Текст книги "Пути волхвов. Том 1"

Я позволил Огарьку порыться в моём мешке с припасами от трактирщика, и тот, неловко вывернув руку, расширил пальцами горловину и на ощупь вытащил румяную шаньгу. Умял за три укуса – так всегда едят те, кто наголодался прежде, всегда хотят впрок набить животы, будто другой возможности долго ещё не представится. Умял, но больше не просил, боялся, верно, свалиться с пса на полном ходу, если продолжит вертеться, зато приспособился рвать на скаку мелкие дикие яблоки и щипать гроздья чёрной рябины. Беззаботный, ничего его не тревожило, и наша спешка по бездорожью для него была не более чем забавой. Если б мы и дальше ехали через Тракт, через поля, то там можно было бы нахватать спелого гороха, который испокон веку вьётся вдоль всех мало-мальски широких дорог, спасает голодных путников.

– А каков он из себя? – спросил Огарёк.

– Ты о ком?

– Ну, знахарь этот. Должен же я знать, кого мы ищем. Расскажи.

Я призадумался. Как рассказать о том, кто вроде бы неприметен обликом, но ярок чем-то незримым? Как отличить натопленную печь от нетопленной? А мимо пройдёшь – и ни за что не усомнишься, что к чему.

– Седоволос, но безбород, – произнёс я. – Немолод, но и не старик. Ростом чуть ниже меня, худощав, но силён. Часто бывает одет как бродяга. Хотя что там, он, по сути, бродяга и есть. Не признаёт дорогой и пёстрой одежды, при ходьбе часто опирается на любую найденную палку, а посоха своего не купит. На лице у него несколько тонких, как ниточки, шрамов, не всегда и заметишь. Нос прям, губы узки, глаза серые и колючие, как репьи. Прилипнет к тебе такой взгляд, и долго потом будет казаться, что никак от него отмыться не можешь.

Огарёк хохотнул.

– Так ты поэт, что ли, Кречет? Описал так, будто песню о нём сложить хочешь.

– Сам просил рассказать, а теперь глумишься, – упрекнул я парнишку. – Говорить долго, да толку мало. Если встретишься с ним, то ни с кем не спутаешь. Один он такой, с виду вроде обычный, а по сути могучий, как старый дуб.

– Любопытно даже. – Огарёк цапнул плоды бузины с ветки, низко склонившейся над тропой. – А звать его как? Имя-то есть у него?

– Все знахарем зовут, знахарем знахарей. Но свои знают его как Истода. Только он имени своего не любит, и при встрече так его не зови.

– Так и быть, – согласился Огарёк.

Дальше скакали молча, слушая только топот мягких пёсьих лап и щебет птиц. Лес вокруг нас понемногу редел. Пару раз мелькнули в кустах нечистецы: нагая лесавка да кто-то струхнувший и прикинувшийся выкорчеванным деревом, едва мы подскакали ближе. Великолесье так и зовётся оттого, что по сути это один бескрайний древний лес, но в любом лесу найдутся и непролазные чёрные чащи, и обширные светлые поляны, и чахлые перелески, и глубокие озёра, и печальные болота. Кое-где от Тракта отходят узкие дороги, как хилые притоки полноводной реки, и вдоль таких дорог тоже разрастались деревни, как грибы у гниющих пней, иные скрывались в чащах так умело и находились в такой связи с лесовыми, что несведущий ни в жизнь не наткнулся бы на такое селение.

Я с чувством мрачной предопределённости гадал, как хворь отразится на Видогосте, если он выживет. Оставит ли отметины на гладком мальчишеском лице? Пройдётся когтями по рёбрам? Останется рубцами, шерстью или чешуёй на белой коже? Будут ли его руки когтистыми и сморщенными, как лапы хищной птицы, или ноги превратятся в нечто уродливое, с вывернутыми наружу суставами и раздвоенными чёрными копытами вместо пяток? Как назло, разум предлагал самые безобразные картины, и я злился сам на себя, становился всё мрачнее, всё глубже увязал в чёрных думах. Но есть ведь гильдия Шутов, сплошь состоящая из тех самых уродцев, каким, как я думал, мог стать Видогост. И ничего, живут ведь…

Шутов, или скоморохов, по землям Княжеств всегда бродило великое множество. Редко когда скоморох оставался один – собирались группами или целыми ватагами до сотни человек. Издалека шумели жалейками, гуслями, домрами и бубнами, и по разухабистым песням делалось ясно, что грядёт представление, а то и целое игрище.

Как люди становились шутами, я не знал. Подозревал, что не от хорошей жизни цепляли на голову колпак, на лицо – маску, брали в руки инструмент или медведя на поводке и пускались странствовать по дорогам, никогда не зная, удастся ли переночевать под крышей и пообедать горячим.

Морь изменила многое. Скоморохов любил простой люд, но князья их не жаловали. Частенько в своих песнях или глумах скоморохи потешались над обитателями двора и даже самими князьями, далеко не все шутки оказывались правдой, но народ их с радостью подхватывал, и скоро во всех уголках Княжеств, в любой корчме слышались песни о том, что князь Изгод – мужеложец, а жена князя Ягмора ночами сбегает из княжеской спальни в клеть чашника. Такие скоморошьи ватаги, поющие непристойные песни и разыгрывающие дурные глупые сценки, ходили в основном по деревням, не решаясь заглядывать в большие города и столицы Княжеств. И сдаётся мне, этим шутам жуть как не понравилось прибавление в их рядах.

Те, кто выживал после Мори, как известно, уже не были прежними. Тогда, десять зим назад, выживших боялись и гнали – вдруг страшные увечья и отметины на телах способны разбудить уснувшую было хворь? Вдруг зараза вернётся, ещё более смертоносная, чем прежде? Вдруг выжившие и увечные всё-таки растеряют рассудок, как многие другие, менее везучие, обратятся зверьми в людских телах и начнут нападать на односельчан? Люди боялись, нельзя их судить. Оттого и гнали меченых подальше, не позволяли заниматься ремеслом, чтобы не разносить болезнь, а изгнанные жались друг к другу, сбивались в стаи, как те утки, которые не успевали отлететь на юг Царства с наступлением лютых холодов.

Что делать людям, лишившимся всего? Изгнанным из своих домов, проклятым родными, без права зарабатывать себе на жизнь тем, к чему привыкли руки? Многие выбрали самое очевидное. Воровать. Были и те, кто умудрялся скрыть свои уродства, спрятать шерсть на руках, чешую на спине и прибиться к чужой деревне, наврав с три короба о себе.

Но иные, те, кто хитроумнее, придумали, как им влиться в жизнь, какое место занять. Страх – сильное чувство, и оно может долго держать сердца в своих когтях, но в конце концов любой страх способно развеять простое человеческое любопытство, древнее, как сам мир. Постепенно люди начинали понимать: меченые выглядят странно, но заразы в их телах больше нет. Морь ушла, отступила, забилась в дальние норы и сдохла там, разогнанная знахарями и волхвами. Людям стало интересно поглядеть на то, что хворь сделала с телами их бывших соседей, а меченые смекнули, что могли бы демонстрировать свои внешние странности и увечья за плату.

И правда, многим охота было увидеть мужика с козлиной головой, парнишку-рыбу, девку с древесной корой на груди, безрукую бабу с недоразвитыми перепончатыми крыльями на лопатках, мальчика с двумя парами глаз и других диковинных уродцев, каких раньше даже художники и сказители не могли даже нафантазировать.

Мало-помалу страх если не оказался побеждён, то как-то подзабылся и скис, и когда в деревню приходили меченые, только заботливые матери могли закрывать глаза малым впечатлительным детям, чтобы ночами кошмары не мучили, а все остальные шли глазеть на увечных и втайне злорадствовать, что Морь обошла их собственные дома стороной.

Меченые копили деньги: монетка к монетке, камешек к камешку, и довольно скоро некоторые, особенно причудливые, компании могли считаться почти богатыми. Кому-то из них пришло в голову, что просто показывать увечья недостаточно, а может, публика пресытилась видом уродств и стала требовать чего-то более прихотливого. А что публике любо больше, чем скоморохи? Вот и меченые рассудили так же – организовали собственные скоморошьи ватаги, но подошли к тому с умом: не пошили нелепых нарядов, не набили бычьи пузыри камнями-погремушками, не пленили медведей, чтобы травить их собаками на потеху, а обзавелись богатыми одеждами, которые скрывали то, что нужно скрыть, и открывали то, что нужно показать, чтобы лишь раззадорить любопытство простолюдинов. Меченые научились преподносить свои особенности горделиво, зрелищно и по-своему красиво, так, что никто не посмел бы назвать их уродцами. Причудливые, не всем понятные, но неизменно завораживающие представления снискали славу во всех Княжествах, и в каждом углу с нетерпением ждали, когда их навестят прославленные меченые скоморохи.

Недолго блуждали разрозненные ватаги – есть много сказов о Скоморошьем князе, о первом, кто объединил меченых в гильдию, наподобие тех, что есть у купцов, рыбаков, портных и других ремесленников, только никто не знал, где заканчивается правда о нём и где начинается ложь. Говаривали, что меченых шутов объединил муж, что обликом страшнее их всех вместе взятых. Где-то его открыто боялись, пугали детей сказками о чудовище, что верховодит страшилищами, потешающими честной люд. Кто-то считал, что это он приручил Морь, прогнал болезнь и придумал, как обратить её последствия себе на пользу. Говаривали, будто у него голова зубра. Другие считали, что голов у него целых три: волчья, бычья и воронья. Некоторые рассказывали, что скомороший князь – горбун с обожжённым лицом. Но я, когда кого-то называли чудовищем, представлял высоченного плечистого воина, которого нам с Рудо не одолеть и вдвоём.

Скомороший князь создал общую для своей гильдии казну, и каждый меченый, решивший принимать участие в представлениях, мог рассчитывать на помощь. С приходом князя их представления стали красочнее, диковиннее, меченые шуты научились создавать дивную музыку, их гаеры выучили головокружительные трюки, а певцы и актёры до того отточили свои умения, что за одну минуту могли заставить зрителей рыдать то от хохота, то от печали.

Несмотря на то, что шуты-меченые почти не носили потешных колпаков, отчего-то именно колпак они выбрали своим символом, и несколько раз я видел трёхрогую брошь на плащах богато одетых посетителей торгов и знал, что передо мной – член гильдии Шутов, опекаемой своим таинственным князем.

Гильдии Шутов позволено было выступать даже в столицах Княжеств – они не пели обличительных похабных песен, как простые бродячие скоморохи, и смотреть их представления не считалось зазорным, если ты, конечно, не испытывал суеверного страха перед теми, кто выжил в первую волну Мори.

Если Видогосту суждено выжить и получить свои хворые метки, то княжич, ясное дело, не станет бродить со скоморохами. А как распорядится его судьбой Страстогор? Решит ли скрывать сына или сделает вид, будто ничего не изменилось? Я встряхнулся, как пёс после купания. Ещё ничего не ясно, так незачем голову забивать, и так слишком тяжело на сердце от многих дум.

Рудо свернул на узкую дорожку, с обеих сторон окружённую пахучими можжевельниками, и я вспомнил, что где-то тут должна быть деревня, а то и две-три. Я давно заметил, что воздух едва ощутимо пахнет гарью. Бедой пахнет, а не жильём. И чем ближе мы были к Коростельцу, тем горше становился запах, и ясно было, что дым, залёгший по оврагам, несёт в своём дыхании страшные отголоски смерти.

– Горело где-то, – бросил Огарёк, шумно принюхиваясь. Рудо зафыркал, дым ему никогда не нравился.

– Без тебя понял.

Я мысленно прикинул, какой путь проделал по небу Золотой Отец и в какую сторону мы всё это время мчались, представил карту и вспомнил, какие города и поселения должны находиться поблизости. Границ Княжеств для соколов почти что не существует, мы должны одинаково хорошо помнить и те земли, что принадлежат нашему князю, и все остальные. А вот вотчины Великолесских лесовых лучше бы не путать, чтобы не нажить неприятностей, но весь наш теперешний путь, благо, пролегал исключительно через владения Смарагделя.

– Чернёнки, – заключил я. – По пути. Поглядим.

По лесу запахи разносятся далеко, особенно чужеродные, и ветер помогает им разлетаться на долгие вёрсты вокруг. Так и вышло: пожар в Чернёнках окутал тонким дымным одеялом половину здешнего Великолесья, хотя сама деревня, если мне не изменяла память, пряталась в лесу довольно далеко от Горвеня, ближе к границе Средимирного. Как-то лесовым нравится дышать такой гарью? Попрятались все куда-то, сбежали к северу, должно быть.

Чем ближе мы подъезжали, тем холоднее становилось у меня в груди. Это жутко: осознавать, что приближаешься к капищу, что твой нос чует не только дым сгоревших дров, но и смрад обгорелых человеческих костей. Будто сама смерть прорастает в тебе, впитывается в одежду и волосы, и ты сам невольно кажешься себе причастным к случившемуся.

Клочки неба, что виднелись сквозь полог еловых лап, сияли тускло-серым, сумрачно-пасмурным. Заметно похолодало и дохнуло влагой, предвещая скорый дождь. Огарёк держался молодцом: мы скакали уже долго, но он ни разу не пожаловался ни на что, да и в общем перестал трепать попусту языком, запомнил мои угрозы.

К Чернёнкам мы подъехали где-то между обедом и ужином, не поздно ещё, но и полдень давно успел миновать. Несколько дождевых капель упали мне на плечи, сырой ветер слегка разогнал горелую вонь, и дышать стало чуть легче. Самые худшие мои опасения подтвердились. Там, где издалека виднелись коньки домов и фигурки на колпаках дымоходов, теперь зияла жуткая пустота, позади которой возвышался серый, припорошённый пеплом ельник. Пепел покрыл и дорогу, белёсый, как седая стариковская голова. Я шепнул псу, чтобы он остановился прямо здесь, дальше сам решил пойти, не нужно Огарьку на это смотреть, да и Рудо может растревожиться, не по нраву псам горелый дух.

Я слез с Рудо и ступил ногами в серое пепелище. По спине у меня точно муравьи забегали, а во рту стало горько. От Чернёнков, некогда многолюдной и гостеприимной деревни, мало что осталось. Три улицы выгорели дотла, вместо деревянных домов, когда-то выкрашенных яркими красками, серели лишь кучи пепла с обугленными хребтами печей. Я медленно зашагал вперёд, сапоги мягко ступали по пеплу, взметая в воздух горькую пыль, и от едкого смрада щипало в носу и в глазах. Рудо заскулил, прося меня вернуться, а я махнул ему рукой, чтобы стоял на месте и не бежал за мной. Самого меня отчего-то настолько заворожила эта страшная и щемяще-печальная картина, что я едва ли мог противиться её горестному зову.

– Спешим же, Кречет, – напомнил Огарёк. Я услышал за спиной его неловкие шаги: один резвый и лёгкий, второй неуклюжий, волочащийся.

– Погоди с минутку, – бросил я не оборачиваясь. – Побудь с Рудо.

Когда-то – да всего с семиднев назад – тут варили самый пьяный в округе голубичный мёд, и золотоволосый трактирщик пёк дивный хлеб на тёмном пиве… Здесь так же, как повсюду в Великолесье, каждый год прощались с кем-то из сельчан, провожая навечно в Смарагделеву свиту лешачат, весной отмечали пробуждение Золотого Отца, а осенью чествовали наступление долгого правления Серебряной Матери. Жизнь текла по-своему и в то же время так же, как в сотнях других похожих деревень. Теперь от Чернёнков остались только смрад, пепел и безмолвие.

На соседней улице я приметил уцелевшее здание – приказную избу, сложённую непривычно для этой местности, не из дерева, а из серого камня. Огонь не добрался до неё, а если бы и добрался, то не причинил бы особого вреда, так, облизал бы чёрным фасад и выжег бы дубовую дверь. Но привлекло меня другое. Земля у здания была усеяна чем-то, что издалека можно было принять за гору ветоши, но я-то знал, что всё это – изломанные, истерзанные человеческие тела. Пепел, долетевший досюда, пропитался кровью, отяжелел и не летал по воздуху, а слежался мерзкими комьями. Запах гниющих тел, скисшей крови и гари так сгустился, что мне пришлось зажать рот ладонью, чтобы не оставить на земле съеденное за день.

Медленно, будто во сне, я приблизился к приказной избе, стараясь смотреть на тела так, будто они никогда не принадлежали живым людям, а были чем-то чуждым и бездушным вроде поросли гнилых поганок или трухлявых пней. Страшно это – узнать в мертвеце знакомца. Лучше не пытаться никогда и в мёртвые лица не заглядывать. Что было – того не вернёшь, почивших не воротишь, наживёшь только дурные сны.

Дверь избы была приоткрыта, но снаружи на ней ясно выделялись широкие светлые царапины, шершавые от заноз, будто все те, кто лежит и гниёт сейчас на земле, пытались проникнуть внутрь, выцарапать себе жизнь. Я внутренне содрогнулся. Что бы здесь ни произошло, тут творилось безумное и неистовое, что-то, чего не пожелаешь и злейшему врагу.

Пятка моего сапога упёрлась во что-то мягкое. Уже поняв, что меня ждёт, я посмотрел вниз. Под сапогом оказалась серая, раздувшаяся рука с тёмными пятнами на мёртвой коже, и похоже было, будто её вырвали зубами, оторвав в локте. Я бы отвернулся тут же и пошёл бы назад, но мой взгляд упал на колечко, нелепо и чужеродно сверкнувшее среди пепла и крови. Женское. Недолго думая, я закрыл нос и рот рубахой, вынул нож из ножен и отсёк мёртвый палец так, чтобы кольцо осталось у меня в ладони. Вытер безделушку об одежду другого мертвеца и сунул в котомку. Мёртвым золото ни к чему, а мне в пути, может, и понадобится. Или Огарьку, у которого даже обуви своей нет.

В пепле я приметил кое-что ещё. Тусклую железную брошку с изображением колпака с тремя вершинами, унизанными бубенцами. Эту находку я тоже забрал. Покажу брошку князю и расскажу, что стало с Чернёнками. Эта находка заняла мои мысли куда больше, чем бабское кольцо. Если остаться здесь, можно было бы найти ещё немало нужных вещей, но даже у хладнокровия княжьих гонцов есть предел. Я не смог задерживаться тут, среди мертвецов, ни мгновением дольше, и чуть ли не бегом бросился к Огарьку и Рудо, глядящим на меня совершенно одинаково: с нетерпением и откровенным ужасом.

Я молча сел на пса, помог сесть Огарьку и даже не успел ничего скомандовать – Рудо сам сорвался с места, как всякий зверь, убегая от беды. Внутри себя я трясся от отвращения и ужаса, но с виду никак этого не показал. Я жалел, что не мог прямо сейчас хлебнуть крепкой морошковой браги.

Глава 10
Соколиное гнездо, соколиные встречи

Не нужно было подгонять Рудо, он и сам мчался прочь от сгоревшего селения, и земля едва не вспыхивала под его сильными лапами. Какое-то время мы ехали в полном молчании, холодном и гнетущем, и я понимал, что если открою рот, то исторгну только самые лихие проклятия. Омерзение к тем, кто сделал такое с посёлком, затмевало даже горечь потери.

В здравом уме человек ни за что не сожжёт дотла деревню, а если подпалит по неосторожности пару домов, то не станет потом добивать напуганных, загнанных в угол людей… Всё явно было сделано не случайно. При иных обстоятельствах это могло бы зачесться за объявление войны Страстогору. А может, и правда война? Трёхрогая брошь будто горела в кармане, оттягивала ткань, и я почти слышал, как она шепчет мне что-то, только что, я разобрать не мог.

– Кто это сделал? – глухо спросил Огарёк, когда решил, что мы молчали уже достаточно для того, чтобы я чуть поостыл.

– Твари без сердец и мозгов, – выплюнул я.

– Может, нечистецы? – предположил он.

Я снова разозлился.

– Что ты несёшь? Да я скорее поверю, что это ты Чернёнки изничтожил! Лесовой ни за что в своём лесу пожара не устроит и людей своих не станет убивать. Если бы ты родился в Княжествах, то впитал бы эту истину из земли, по которой наши дети бегают босиком.

Огарёк втянул голову в плечи и, как я надеялся, в прямом смысле прикусил свой длинный язык.

Скоро бег Рудо стал замедляться, его дыхание сделалось тяжёлым, а поступь грузной. Мышцы перекатывались под шкурой с напряжением – очевидно, целый день скачки с редкими перерывами на водопой утомил пса. Я понял его намёк и соскочил на землю. Полегче станет, а там и отдых скоро, соколье гнездо уже близко совсем.

– Прости, – буркнул Огарёк. – Сказал не подумав.

– Да ты никогда не думаешь, ляпаешь всё подряд. Приучайся следить за мыслями и словами, иначе недолго протянешь.

– Угу.

Голос Огарька звучал тускло, он едва не валился с пса, но упрямо хватался за его загривок, согнувшись в такой неудобной позе, что у меня самого заныла спина, глядя на него. Я грубо потянул Огарька за ногу, и он мешком свалился наземь.

– Пешком иди. Не видишь, что ли, устал Рудо.

Огарёк зыркнул обиженно и принялся нарочито старательно растирать ушибленный бок. Я не стал обращать внимания на его ребячество, вытащил из мешка кусок сушёного мяса и протянул Рудо. Скоро передохнём в гнезде, а чуть ночь отступит, снова бросимся в путь. Я тихо ухмыльнулся, глядя на еле ковыляющего Огарька. Пусть хлебнёт сокольей жизни, он, небось, думал, мы всегда в кабаках да с бабами, а на деле всё совсем не так.

Вечер сгущался, клубился холодом и мелкой изморосью. Скоро стемнеет так, что нельзя будет разобрать, где тропа звериная, а где глухой бурелом, но я не волновался об этом, потому как знал, что скоро мы доберёмся кое-куда и переждём там угрюмую Великолесскую ночь.

Тропа резко вильнула вбок, будто обходила густые заросли куманики и молодые ивовые деревья, вольно разросшиеся с левой стороны. Некоторые ветви выгибались дугами прямо над головой, образуя свод, как в княжьем зале. Я отломил несколько ивовых прутов, шагнул с тропы к зарослям, отодвинул спутанные плети и знаком показал Огарьку, чтобы шёл первым. Он недоверчиво хмыкнул, чуть замялся, но всё же шагнул вперёд, в глубокую ежевичную темноту.

Сразу за зарослями высился бревенчатый забор, не низкий и не высокий, как раз такой, чтобы его не было заметно за кустами. Это место найдёт только тот, кто точно знает, где оно и для чего, а кто не знает, просто пройдёт мимо, не полезет в колючие кусты, если, конечно, Смарагдель и его лешачата позволят путнику забраться так глубоко в чащу, не закружат и не запугают до полубезумия. Огарёк ойкнул, зацепившись за ветку, а я стал прощупывать ограду – искал ворота.

– Чего тут делать будем? – спросил Огарёк, пытаясь высвободить рукав, в который намертво впились шипы.

– Отдыхать.

Я спиной почувствовал, что Огарёк просиял ярче тонкого месяца, что взошёл над лесными верхушками.

Мои пальцы нащупали щель, идущую сверху вниз, и я осторожно навалился плечом на эту часть ограды, постепенно надавливая всё сильнее. Дерево скрипнуло, крякнуло и застонало, открывая нам проход. Рудо протиснулся вперёд меня, толкнувшись косматым боком. Не каждый устоял бы на ногах от такого толчка, но я уже привык. Мне ничего не оставалось, как войти за псом. Когда Огарёк шмыгнул после меня, я закрыл ворота обратно, и они встали так ровно, что совершенно слились с оградой – не найдёшь, не разглядишь.

Мы оказались почти что во дворе, со всех сторон обнесённом бревенчатым забором. Вечер стоял тёмный и глухой, безветренный и прохладный, но я и без света знал, что найду здесь. Посреди двора – низкий сруб без окон, серый и приземистый, как гниющий гриб. Рядом – кострище с бревном-скамейкой, чуть дальше – кусты дикой смородины и калины, а за ними – лесной ручеёк, тоненький, с мальчишечью руку. Рудо растянулся перед кострищем с таким видом, словно всю жизнь прожил здесь, зато Огарёк не спешил проходить и недоверчиво жался к воротам.

– Ты чего? – спросил я, сбрасывая вещи на землю рядом с Рудо.

– Это тайное место, так? – Огарёк привалился к ограде, будто готовился в любой миг улизнуть, оттолкнув ворота. – Никто не знает, что среди леса есть какое-то убежище, и знать не должен. Поэтому ты… ты убьёшь меня, верно? Чтобы я никому больше не рассказал.

Я с минуту пялился на Огарька, сгорбленного от усталости и испуганного, сверкающего звериными глазами в свете луны, а потом от души расхохотался. Парнишка оскорбился, но, как мне показалось, самую малость расслабил плечи.

– Иди сюда, поужинаем и спать ляжем. Завтра рано пустимся, ещё не рассветёт.

Я развёл костёр, опустился на бревно и стал раскладывать припасы. Рудо лениво приподнял голову и втянул ноздрями воздух, принюхиваясь. Я бросил ему расстегай, и пёс поймал его на лету.

– И чего мы сюда пришли? – спросил Огарёк, осторожно хромая в мою сторону.

– Заночуем, – ответил я. – Тут безопасно и есть крыша над головой.

– А твой друг-лесовой разве не защитит среди чащи? Зачем за забором-то прятаться?

Он сел на самый краешек бревна, подальше от меня. Я едва удержался, чтобы снова не рассмеяться. Побаивается, значит. Это хорошо. Всё же попадают в цель мои слова.

– Лесовой то здесь, то там, у него угодья обширные, и не может он за каждым уголком следить, чтобы волки не окружили путника. Зачем ночевать в чаще, когда гнездо по пути? Тут и костёр можно развести, чары не разнесут дым по всему лесу, а в срубе – от дождя спрятаться. Ты-то сам подумай: случись чего, окружи нас волки в лесу, мы-то с Рудо спасёмся, убежим, а вот тебе, хромоножке, худо придётся.

Огарёк поёжился и зажал ладони между коленями. Я почти не убедил его.

– Но это место тайное, да? Небось, соколиное? Я не должен быть здесь?

– Не должен. – Я не стал кривить душой. – Но ты и так слишком многое узнал. А путь сюда всё равно не запомнил. Не поверят тебе, если скажешь кому. Но ты и не скажешь, потому что как ни скрывайся, а я всё равно узнаю, найду тебя и вырежу твой язык. Рудо любит пироги с языком. Ты понимаешь меня?

Огарёк медленно кивнул.

– Вот и славно. Держи.

Я протянул ему ломоть хлеба с сыром и ветчиной и себе взял то же самое. Он хватанул угощение и снова вцепился в хлеб зубами так, будто тысячу зим не ел.

– Мы в гнезде сокольем, – произнёс я, жуя. – Их несколько, и все спрятаны, случайно не набредёшь.

Мы поделили часть припасов так, чтобы всем справедливо досталось и хватило ещё на день-два. Я набрал воды из ручейка, сходил в сруб за котелком и пристроил его над огнём, накрошил травок и коры из котомки, таких, чтобы и сил давали, и сон не разгоняли. Огарёк насобирал под деревьями сосновых шишек и швырнул в костёр, сразу запахло кисло-смоляным, липковатым. Я видел, что он о чём-то думает, потому что брови у него почти что сошлись на переносице, а губы были крепко сжаты. Мне нравилось наблюдать за странным лицом Огарька и его резкими, торопливыми, но чуть неуклюжими из-за хромоты движениями. Он казался мне то зверьком, который вылез из норы и ещё не обнаружил, что за ним следят, то лешачонком, почти успешно принявшим человеческий облик.

– Я поклянусь, – сказал вдруг Огарёк и отряхнул ладони от трухи. Он только что забросил в костёр целый ворох мелких сухих веточек и кусочков коры. – Чем клянутся соколы? И я тем же. Что не скажу никому, где был и что видел. Тогда ты не станешь вырывать мой язык?

Я повёл плечами, будто разминаясь, и вытащил из голенища нож. Мог бы поспорить, Огарёк знатно побледнел тогда.

– Собой и клянёмся. Своей сокольей душой. А с тебя и взять нечего, твоя душа-то и отлетела, наверное. За стопы ж крепится.

Он быстро облизнул губы и снова присел на бревно с краю.

– Половина души если только. Так что? Веришь, что не выдам?

– Может, верю, а может, и нет. Время покажет, каков ты на самом деле.

Я замахнулся ножом, заставив Огарька съёжиться, но опустил лезвие на ивовые пруты, что срезал в зарослях, поднял пару веток и как ни в чём ни бывало стал обчищать от коры. Огарёк зашипел и сплюнул.

– Вот помогу тебе знахаря найти и сбегу. Так тихо, что даже твой пёс не услышит. Убегу и не найдёшь меня, ничего со мной не сделаешь и не узнаешь даже, разболтал я сокольи секреты или всё в себе удержал. Я ж помочь от всего сердца хочу. В благодарность. А ты…

– Сначала просто убежать попробуй, даже если не тихо. А там посмотрим. И спасал я тебя не для того, чтобы взамен что-то получить, а просто так. Может, и пожалел уже много раз.

– Если пожалел, то давай, убивай, пока мы тут. Наверняка тут чар видимо-невидимо, никто и не услышит, если орать буду. Убей, и дело с концом.

Огарёк сказал это с горечью и обидой, такой терпкой, что я сам ощутил её ядовитый вкус. Сказал, слез с бревна и лёг у костра как был, в одной рубахе, не укрывшись ничем. Через ограду в соколье гнездо лениво переползал стылый туман.

– Шёл бы под крышу.

– Не хочу.

Я не стал упрашивать. Захочет – сам разберётся, не маленький. Как назло, мне самому, несмотря на усталость, спать совсем не хотелось. Я решил ещё подразнить мальчишку. Вздохнул глубоко и многообещающе, как вздыхают рассказчики перед началом хорошей истории, и почувствовал, как напрягся Огарёк, любопытные уши навострил. На свет нашего костра слетелись комары и мотыльки, и я не спеша произнёс:

– Хоть и зовутся такие места гнёздами, родом мы не отсюда вовсе. На границе Холмолесского и Чудненского – вот наша родина соколья, в болотах недалеко от Русальего Озера, в чертогах всех нечистецей разом. Там соколы рождаются, а сюда прилетают передохнуть.

По правде сказать, я не намеревался рассказывать Огарьку то, как становятся соколами. Просто хотел раззадорить его и замолчать на самом интересном, чтобы не спал и ворочался, гадая, что там дальше. Но как только начал, так мысли мои развернулись и потекли в сторону истинного гнезда, того самого, где во мне умер мальчишка Лерис и родился сокол Кречет. Спина у меня покрылась мурашками, и вовсе не ночной ветер был тому виной.

Картинка сама появилась в голове: заболоченная опушка в сизой чащобе, кругом гнилые пни и обломки хилых стволиков, поросшие косматыми лишайниками и рыхлыми преющими трутовиками. На опушке – забор из заострённых кольев, а за забором крохотная изба на двух высоких столбах, нелепая и забавная даже, похожая на долговязого кулика, – но это только на первый взгляд, только до тех пор, пока не попадёшь внутрь и не проведёшь там ночь до первых петушиных криков. Я сунул палку в костёр и сделал вид, что меня необычайно занимают тлеющие шишки. Но любопытство Огарька уже разгорелось.

– И чего ты там делал? В гнезде том?

Как ответить? Всю правду не скажешь, а соврать язык не повернётся. Сам начал, самому расхлёбывать.

– Я вошёл туда, – проговорил я, продолжая бессмысленно тыкать палкой в огонь. – Там меня запугали, растерзали, разнесли по кускам, а потом собрали заново. Я умер и родился.

Точнее не расскажешь, всё равно не поймёт никто, кроме соколов.

– И что, правда умер? – недоверчиво нахмурился Огарёк.

– Умер и родился, – поправил я. – И снова туда попаду, когда Владычица Яви перережет мою нить.

– Хоронят соколов там? А в Царстве знаешь как хоронят? Прям вместе со всем домом людей закапывают, идёшь-идёшь по городу, видишь вдруг холм посреди улицы – так это могила, так и знай, – выпалил Огарёк, явно гордый своими познаниями об обычаях Царства. Я фыркнул: каких только нелепых слухов не нахватаешься, пока сам не побываешь в чужих землях. Так и в Мостках, наверное, говорят, что княжьи гонцы живые крылья отращивают и летают по воздуху с поручениями, без всяких лошадей и – упаси Золотой Отец – ездовых собак.