. «Разморозите и собаке скормите, ей что… она только рада будет», – пообещала про цыпленка Олеся Иванна, и мужик, засмотревшийся на ее грудь, взял за полцены цыпленка и прибавил к нему несколько пачек «Беломора».

Комарова маялась. Найдя на складе открытую бутыль подсолнечного масла, она намазала саднившие локти и колени: бабка говорила, что подсолнечным маслом хорошо мазать от ожогов; ну если от ожогов, то и на рану пойдет. Потом она вышла через заднюю дверь на улицу и поискала на пустыре за магазином подорожник, но вся трава была запыленная и прибитая к земле колесами Петровой «Газели». Олеся Иванна небось ждет не дождется, когда он из Суйды вернется. Жена Петра, Оксана, была здоровенная дебелая баба, на голову выше Олеси, а после двух родов стала совсем необъятной. Год назад Петр загулял с их соседкой Марьей, Оксана об этом узнала и пригрозила Марье, что выдерет ей все волосы. Марья, которая в тот момент развешивала во дворе белье, посмеялась, а когда Оксана стала на нее орать, взяла из таза мокрую рубаху, скрутила в жгут, подбежала к забору и хлестнула Оксану наискось по лицу.

Через неделю Оксана поймала Марью у реки, где та полоскала простыни, подошла сзади, вцепилась в волосы и повалила на мостки. Трухлявые доски сначала затрещали, а потом провалились совсем, и обе оказались в воде. Оксана, обеими руками сжав Марьино горло, пыталась ее утопить и утопила бы, если бы не проплывавшие мимо на лодке дачники. Марья долго еще валялась на земле с посиневшей физиономией, хрипя и отплевываясь и хватая сведенными пальцами траву. Простыни ее все уплыли вниз по реке. Оксану дачники силой увели домой, потому что она пыталась пнуть соперницу в живот, заперли в сарае и караулили до прихода Петра.

Комарова плюнула в пыль и, присев на корточки, посмотрела, как пыль, намокая, скатывается в коричневые шарики, которые потом медленно оседают в землю. Петр жену наказал, но не сильно, и с Марьей больше не связывался, а потом Марья и Оксана даже как-то помирились и смеялись над тем, как Оксана пыталась Марью утопить. «И за такое говно, – вздыхала Оксана, имея в виду Петра, – пошла бы в тюрьму и двоих детей бы оставила сиротами».

Закрывая магазин, Олеся Иванна сказала, что завтра санитарный день и Комарова может не приходить.

– Чего не приходить-то? Может, помогла бы чем?

– Да ладно, помогла уже. Вон, весь пол вымела.

К вороту кофты Олеси Иванны была приколота красная пластмассовая брошь в виде розы. В ее лепестки было вставлено несколько маленьких стеклянных камешков. Комарова стала считать их, но из-за того, что они были видны, только когда на них падал свет лампы, сбилась со счета.

– Олеся Иванна…

– Что тебе еще?

– Дура эта Клавка! – выпалила Комарова. – Рожа как у жабы! Кто ее слушать станет?

Подкрашенные брови Олеси Иванны поползли вверх.

– Ты что это вдруг?

– Никто ее не слушает! – выкрикнула Комарова, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Кому она вообще сдалась?! Никому она не сдалась!

Олеся Иванна наконец опомнилась, положила руки ей на плечи и слегка встряхнула:

– Иди-ка ты домой, Катя. И гуляй завтра. В пятницу придешь. И не опаздывай.

К вечеру воздух снова стал прохладным и небо затянули низкие осенние тучи. Навстречу Комаровой попалось небольшое стадо, возвращавшееся с поля: впереди шло несколько коров, за ними семенили козы, а за козами тянулось облако не наевшихся за лето оводов и слепней. Одна из коров встала посреди дороги и уставилась на Комарову влажными глазами. К морде ее прилепилось десятка два крупных слепней. Комарова подошла, подняла руку и погладила бархатный коровий нос. Корова наклонила громадную голову, и Комарова осторожно убрала слепней.

– Ну, стой смирно, Машка, – говорила Комарова, хотя корова и так стояла неподвижно, как будто понимала, что ей делают лучше, и только время от времени вздрагивала всей шкурой и взмахивала пятнистым хвостом, к кисточке которого прицепился ком репьев. – Видишь, сколько ты их нахватала… стой теперь, терпи вот.

Один из слепней сел Комаровой на руку и успел укусить, прежде чем она шлепнула по нему ладонью и щелчком сбросила на землю.

Чтобы опять не налететь на Босого и его компанию, Комарова пошла их с Ленкой тайными ходами между заборами; кое-где заборы соседних дворов и огородов подходили друг к другу почти вплотную, так что приходилось приседать и протискиваться боком. Ноги покусывала крапива. Один раз на Комарову с лаем бросилась собака – прыгнула с разбегу на ограду, и кожаный, весь в мелких трещинах нос ее прижался к проволочным ячейкам. Комарова шарахнулась в сторону и больно ударилась плечом о доски противоположного забора, но, увидев, что собаке ее не достать, послюнила палец, осторожно дотронулась до сухого собачьего носа и сказала срывающимся шепотом:

– Ну, ты чего?.. Тихо, Дружок, тихо…

Собака продолжала заливаться лаем.

– Ну, Шарик, ну… тихо ты, тихо, чего ты…

Собака не успокаивалась, потом кто-то окрикнул ее, и Комарова, встав на четвереньки и не обращая внимания на лезущую в лицо крапиву, поползла дальше. Бабка говорила, когда людям было нечего есть, они из крапивы варили себе щи и что, мол, щи были очень вкусные, не хуже свекольника или щавелевого супа. Однажды в конце мая Комарова нарвала целую корзину молодой крапивы, притащила бабке и попросила сварить щи, а потом боялась их пробовать, потому что думала, что щи будут жечься, но они, наоборот, оказались пресные, а крапива на вкус – трава травой. Взяв в рот одну ложку и немного пожевав разваренные листья, Комарова сплюнула их обратно в тарелку, и бабка хлестнула ее по щеке тряпкой, которой до того протирала плиту.

Дома было тихо: мелкие бегали где-то на улице или спали. Комарова медленно приоткрыла дверь, чтобы та не заскрипела, сняла туфли и, держа их в руках, прокралась в комнату. Ленка была уже дома, сидела за столом, поджав ноги, и что-то малевала цветными карандашами в тетрадке. Когда Комарова вошла, Ленка вздрогнула, быстро обернулась, но, увидев сестру, выдохнула:

– Я думала, батя лезет…

– А чего, дома он?

– А не знаю.

– Давно ты пришла?

Комарова поставила туфли к стене, подошла к буржуйке, стоявшей посреди комнаты, открыла зольник, взяла кочергу и принялась выгребать золу в старую эмалированную кастрюлю.

– Чё, топить будешь?

– Я тебе за твое «чё»…

– Я давно пришла, – пропустив слова Комаровой мимо ушей, сообщила Ленка. – Я как встала, меня тетя Таня накормила котлетами с картошкой и еще надавала котлет на дорогу.

– Понятно.

– Я тебе оставила. – Ленка дернула головой, показывая на бумажный сверток на подоконнике. – Тетя Таня много надавала.

– Понятно, – повторила Комарова, закончив с золой и запихивая в печку поленья. – Спички подай.

Ленка подошла, сунула в ее протянутую руку коробок, и Комарова зачиркала спичками. Когда-то буржуйка была выкрашена серебристой краской, но в детстве Комарова соскребала эту краску ногтями и ела; бабка говорила, это потому, что у нее чего-то не хватало в организме. Та краска, которую Комарова не успела соскрести, со временем сама отстала и осыпалась, и теперь на стенках буржуйки только кое-где виднелись серебристые ошметки и местами ржавчина проела ее насквозь – когда буржуйка топилась, сквозь дырочки было видно пламя.

– Чё, думаешь, ночью холодно будет?

Комарова пожала плечами. Может, и правда похолодает, но ей просто нравилось, когда ночью в буржуйке потрескивали рассыпавшиеся в золу угли.

Ленка помолчала, поерзала на стуле:

– А я не через дверь вошла. Я кустами, а потом лесом обошла и в окно влезла.

– Чего так?

– Бати забоялась. – Ленка хихикнула. – Я же деньги-то…

– Положила бы на место, ничего бы не было. А лучше бы не брала.

– Да ладно, Кать… ну чего ты сразу?

Комарова пошевелила кочергой поленья, которые отсырели и не хотели разгораться. У бабки огонь всегда разгорался сразу: она складывала поленья колодцем, и в колодец наталкивала куски газеты, смятые в шарики, и в щели между поленьями тоже засовывала кусочки газеты, а потом поджигала с нескольких сторон. Комарова обычно делала так же, но в комнате газетные шарики и обрывки закончились, а идти в коридор и брать новые газеты из стопки не хотелось. Она еще раз чиркнула спичкой и чертыхнулась, когда та, зашипев, сразу погасла.

Ленка еще покрутилась на стуле, что-то еще порисовала в своей тетрадке, потом не выдержала и повернулась к Комаровой:

– Катя… Ка-атя…

– Чего тебе?

Ленка вздохнула.

– Ну? Говори уже.

– Да так… ничё.

– Ну если ничё, то и молчи.

– Кать, ну чего ты сердишься?

– Да не сержусь я! – буркнула Комарова.

– Тогда ладно, – сказала Ленка и притихла.

Одно из поленьев наконец загорелось: огонь лизнул сухую чешуйку коры, как бы примериваясь, потом пополз по самому полену. Комарова прикрыла дверцу и стала смотреть через щели в ней, как медленно, а потом все быстрее и быстрее расходится пламя. В дверь поскреблись, Ленка соскочила со стула, пробежала босыми ногами по доскам, открыла, и в комнату проскользнула Дина; увернувшись от Ленкиной руки, она сразу побежала к печке и уселась возле трубы. Комарова снова взяла кочергу и поелозила ею по полу – Дина вздыбила шерсть и зашипела.

– Дура, – сказала Комарова и положила кочергу на место.

Ленка подошла, присела рядом на корточки и тоже стала смотреть на огонь.

– Ты ноги помыла? – спросила Комарова.

– Ну мыла, – нехотя ответила Ленка.

Комарова посмотрела на Ленкины ноги: они правда были чище обычного. Все равно врет.

– Ну а чего… тетя Таня нас всех целиком мыла.

– Это когда было?

Ленка пожала плечами. Волосы ее, обычно растрепанные, были аккуратно причесаны и заплетены в косичку, а на висок Татьяна прицепила ей крабика со стеклянным камешком.

– Котлеты принеси.

– Чё?

– Котлеты…

– А-а! – Ленка быстро вскочила на ноги и через мгновение уже сидела рядом и разворачивала на коленях сверток, в котором лежали четыре большие поджаристые котлеты. Комарова взяла одну, отломила верхушку и, не глядя, бросила Дине, та схватила кусок, коротко встряхнула, как пойманную мышь, и стала жадно есть, урча и время от времени взглядывая на сестер.

– Вот дура, – повторила Комарова.

– Угу, – с набитым ртом подтвердила Ленка. – Сволочь блохастая. На вот тебе еще!

Ленка кинула Дине еще кусок, и Дина тоже сперва его задушила, а потом сожрала. Даже холодные, Татьянины котлеты были ужасно вкусными и сочными. Как там, интересно, вернулся ее Сергий из Куровиц? Комарова чуть не подавилась, сдержав непрошеный смешок, скомкала засаленную бумагу, приоткрыла дверцу печки и бросила бумагу в огонь.

– Ты чего?

– Да ничего, сказала же.

– Ну ничего и ничего, – вздохнула Ленка и невпопад хихикнула.

В кровать они легли, когда огонь в печи еще горел и бросал красноватые отсветы на пол и стены. Дина улеглась у трубы, свернувшись калачиком, ее полосатый бок мерно поднимался и опускался, но один желтый глаз был приоткрыт и следил за сестрами, пока они не накрылись одеялами и не перестали ворочаться. Кошку, когда она была еще котенком, притащила в дом Ленка – пока тащила, та изодрала ей все руки, а едва отпущенная на свободу бросилась под крыльцо и отсиживалась там две недели. Со временем Дина нисколько не приручилась, но переловила всех до одной мышей в доме. Лягушек в огороде она тоже давила – иногда, услышав высокий лягушачий писк, кто-нибудь из мелких бежал в заросли спасать лягушку, получал от Дины пару глубоких царапин и с ревом возвращался обратно. Комарова вздохнула и перевернулась на другой бок.

– Ка-ать… Ка-атя…

– Ну чего тебе?

Ленка помолчала, скрипнула матрацем.

– Ну?

– Не скажу. Ты ругаться будешь.

Комарова не ответила, приподнялась на локте и посмотрела в темноту. Ленки видно не было, ее кровати тоже. На станции застучала поздняя электричка. Комарова прислушалась. Нет, не электричка, товарняк: звук глухой и тяжелый. Повез в город цистерны с мазутом, платформы с сосновым лесом и хопперы с зерном. Интересно, что Максим сейчас делает…

– Ка-ать, – не выдержала Ленка.

– Ну чего?

– Сказать тебе?

– Ну, скажи.

Товарняк уполз за поворот, и в тишине был слышен его ровный затихающий гул. За окном молчал лес, ночь была темная и безветренная, и где-то в небе собиралась поздняя осенняя гроза.

– А ты ругаться не будешь?

Комарова снова не ответила. Ленка еще поскрипела матрацем, спустила с кровати ноги, поискала тапки, не нашла, пробежала через комнату босиком и щелкнула выключателем, потом вернулась к своей кровати:

– Сюда иди.

Комарова нехотя вылезла из-под одеяла, подошла к Ленке и села рядом.

– Щас, погоди. – Ленка отвернулась, пошарила под подушкой, достала какую-то розовую тряпочку и помахала у Комаровой перед носом.

– Что это? – тупо спросила Комарова.

Ленка развернула тряпочку:

– Трусы!

– Что? Какие еще трусы? – удивилась Комарова (у Ленки таких отродясь не было).

– Светкины! – сообщила Ленка. – Ее тетка белье развешивала…

Комарова сама не поняла, как одна ее рука отняла у Ленки розовые трусы, а другая cхватила ее за ухо. Ленка собралась было заорать, но вовремя спохватилась, зажмурилась и издала только сдавленный стон. Комарова отпустила ее ухо и хлестнула по физиономии ворованными трусами.

– Совсем сдурела?!

– Да чё такое?

– Тебе мало от бати влетело?

– Ты сама говорила!

– Что я тебе говорила?

– Что у меня трусов приличных нет…

В печке сильно затрещало, и несколько искр вылетело через решетку и рассыпалось по полу. Ленка вздрогнула.

– Ну?..

– Да чё ей… она и не заметит.

Светка и правда, скорее всего, не заметит, а если заметит, решит, что тетка упустила их, когда полоскала белье. Комаровы так сами несколько раз упускали батины носки, правда, делали это специально, а мать потом заметила, что носков не хватает, и, как говорила бабка, дала им дрозда. Ну так то ведь – носки, и, если бы они потеряли всего одну пару, может, тоже никто бы ничего не заметил… Комарова поколебалась немного и сунула Ленке в руку смятые Светкины трусы.

– Ладно, завтра верну, – буркнула Ленка.

Комарова махнула рукой, слезла с ее кровати, выключила свет и улеглась, не накрываясь одеялом: в комнате было душно.

– Ка-ать… Так чего, не возвращать или как?..

– Иди ты…

Она закрыла глаза. Где-то вдалеке, может быть, на том берегу, перелаивались собаки – долго, с перерывами, как будто действительно о чем-то разговаривали. Комарова вздохнула и перевернулась на другой бок, лицом к стене. Ленка уже уснула и тихо посапывала – с нее всё как с гуся вода. Комарова представила, как она подкралась к Светкиной калитке, тихонько приоткрыла ее и стала следить за тетей Зиной, развешивавшей на веревках белье. Тетка у Светки была не очень старая, но какая-то больная, очень толстая и с трудом передвигала отекшие ноги. Ленка небось вся извертелась у калитки, пока дождалась, когда тетя Зина закинет на веревки последнюю пару носков, вытрет лоб тыльной стороной ладони, медленно наклонится за пустым тазом, вытряхнет из него натекшую с белья воду и побредет в дом. Комарова уснула, и Ленка продолжила ей сниться: она проскользнула в калитку, на четвереньках проползла между клумбами с пионами, которые Светкина тетка очень любила и высаживала в августе и в начале сентября, так что до поздней осени весь двор утопал в красных и розовых цветах. Добравшись до ближайшего столба, на котором были растянуты веревки, Ленка выпрямилась и, одной рукой держась за столб, высоко подпрыгнула и сорвала кружевные трусы. Веревки заходили ходуном, белье посыпалось с них, дверь распахнулась, и на крыльцо выскочила тетя Зина.

– Ты что же это делаешь?! – закричала она, и лицо ее стало красным, как пион.

Ленка прижала краденые трусы обеими руками к груди и бросилась наутек. Светкина тетка с неожиданной прытью спрыгнула с крыльца и вприпрыжку помчалась за ней прямо по клумбам. Ленка выскочила на улицу, а тетка все гналась за ней, что-то выкрикивая и требуя остановиться, но Ленка мотала головой и ни в какую не останавливалась. Они добежали до самой станции и побежали по путям в сторону города – Комарова видела, что Ленка выбивается из сил, и ей захотелось крикнуть сестре что-нибудь ободряющее, она закричала что-то, но Ленка как будто не слышала и начала спотыкаться о шпалы, а Светкина тетка ее догоняла и уже протянула руку, чтобы схватить за белесую прядь. Комаровой стало так страшно, что она во сне подскочила на кровати и проснулась. Было тихо, только в печке еще потрескивало, но огонь уже погас, и комната погрузилась в темноту.

– Ленка… – шепотом позвала Комарова.

Ленка не ответила.

– Спишь там? – прошептала Комарова. – Ну, спи…

Она легла на спину и прислушалась: в небе, где-то далеко за Оредежью, ворочался гром – гроза, видимо, собиралась пройти стороной; в доме раздавались тихие скрипы, как будто кто-то маленький и невидимый ходил в коридоре по половицам. Под обоями скреблось, бабка говорила, это жуки-точильщики, которые потихоньку точат дерево и превращают стены старых домов в труху. Иногда бабка ругала батю, что он не занимается домом и дом скоро рухнет, а батя отвечал, что он не виноват, он один в семье мужик, а от баб никакой помощи. Комарова крепко зажмурила глаза, потом открыла и увидела плывущие в темноте радужные точки и ниточки. Ленка застонала во сне. Комарова едва слышно прошептала: «Святой Николай Чудотворец, пожалуйста, я тебя очень прошу, защити Ленку, она не специально у Светки…» Тут Комарова запнулась, потому что неудобно было сказать Святому Николаю о том, что наделала Ленка. Она представила себе отца Сергия, который несколько раз учил ее правильно молиться, но Комаровой было не удержать в памяти произносимых Сергием слов: «всехвальный», «всечестивый», «звезда осиявающая» и прочего в этом роде. Когда она сказала об этом Сергию, он вздохнул и ответил, что Бог, конечно, внемлет всякой молитве, если она исходит из самой глубины души, и не так уж важно, какими именно словами к Нему обращаться. «Отче Николай, – снова начала Комарова, – ты, в общем, и так знаешь, что Ленка безголовая, вразуми ее, ну, или хотя бы сделай как-нибудь, чтобы никто не узнал, потому что тетя Зина даст ей звону, если про трусы узнает…» Ленка снова перевернулась во сне. Матрац на ее кровати был такой старый, что в нескольких местах из него торчали пружины; видимо, во сне Ленка на них натыкалась, но просыпаться ленилась. Мелкие завозились в соседней комнате, из-за стены раздалось хихиканье, потом прекратилось, и снова стали слышны только обычные поскрипывания и шорохи старого дома. «И за этими тоже присмотри, пожалуйста», – добавила Комарова, закрыла глаза и вскоре уснула спокойным сном.

4

Татьяна сидела у окна в кухне, потому что оттуда было лучше всего видно калитку и дорожку к дому, и вышивала бисером лицо Богородицы. Раньше ей никогда не приходило в голову вышивать бисером лицо: лица и руки писал муж, а она вышивала облачение, нимб и фон. Потом Сергий закреплял икону на еловой или сосновой доске и сам делал всякий раз новую резную раму. Иконы получались такими хорошими, что несколько приобрел для своего прихода один городской батюшка, до которого как-то дошли слухи о Татьянином мастерстве. Татьяна продела иголку на изнаночную сторону и внимательно посмотрела вышивку. Выходило красиво. Она вздохнула и поглядела в окно: погода была безветренная и тихая и на улице не колыхалась ни одна травинка. Дружок спал, выставив из будки лохматую морду; яблоня, росшая у забора, тянула увешанные крупными яблоками ветви к земле; за забором виднелись кусты сирени и спиреи, давным-давно отцветшие, но все еще в густой зеленой листве. Все было залито ровным и мягким светом вечернего солнца. Татьяна еще раз вздохнула, потом зевнула, перекрестила рот и пришила к полотну еще несколько бисеринок. Может быть, права Олеся Ивановна, надо им телевизор, вот только куда его?.. Сергий обещал вернуться еще ко вчерашнему вечеру, но, видимо, какое-то дело или разговор задержали его; Татьяна привыкла, что муж мог на день-два задержаться против обещанного, потому что не умел отказывать людям в просьбах или просто в беседе. Для священника это было хорошим качеством. Татьяна снова зевнула во весь рот. И зачем только она сказала Олесе Иванне, что здесь ей веселее, чем в Заполье?

Она положила вышивку на колени, открыла окно, но неподвижный воздух совсем не освежал. В Заполье она хотя бы не сидела целыми днями одна, а тут что: Сергий поднимается в шесть утра, домой приходит на ночь глядя или вот как сейчас – уехал и жди его, смотри на калитку. Хорошо еще, если в церкви есть какие-нибудь дела… Татьяна почувствовала, что у нее начинает мелко дрожать подбородок, всхлипнула, но сдержалась, чтобы не расплакаться, а то сейчас он как раз вдруг приедет, увидит ее в слезах и расстроится. Поплакать можно и ночью, когда он заснет, хотя Татьяна подозревала, что в такие моменты муж иногда следит за ней, и не раз ей казалось, когда она уходила ночью плакать на кухню, что он стоит за дверью и прислушивается, и ей хотелось, чтобы он вошел, обнял и утешил, но Сергий то ли не решался, то ли на самом деле в это время спал, а Татьяне все только чудилось. Да еще и соседки, которые Татьяну почему-то недолюбливали, заметив, что по ночам у нее в окне часто горит свечка, выдумали, будто к Татьяне ходит по ночам черт. Черт – к жене священника! Это же надо такое! У Татьяны снова задрожал подбородок. Да хоть бы и черт – поговорить не с кем, сил никаких нет. На этот раз она не стала сдерживаться, часто-часто заморгала, и крупные слезы закапали прямо на вышивку.

– Прости, Господи!

Ей было досадно, что на днях она разговорилась с Олесей Иванной: Татьяна чувствовала, что не нравится Олесе, а почему не нравится – не понимала, и как будто из-за этого ее к Олесе тянуло, и она ходила в ее магазин на другой берег, хотя и на этом берегу было два магазина, до которых идти было ближе. Татьяна промокнула платком слезы, взяла с колен вышивку и с полчаса пришивала светло-розовые бисеринки к лицу Богородицы. Богородица ласково глядела на нее печальными темными глазами. Каково ей было – отдать миру любимое дитя? Татьяна всегда воспринимала Иисуса как ребенка, и, хотя знала, что Спаситель был распят в тридцать три года, ей казалось, что мир замучил и распял именно ребенка. Когда же она поделилась своими мыслями с мужем, Сергий сначала удивился, а потом подумал и сказал, что на самом деле нет никакой разницы, как воспринимать Спасителя – как взрослого человека или как ребенка, потому что все равно для Бога все – Его любимые дети. Вот у Олеси тоже нет детей… у Татьяны закончилась нитка, она завязала с изнанки аккуратный узелок, отмотала от катушки длинную нить и, почти не глядя, продела в игольное ушко. Татьянина мама до сих пор умела продевать нитку в иголку, держа руки за спиной, и в Заполье поражались этому ее умению больше, чем мастерству портнихи и вышивальщицы. Татьяна улыбнулась, подумав о маме, но, снова вспомнив про Олесю, погрустнела. У Олеси и мужа нет…

Несколько раз Татьяна видела, как по вечерам ее провожали мужчины, а один раз Петр при Татьяне зашел в магазин, перегнулся через прилавок и поцеловал Олесю прямо в грудь, белевшую в вырезе кофты. Олеся оттолкнула его:

– Бессовестный какой, все мне измял!

– Что я тебе измял? – удивился Петр. – Будто тебя до меня не мяли!

– Бессовестный! – повторила Олеся, но рот ее по обыкновению усмехался, и глаза были веселые.

Петр потянулся к ней снова, но она со смешком отодвинулась. Повернулась к Татьяне:

– Что брать будешь, Таня?

– Творога полкило и килограмм муки.

– Что, не скучно тебе с твоим Сергием? – вдруг спросила Олеся.

Татьяна не нашлась с ответом и потупилась, а Олеся рассмеялась зло и звонко, и Петр, глядя на нее, тоже улыбнулся.

С Сергием они венчались в Сусанино, в церкви Казанской иконы Божией Матери. Было тоже начало осени, и березы вокруг уже начали желтеть, а с неба накрапывал мелкий дождь. Татьяна, стоя перед облаченной в красный мафорий Богородицей, молилась о том, чтобы Бог послал им детей – чем больше, тем лучше, но она будет счастлива и одному ребеночку, хоть мальчику, хоть девочке – все равно. Но все-таки лучше, чтобы Бог послал двоих или троих, а еще лучше – чтобы их было ровным счетом двенадцать, как апостолов у Спасителя. Она украдкой поглядывала на Сергия: молится ли он о том же? – и ей казалось, что муж молится о том же, и даже совсем такими же словами, а после она никогда не решалась спросить, действительно ли о том же он тогда молился или о чем-то другом.

Спустя несколько дней после венчания, когда Татьяна пошла на реку полоскать белье, она увидела купающихся в заводи ребятишек: нескольких девочек и мальчиков лет по пять – семь. Плавать они, видимо, боялись и возились на мелководье. Вода в заводи была чистая: летом мужики регулярно выгребали из нее тину, только у самого берега колыхались круглые листья кувшинок. Татьяна поставила таз с бельем на землю и подошла к самой кромке воды. Ребятишки, увидев незнакомую женщину, прянули в разные стороны и притихли.

– А где ваши родители? – спросила Татьяна.

Дети не отвечали, только молча переглядывались.

– Вас родители отпустили купаться? – допытывалась Татьяна.

– А вам чего? – ответила наконец белобрысая девочка.

Татьяна растерялась: в Заполье дети так обычно со старшими не разговаривали.

– Так ведь холодно уже… – неуверенно сказала Татьяна, – простудитесь…

– Так нам ничё… – сказала та же девочка. – Мы закаленные.

Стоявшая рядом с ней – видимо, ее сестра – захихикала.

– Нам ничё не будет, тетя. Мы привыкшие.

– Выходите из воды немедленно, – настаивала Татьяна. – Так нельзя.

– А вам чего?

– Вы лучше сами искупнитесь, вода хорошая!

– Скидова́йте сарафан и идите в воду…

Дети хихикали и бросали на нее веселые с хитрецой взгляды. Татьяна сняла туфли, подняла подол длинной юбки, заткнула за пояс и вошла в воду. Вода оказалась прохладной, но не ледяной. Со дна поднялись мягкие хлопья ила. Татьяна попыталась ухватить двумя руками белобрысую девочку, стоявшую ближе всех, но девочка увернулась, отскочила, плеснула ей в лицо водой и засмеялась. Татьяна метнулась за ней, стала ловить, но девочка каждый раз уворачивалась и плескала на нее водой; другие крутились вокруг, плескали друг на друга и на Татьяну, взвизгивали и смеялись.

– Скидова́йте сарафан, тетечка!

– Кто же в платье в воду лезет?

– Вы откуда такая, тетечка?

– Ну-ка, перестаньте! Идите все на берег! – Татьяна попыталась придать голосу строгости, но вместо этого сама начала смеяться.

– Ловите меня, тетечка!

– Наташку ловите!

– Вальку ловите, он рохля! Вон позади вас!

– Счас вас обрызгает!

– Валька, берегись!

Татьяна повернулась, и Валька, топнув ногой, поднял со дна целый вихрь ила, после чего зачерпнул ладонями мутную воду и хотел бросить в Татьяну, но не удержал равновесия и сам плюхнулся задом в устроенное им болото.

– Валька тонет! Спасайте его!

– Ой, спасайте, тетечка!

Татьяна стала поднимать Вальку, который то ли от испуга, то ли от обиды ревел, кулачонками размазывая по лицу слезы, и вместо того чтобы подниматься на ноги, тянул Татьяну на себя. Другие дети окружили ее, стали дергать за широкие рукава, выдернули юбку из-за пояса, и подол упал в воду.

Двенадцать лет прошло с того дня. Татьяна приподняла вышивку так, чтобы на нее лучше падал свет, и придирчиво рассмотрела. Работала она всегда очень медленно и там, где другая вышивальщица потратила бы неделю, тратила месяц, а то и все полтора. Мама, обучая ее мастерству, говорила: «Смотри вышивку с изнанки. Лицо у нее может быть красивое, а посмотришь с изнанки, там все в узлах и хвостиках. Это, значит, плохая вышивка». Мама сама до сих пор вышивает, хотя и стала в последние годы слепнуть, но руки ее хорошо помнят дело, и стежки все равно выходят ровными, один к одному. Чтобы вышивать иконы, Татьяна специально ездила в Сусанино и просила благословения у тамошнего батюшки; батюшка посмотрел ее вышивки, уважительно покачал головой, благословил на богоугодное дело и дал Татьяне в дорогу пирог с капустой, испеченный его попадьей. У сусанинского батюшки было пятеро детей – три девочки и мальчики-близнецы, все учились в сусанинской школе в разных классах, и близнецы оба хотели поступать после школы в Духовную академию.

Они с Сергием тогда решили, что случай у реки – добрый знак, посланный Господом: будет и у них много детей – и мальчиков, и девочек. Татьяна закусила губу. И так уже небось глаза красные и лицо распухло… Ну хоть бы одного ребеночка, девочку. Она бы шила ей такие платьица, что все бы заглядывались. Делала бы ей украшения из бисера. Научила бы рукоделию; хорошо было бы сидеть сейчас с дочкой, чтобы та вышивала на маленьких пяльцах и то и дело спрашивала Татьяну, верно ли она делает, а Татьяна бы отвлекалась от своей работы, брала вышивку дочери, хвалила бы, подправляла, смотрела с изнанки…