Текст книги "Пути волхвов. Том 1"

Огарёк собрался снять капюшон, но я вовремя заметил и схватил его за руку, разозлённый немного, что он меня отвлёк. Первые минуты – самые важные, тут настроиться нужно, а мальчишка мельтешил перед глазами.

– Не снимай.

– Почему?

Я не ответил, насторожился. Показалось, что кто-то произнёс имя Истода, но с именами знахарей всегда так: не поймёшь, о человеке толкуют или о траве лекарской. Их всех ведь травами кличут, не только того, кого я ищу. Нет, действительно показалось. Не слышалось пока ничего полезного в разговорах. Я повернулся к Огарьку и вздохнул раздражённо.

– Я вот что тебе скажу, Огарёк. Хватает у тебя недостатков, но самый главный из них – то, что ты слишком приметный. Ты тут один такой зелёный на все Княжества и моря, до самых своих Мостков. И всё, что ты ни скажешь, люди запомнят, потому как это сказал зеленокожий мальчишка, такой, какого они в жизни ни разу не видали. Ты не болтай, ты слушай лучше. Обещал же помогать.

Огарёк насупился, нахохлил плечи.

– В гильдии тоже зелёные есть! И что зелёные, ещё какие разные! Я по сравнению с ними – как щенок в волчьей стае.

Я снова вздохнул, едва сдерживаясь, чтобы не отвесить ему подзатыльник для бо́льшей понятливости.

– То другое, пойми. Представление с цветными огнями и фокусами разными – одно, живой мальчишка, к тому же и говорливый, пристающий при свете дня – совсем иное. На скоморошьи игрища идут с ожиданием, предвкушая все чудеса и странности, оттого и девка с чешуйчатым хвостом не удивляет так, как ты удивишь. Одним своим видом ты можешь изумить, испугать и даже разъярить, ничего не делая и рта не раскрывая. Ты уже попался однажды, так что, мало тебе показалось? Забыл, как чуть живьём не спалили?

– Помню я, помню.

Огарёк примолк, закутался в плащ так, что носа не видать, а я слушал людей да думал, как лучше донести до него то, что у меня на уме. Сокол должен уметь говорить красиво и доходчиво, должен уметь убеждать и отговаривать, но вот о таком мне никогда не приходилось беседовать, никогда не приходилось встречать кого-то настолько выделяющегося, как золотой зуб в старухином рту. Верно всё сказал, дети лесовых тоже зелёные, да и члены гильдии Шутов зачастую выглядели куда более причудливо. Мне доводилось видеть лица, покрытые мелкой перламутровой чешуёй, головы, увенчанные бараньими рогами, кисти рук, поросшие медвежьей шерстью, глаза, сплошь затянутые мерклой звёздчатой синевой… всего не перечесть, это нужно самим видеть, Морь избирательна и безжалостна, над кем-то она смеётся в открытую, а кого-то одаривает так, как ни один князь бы не одарил. Только попробуй выжить, брось ей вызов – и посмотри, что с тобой станется.

Когда на шестах покачиваются фонари с ценными цветными стёклышками, когда собрана сцена, играют музыканты и из-за плотного занавеса выходят разодетые в сверкающие наряды артисты, народ ликует и радуется, это зрелище – то, чего они ждали, то, что представляли в своих мечтах и к чему готовились. А когда мысли забиты рутиной, когда думаешь о том, чем детей накормить и какую работу сделать вперёд, а какую можно отложить, то зелёный мальчишка, разгуливающий по улицам средь бела дня, выглядит ещё более чужим, чем козлёнок, забредший в курятник. Люди не готовы его видеть, не готовы слушать, что он говорит, и все его слова, равно как и само его появление, прочно заседают в голове занозой, и всю жизнь какой-нибудь крестьянин из Топоричка будет помнить, как схватили однажды вора, а кожа у него была зелёной.

– Не обидеть тебя хочу, просто разъясняю, какой ты чужой у нас, – я попытался неловко утешить мальчишку, совсем повесившего нос.

– Чужой, только ты тоже, смотрю, всех чураешься, ни к кому не прикипел, а всю жизнь в Княжествах прожил. Даже девку себе постоянную не завёл, только по мыльням ходишь да деньги тратишь.

– Наглый ты, кроме того что зелёный.

Огарёк хмыкнул, спорить не стал.

– Закажи мне пенного, – потребовал он.

– А не мал ещё? Захмелеешь с глотка, мне что, на себе тебя тащить? – голосом я возмутился, но едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

– Собрался всё-таки тащить, значит? – Он сверкнул жёлтыми глазами, обрадовался будто. – Значит, давно всё решил, с собой меня берёшь. Это хорошо. Говорю же: не злой, только пыжишься.

Прав был щенок, давно решил. Беру с собой, успел привыкнуть даже. Пусть болтает и дерзит, всё веселее. А вслух сказал:

– Докучать будешь – оставлю в лесу или в озеро сброшу. – Вздохнул и добавил: – Ладно уж, так и быть, закажу пенного. Только сбегай сперва в другой трактир, на соседней улице, да там послушай, а я тут останусь. Чует чуйка, что-то увижу тут, не хочу сам идти.

Огарёк вскочил, будто ужаленный, радостно сверкая глазами, похожий на молодого пса, которого впервые взяли на охоту. Я протянул руку и поправил его капюшон.

– Осторожней будь. Не светись. Тихо заглянул, чуток послушал – и назад. Понял?

Он ухмыльнулся широко.

– Да ты не волнуйся, я ловкий, пусть и хромой. Сколько прятался и убегал, тут уж справлюсь. Сам ушами обернусь, ничто от меня не ускользнёт.

Огарёк шмыгнул к двери и правда легко, хоть и заметно хромая, скрылся из глаз. Я проводил его взглядом, и вроде бы даже кольнула тоска, но я испугался и прогнал её прочь.

Я не соврал Огарьку. Мне и правда казалось, что именно здесь, именно сейчас я нахожусь там, где должно, на том месте, которое уготовил для меня Господин Дорог. Будто он лично расшил мне подушку и подложил под мягкое место: сиди, сокол, на насесте, никуда не отлетай да наблюдай, что случится. То, что Огарька следовало отослать, я тоже почуял каким-то нутряным, животным чувством, природу которого не мог объяснить.

Бывают такие моменты, когда ты почти твёрдо знаешь, что следует делать, хотя разум может говорить, что ты поступаешь не так, как нужно. Любой сокол знает себя, знает, когда можно слушать разум, а когда лучше положиться на птичье сердце. Да и не только сокол, наверное. Все мы тут, в Княжествах, приучены не пренебрегать словами, что шепчет неслышный внутренний голос, мы не всегда бываем расчётливы и холодны, и виной тому, как мне кажется, наша родная земля да привычка уповать на соседей-нечистецей как в минуты нужды, так и в минуты радости. Мы не верим во что-то чудесное, нечеловеческое, помогающее или строящее козни. Мы веками живём бок о бок с ним, видим, слышим и осязаем его.

Миловидная подавальщица с остреньким веснушчатым носом принесла мне кружку пенного и тарелку чесночного хлеба. Покрутилась немного у моего стола, ждала то ли слов восторженных, то ли монетку сверх оплаты, но ничего не дождалась. Я был слишком напряжён и сосредоточен, чтобы отвлекаться на девок.

Трактир не мог похвастаться роскошью, но и бедным его нельзя было назвать. Хозяин обустроил очаг со стульями для желающих согреться не только выпивкой, а в одном углу убрали столы и поставили длинную скамью – для музыкантов. Сейчас скамьи пустовали, но пару раз я даже видел, как тут выступали настоящие мастера своего дела – не деревенские юнцы, выучившиеся бренчать на гуслях и дудеть в рожки, а певцы со звонкими голосами и холёными дорогущими инструментами.

Кругом гудело, как в пчелином улье. Я старался уловить сразу суть всего сказанного, прислушивался и к крикам, и к шёпоту, и к смеху. Головой не вертел, чтобы никто не подумал, будто мне есть дело до их толков, потягивал себе тихонько пенное да уши грел, расставил сети и ждал, какая рыба мне попадётся.

– Оберег купил на торге в Коростельце, у ворожеи Купавки.

– Я ей так и сказал: чтоб тебя моровая язва забрала, блудливая ты лешеложица!

– Коленки болели – страсть. Волхв сказал, травяные припарки ставить да носить штаны из собачьей шерсти. Ты это видал вообще? Из собачьей шерсти!

– Чтоб стрела ловчее летела, над ней пошептать надо, у меня дома слова записаны, если надо – заходи, спиши.

Говорили много. Я ловил обрывки тех разговоров, где хоть как-то касались волхвования, врачевания и хворей, но больше приходилось слушать о попойках, неверных жёнах, ленивых детях, не несущихся курах, страстных полюбовницах и растущих ценах на торгах. Обычные разговоры обычных людей. Скучные до тошноты. Я слушал их, ленивых отожравшихся крестьян, не видевших в жизни ни беды, ни настоящей нужды, и у меня зудела задница от их невежественных, мелочных проблем. Сразу ясно: не доходила Морь до дома того мужика, который пожелал болезни неверной жёнушке, не сгорал весь двор вместе со скотиной у юнца, верящего в обереги из Коростельца, не плакали от голода дети молодца, так громко возмущавшегося тем, что покупатели просят его сбавить цены на хлеб…

Я не любил людей. Но и не ненавидел. Иногда проникался к некоторым симпатией, но в целом простые селяне виделись мне кем-то вроде курей, постоянно сытых и никогда не покидающих родного курятника со двором. Копающихся в земле, клюющих зерно, вытягивающих из почвы червей и убеждённых в том, что небо над головой всегда останется синим, а хозяин не забудет подлить водицы в поилку.

Юнцы за соседним столом вели себя на удивление тихо. Робели, впервые придя в трактир? Не знаю. По-моему, мальчишкам в их возрасте полагалось шуметь, спорить, хохмить, кричать и звонко хлопать друг друга по плечам, ведь играет же горячая молодая кровь, бурлит в венах и бьёт в головы, затуманенные хмельным. Но, наверное, они не просто так хранили молчание, изредка перекидываясь напряжёнными репликами. Было между ними что-то тяжкое, звенящее в воздухе, невысказанное, и в другой день я бы непременно расспросил у них, что да как, но сейчас было не до того.

Дверь открылась, с улицы дохнуло прохладой, и никто бы не заметил очередного посетителя, если б не его потёртые гусли на видавших виды ремешках. Музыкант молча прошествовал к углу со скамьёй, сел и без прелюдий начал играть. Он был укутан в зеленоватый плащ и даже не снял капюшона, таился от кого-то, как и я сам, но все лица мигом повернулись к нему, затихли полупьяные разговоры о крестьянской суете, не стучали ложки по тарелкам, и даже прихлюпывания, с которыми посетители трактира втягивали в себя пенное, стали звучать гораздо реже.

Что может сыграть человек с инструментом, забредший в трактир? Вариантов немного. Что-то разухабистое, весёлое, всем знакомое вроде «Курочки пестропёрой», а может, и наоборот, нагоняющее тоску, слезливое и тяжёлое, как «Ой, далёк мой дом»… Но я ошибся. Человек занёс руку, будто размышляя, выбирая мелодию из своих кладовых, а потом опустил пальцы на струны, и музыка ворвалась в трактир, но не весёлая и не тоскливая, а какая-то другая, не наша, не знакомая. Может, он научился этой мелодии в Царстве: там любили всё слаженное и чёткое, скучное по сути, лишённое души и света, зато построенное по каким-то законам, выдуманным учёными мужами.

Люди посидели немного молча, удивлённо вслушиваясь в неприхотливую песню, будто бредущую по вечному кругу, а потом просто-напросто соскучились и не без разочарования на лицах вернулись к своим разговорам. Музыка им не понравилась. Более того: мне она тоже не понравилась, поскольку мешала слушать. На месте музыканта я бы заиграл что-то другое, смекнув, что публике эта песня не по вкусу, но тот продолжал бренчать, склонившись над гуслями так, что ещё чуть-чуть – и уткнётся в струны лицом.

Я допил своё пенное и встал, чтобы пересесть за другой стол. Свободных больше не было, зато у стены, где сидела компания из пятерых подвыпивших мужиков, я приметил пустой стул. Мне показалось, что мужики выпили уже достаточно для того, чтобы хмель развязал их языки, но не столько, чтобы затуманил разум.

– Эй, ты! Осторожней! – крикнул на меня кто-то. Я и не заметил, что слегка толкнул долговязого парня с двумя кружками пенного, пробирающегося сквозь толпу к своим товарищам.

– Извини, – буркнул я, нисколько не раскаиваясь. Но тот, кажется, остался недоволен и неумело, но ощутимо ткнул меня под рёбра. Я мог бы угомонить его одним быстрым ударом в челюсть, да не хотелось становиться виновником переполоха, поэтому я скользнул ужом в сторону да и скрылся бы с глаз.

Но не тут-то было.

Что-то щёлкнуло, переменилось, незримо колыхнулось, будто плеснули в воздух прозрачного яду, и люди разом обозлились, нахмурились, волками засмотрели друг на друга. Я протиснулся через толпу, обступившую хорошенькую подавальщицу, и присел на свободное место, которое давно приметил.

Музыкант всё играл, монотонно и снотворно, но от его музыки вовсе не клонило в сон, напротив, однообразный ритм будто нащупывал ритм моего сердца, чтобы сплестись с ним, сдышаться, свыкнуться, а потом ускориться, закружить, увлекая сердцебиение за собой.

Подавальщица взвизгнула. Кто-то схватил её за руку и притянул к себе с понятными, думаю, целями. Мужики загоготали. Здоровяк с чёрной бородой ударил державшего девушку под дых – нехорошо ударил, с оттяжкой, тот выпустил девку и осел на пол, задыхаясь. Девка попыталась убежать, но её тут же схватили за талию. Я почти не видел, что происходило в толпе, да и темновато всё-таки было, но, судя по крикам, намечалась крепкая кабацкая драка. Что ж, такое бывает, плохо то заведение, где по вечерам морды не бьют, но сейчас мне стало тревожнее, чем обычно. Мужики набросились друг на друга с редкостным остервенением, сцепились так, словно не пили вместе тут целый вечер, а всю жизнь были кровными врагами, да только ждали удобного момента, чтобы разделаться друг с другом.

Те, к которым я подсел, тоже злобно зыркали друг на друга. Безобидный разговор явно обернулся чем-то нежелательным: самый молодой из мужчин побагровел, глаза его сыпали искрами, а тот, что был толще и крупнее всех, угрожающе навалился на стол, заставляя доски затрещать. Третий схватил со стола нож. Я вскочил на ноги, отбросил капюшон, чтобы не мешал боле, и тоже взялся за оружие. Музыка поскакала галопом, такая же незатейливая, грубая, как прежде, и сердце моё тоже скакнуло, пригоняя кровь к лицу. Мне стало жарко, ладонь, сжимавшая нож, вспотела, пальцы и ноги зачесались, будто меня охватил кураж битвы. Я тряхнул головой, не давая мороку увлечь меня. Я не должен драться с ними. Они мне ничего не сделали. Я тут для…

А для чего я здесь?

На меня прыгнули сзади, от неожиданности я завалился на пол, но успел собраться и перекатиться на бок, стараясь навалиться всем весом на нападавшего. Я вслепую ударил локтём, никуда особо не метя, но попал, кажется, в живот. Противник охнул и обмяк, я быстро вскочил на ноги и пнул мыском парнишку, скорчившегося на полу. Мне хотелось добавить ещё, чтобы неповадно было больше со спины набрасываться, но вовремя остановился.

Трое юнцов, которых я заприметил ещё тогда, отбивались от четверых толстобрюхих крестьян. Двое мужиков пытались вытащить из-за стола коротковолосую девку, та брыкалась и визжала, но и она, и её друзья были слишком слабы, видно, к дракам не приучены, и отбивались неумело, как малые дети. Белобрысый паренёк впился пальцами в бороду крестьянина, как кошка, но быстро получил по скуле и, оглушённый, сполз вниз.

Я вынул кинжал, запрыгнул на стол и взревел, забыв о том, что не хотел привлекать к себе взгляды:

– Именем князя Страстогора повелеваю всем прекратить!

Приземистый широкоплечий мужик пнул меня по коленке, но я устоял.

– Вот иди и лижи зад своему Страстогору, а тут у нас своя княгиня! Проваливай, откуда пришёл.

– Страстогор – верховный князь! – выкрикнул я, но меня уже никто не слушал. Люди колотили друг друга с упоением, от которого становилось страшно. Я спрыгнул на пол и ударом в челюсть свалил одного мужика, вцепившегося в девчонку, а второго приложил лбом о стол. Его дружки вроде бы испугались, увидев в моей руке кинжал, и кинулись в другую драку.

Уютный трактир сложно было узнать. Трещали кости и столы, разбивались кружки и мужицкие лбы, кругом рычали, рвали, толкались, пинали, избивали, втыкали в мякоть ножи и вилки, выли зверьми и падали на дощатый пол, сцепившись безобразными живыми клубками. Кто-то истошно вопил, угодив рукой в пылающий очаг, и несколько углей тлели теперь на полу, оставляя под собой чёрные пятна.

Я помог усадить белобрысого парнишку на стул. Девчонка плакала, спрятав лицо в ладонях, а двое других – рыжевато-русый и черноволосый – недоверчиво смотрели на меня. Я понимал, что им до смерти хочется сбежать отсюда, но они не бросят товарища.

– Берите его под мышки и проваливайте, – скомандовал я. – Прикрою сзади. Бегите прочь, иначе вас затопчут или ещё чего похуже сделают.

Черноволосый дёрнул подбородком. В наш стол прилетела глиняная кружка и разлетелась на острые осколки, едва не задев одним из них мою скулу. Я вдруг вспомнил, что скоро должен вернуться Огарёк. Хватит ему мозгов не лезть сюда? Должно хватить.

– Бегом! – гаркнул я яростно, и мальцы тут же вскочили, подхватили белобрысого и затолкались к выходу, неуклюже протискиваясь между стенкой и последним рядом столов, подальше от свалок из обезумевшего мужичья, которое колотило уже друг друга без всякого разбору и жалости. Я, как и обещал, прикрывал юнцов, держа кинжал наготове, только и мой разум нет-нет да и надламывался, и морок битвы стелил глаза, рябился чёрными мушками. Цель и удерживала меня: если б не надо было проводить ребят, я бы, наверное, тоже бросился резать и бить.

Дверь открылась снова, и на этот раз в трактир потекли не люди, а тени. Я моргнул несколько раз и чуть не вскрикнул от досады, злости и удивления. Тени двигались точно, быстро, как молнии, жутко и не по-людски. Они не кричали, не горланили, не командовали друг другом – лишь изредка шипели, свистели и взрыкивали, глухо, утробно, устрашающе. Запахло грязными тряпками, гнилью и заскорузлой кровью.

Я уже встречался с этими тварями, стремительными и опасными, одетыми в обноски, прячущими лица. Какие там лица? Нет их, Смарагдель ясно сказал. Ни лиц, ни имён, ярость одна.

Трое безликих направились к музыканту, тот прекратил играть, выпрямился во весь рост и вынул из-под плаща короткий уродливый лук. Не лучший выбор для боя в четырёх стенах, но кто знает, есть ли у этих тварей вообще мозги.

Выход оказался перекрыт. Я процедил сквозь зубы замысловатое ругательство, усадил своих подопечных за ближайший стол, а сам достал дюжину звёздочек и метнул три штуки одну за другой. Все попали в цель, и три твари, зашипев мерзко, по-гадючьи, ветошью рухнули на пол, осели бесформенными кучами, словно не было в них ни мяса, ни костей. Музыкантишку я тоже уложил, и гусли лежали теперь на полу, среди побитой посуды и выломанных досок скамей.

Всё изменилось. Звуки изменились. Люди изменились. Если ещё минуту назад выпивохи колотили друг друга и рычали зверьми, то теперь они заметались, как испуганные куры в курятнике, раскричались тонко, как бабы, пытаясь пробиться к выходу. Опрокинулись стулья, с грохотом повалились столы, бардак мешал людям, но безликих с их звериной ловкостью вовсе не останавливала перевёрнутая мебель.

Нелепые луки тварей и короткие стрелы знали своё дело, несмотря на то, что целиться и натягивать тетиву тут явно было несподручно. Безликие стреляли так быстро, что я не успевал заметить, как их короткие стрелы слетали с тетивы. Падали мужики, хватаясь за проткнутые горла, пробитые бока, зажимали раны, исходили горячей кровью, поливали ею покрытый осколками пол, и кровь их мешалась с пролитым пенным, и запахи перемешивались в непонятный кисло-пряный смрад, не то хмельной, не то до смерти страшный. Твари бросались к раненым и убитым, хищно склонялись над ещё дёргающимися телами и впивались скрытыми за капюшонами зубами в горячие лица.

Я метал и метал звёздочки, покуда мог разобраться, где безликие, а где местное мужичьё. Самым верным было бы попросту сбежать, не думая ни о ком, только о шкуре своей и о Рудо, который на псарне остался, но честь соколья проснулась, едва смолкла музыка, расправила крылья и кричала, что я должен быть здесь, защищать людей от неминуемого, неописуемого, нечеловечьего, именем князя Страстогора, именем покровителя моего…

Вдруг что-то ударило меня в спину. Я пошатнулся, опустил глаза и с изумлением разглядел остриё чёрной безликовской стрелы, торчащее у меня из груди. Ноги мои стали мягкими, будто соломой набитыми, я закачался и упал, сперва на колени, капая кровью, удивляясь мимолётно, какая она яркая и красивая, а потом и вовсе завалился на бок, безуспешно пытаясь ухватиться ослабевшими пальцами за край стола.

За какой-то миг я сделался безвольным, слабым, как новорождённый щенок, глаза мои закрылись сами собой. Крики и шум затихли, словно в уши натолкали пакли, и сам я растворился в чём-то скверном, липко-чёрном, будто меня и не было никогда.

Читать продолжение: