Текст книги "Пути Волхвов"

– Не держи на меня зла, Летава, – попытался утешить. – И себя не вини, что не того сокола попросила. Мы все такие.

– Глаза у тебя – как льда куски, – зло бросила мне Летава, вытерев рукавом нос. – И душа такая же.

Я молча согласился с ней. Права красавица Летава, нет во мне ни сочувствия, ни милости.

Пошарил в кошельке и положил, не глядя, несколько монет на стол. И увидел свой пузырёк, который давал Летаве накануне. Такой же полный, каким он и был.

– Я не выпила, – с ядом в голосе призналась девица. – Понесу от тебя, тогда точно в терем возьмёшь.

– Найди меня сначала, глупая. – Я сгрёб пузырёк, распахнул окно и выскочил на крышу трактирского крыльца, а оттуда спрыгнул во двор, за Рудо.

Не хотел, чтобы внизу меня встретил трактирщик. Пусть Летава бежит и жалуется ему, только пока расскажет, мы с Рудо ускачем уже далеко от Топоричка. А о знахаре других расспрошу.

Глава 2
Штиль и шторм

Eё нашли на берегу – мёртвую и прекрасную, как январские сумерки. Светлые волосы спутались, разметались по берегу, и ветки прибрежных кустов запустили в них свои костлявые пальцы, будто хотели взять себе на память кусочек холодной красоты. Её губы когда-то были алыми, но теперь их подёрнула безжизненная синь. На груди под тонким прозрачным платьем чернели страшные глубокие язвы.

Её нашли на берегу, так сказали Ниму. И он даже видел её неподвижное спокойное лицо – мельком, издали, и ему тогда казалось, будто он подглядывает за спящей или больной, и от этого становилось чуточку стыдно.

Потом, когда её предали чёрной земле, кто-то на их улице сошёл с ума. Какой-то старик спятил, и он не был ни родственником, ни другом погибшей. Люди стали покидать деревню, боясь стать такими же безумными, как тощий бородатый сосед. Времена тогда стояли неспокойные, то и дело доходили слухи о целых деревнях спятивших, и никто не хотел повторить их участь. Хворь дошла из Княжеств до Перешейка, и оттуда люди устремились в Царство, дальше на юг, дальше от безумства и уродств, которые приносила болезнь.

Так Ним с родителями оказались в Стезеле, где он и прожил почти всю свою жизнь. Про мёртвую девушку и сумасшедшего старика он почти забыл, но так ему лишь казалось. Раз уж видел что-то, это останется с тобой навсегда. Осядет слоем пыли в дальнем углу памяти, а потом нет-нет да и всплывёт: во сне или просто так, взбудораженное чем-то случайным, взбаламученное со дна.

Ним внезапно вспомнил о мёртвой, когда увидел на площади у Зольмарской пристани попрошайку – у неё были такие же синие губы и язвы на шее, похожие на раны той незнакомки, полузабытой и давно погребённой.

Ним передёрнул плечами и отвернулся, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Чтобы отвлечься, он зашагал к торговым рядам.

Зазывалы громко расхваливали товары, приглашали в лавки. До отплытия ещё оставалось время, а лоточники манили ароматами пирогов и пряников. Ним вынул из котомки книжку, сшитую из чистых пергаментных листов, и угольный карандаш. Позади торговых рядов возвышалось святилище Золотого Отца – как водится, с круглыми золочёными куполами, даже в хмурый день сияющими в небе румяными луковицами. Ним зашуршал углём по пергаменту, изображая величавый силуэт святилища, и посетовал, что у него не было с собой красок, а то он заштриховал бы небо серым, а луковки куполов окрасил бы рдяно-золотым, таким чудесным цветом, каким наливаются сладкие поздние яблоки. Ничего, скоро у него будет столько красок, сколько он посмеет пожелать.

Вокруг мельтешил простой люд, собравшийся на торг. Быстро разлетались пироги, бублики, сладкие булочки в виде птиц, сахарные петушки на палочках и глазированные пряники в виде святилищных куполов. Подальше, ближе к пристани, расположились торговцы рыбой и морскими гадами, и там стояла солёная рыбная вонь, от которой Нима начинало мутить, и он с ужасом представлял, что такой запах, вероятно, будет преследовать его во время всего далёкого морского пути.

Дорога страшила Нима, но больше страшили Княжества, куда ему предстояло отправиться. Говаривали, там творятся страшные вещи – даже после того, как оттуда ушла Морь. Земли кишат нечистецами, злобными существами, застрявшими где-то между жизнью и смертью, не людьми, но и не зверями… Когда-то давно и в Царстве встречались нечистецы, но Золотой Отец загнал тварей далеко на север, в сумрачные леса да студёные реки. Серебряная Матерь тогда разгневалась, и они с Золотым Отцом долго гоняли друг друга по небосводу, а на земле мелькали день и ночь, сменяя друг друга по сотне раз за сутки.

Солоноводное княжество, наряду со Средимирным, считалось самым развитым и безопасным. Пожалуй, даже более безопасным, чем Средимирное, – по землям Солоноводного не тянулись дремучие леса, по которым рыскали лесовые, охочие до людских душ. Говорили, даже реки в Солоноводном были солёные, непригодные для жизни, и можно не бояться, что мавка или её покровитель-водяной затащат на каменистое дно, свяжут руки водорослями, а рот набьют склизкой тиной.

Кроме того, воды между Солоноводным княжеством и Царством непрестанно бороздили торговые суда. Из Царства везли ткани, пряности и сладкие сушёные плоды, из Солоноводного – меха, соль, мочёные ягоды и терпкий тёмный мёд. А ещё суда охотно брали попутчиков. За монеты, разумеется. Отец Нима подсуетился, договорился с капитаном, который готовился везти в Солоноводное торговцев и нагрузил судно сушёной хурмой, персиками и мелким сморщенным изюмом. Молодой черноволосый капитан согласился взять на борт юношу, а когда узнал, что тот собирается поступать в ученичество, да ещё и к художнику, в прославленное Солоноводное учебное святилище, – вовсе сбавил цену вдвое.

Путь предстоял не то чтобы долгий – месяц даже не успеет налиться полным ликом Серебряной Матери и пойдёт на убыль. Но Ниму было боязно впервые покидать родные земли, расставаться с семьёй и начинать новый путь.

Ним подрисовал ажурную лепнину и поставил в углу листа свои инициалы: Н.Ш. – Нимус Штиль. На него уже стали косо поглядывать лоточники. Странный парень, ничего не покупает, только пергамент рисунками пачкает. Ним устоял перед искушением и не купил даже сахарного петушка, ведь деньги ещё пригодятся в Солоноводном, глупо растрачивать их на торжище. Он убрал книжку с карандашом и зашагал к пристани, стараясь не обращать внимания на сгущающийся вокруг него запах рыбы.

Первые два дня плавания дались Ниму тяжело. Отец предупреждал о коварстве морской болезни, терзающей даже привычных к водным путешествиям так жестоко, что порой забирала их души. Матушка нашила Ниму подушечек с нюхательными солями и со слезами на глазах просила почаще вдыхать ароматы, чтобы прогонять дурноту. Ним горячо пообещал ей всеми силами бороться с корабельным недугом и поклялся тут же по прибытии отправить письмо домой.

Пока судно готовилось к отправлению, Ним рисовал в книжке очертания города и стоящие на якорях корабли и долго не замечал, что ему через плечо заглядывает незнакомец.

– Красиво как, – вздохнул юноша, и Ним вздрогнул, черкнув грифелем через рисунок. – Я так не могу.

Ним с недовольным видом повернулся к чужаку. Тот был высок, тонок и темноволос, а в светло-карих глазах плескалось что-то похожее на зависть.

– Не всем дано, – напыщенно хмыкнул Ним.

Хоть ему не нравилось, когда за его работой подглядывали исподтишка, но от похвалы по лицу всегда невольно расползлась улыбка.

Ним как бы невзначай перелистнул страницу, показывая зарисовку святилища, которой он гордился.

– Научи меня, – выпалил незнакомец. – Пожалуйста. Я только буквы рисовать умею, ну, имя своё чтоб писать.

– Я и сам не вполне научен, – буркнул Ним в ответ. – Плыву поступать в ученичество. Слыхал про Солоноводное учебное святилище? Оно даже краше, чем Зольмарское в Царстве. Там ценят искусства и ремёсла, ходит молва, что в Княжествах обучают куда тщательнее, чем у нас.

– Чему же ещё учить, раз тебя так карандаш слушается… – вздохнул юноша. – А чудно́, да? Княжеские земли дикие, а святилище-то красоте всякой учит.

Ним с ложной скромностью пожал плечами и добавил на почти законченный рисунок несколько уверенных штрихов, умело скрывая неверную чёрную линию, возникшую оттого, что дёрнулась рука.

– Буду писать великие картины. Не карандашом по пергаменту – цветными красками по холсту и доскам. Смогу писать людей так, что от отражения в зеркале не отличишь.

– Значит, нам выгодно стать друзьями, – улыбнулся юноша. – Я – Фелдо Кихс. Сын торговца, что везёт сушёные фрукты на этом судне. Напишешь когда-нибудь мой портрет?

– Нимус Штиль. – Ним пожал протянутую руку Фелдо и высокомерно добавил: – Тебе выгодно стать моим другом. А насчёт собственной выгоды я пока не уверен. Но готов выслушать твои предложения.

Едва судно набрало ход, расправило серые крылья-паруса и закачалось на волнах, Нима скрутила такая немочь, что он забился в свою тесную каюту, лишь бы не видеть, как горизонт клонится то влево, то вправо, не давая взгляду отдыха.

Фелдо таскал Ниму еду, но того непрестанно тошнило, а от матушкиных солей только сильнее болела голова, и единственное, что мог есть Ним, – это подсохшие корки серого хлеба, запивая их холодной водой.

– Долго ли ещё плыть, Фелдо? – со страданием в голосе спрашивал Ним, когда сын торговца приносил ему очередной обед, которому снова суждено было остаться нетронутым.

– Всё по милости Морского Хозяина, – разводил руками Фелдо. – Если он благоволит судну, если ему по нраву наш товар, то может доставить всего за половину оборота Серебряной Матери. Если нет – можем долго бултыхаться.

Ним застонал и распластался на спальном месте.

– Мы угостили его, – подал голос Фелдо после минуты неловкого молчания. – Фрукты недолго плавали на поверхности, почти сразу пошли на дно. Значит, понравился дар. Отец говорит, волны нам помогают, а ветер непрестанно надувает паруса. Это хорошо, Ним. Скоро ты привыкнешь и будешь гулять по палубе, вглядываясь вдаль. Первым увидишь берег, Ним. Давай, вставай. – Фелдо шагнул к Ниму и схватил его за руку, пытаясь стащить с места. – Попробуй походить. Наверху солёный ветер освежит лицо, глаза порадуются морскому простору. Пошли, сходишь к отцу, он угостит тебя персиками, на вкус они – что ранний весенний мёд. Хватит лежать.

Ним вяло сопротивлялся, но всё-таки позволил поставить себя на ноги. В самом деле, качка хоть и донимала по-прежнему, заставляя голову трещать от боли, а желудок – корчиться мерзкими спазмами, он рассудил, что ему вряд ли может стать хуже. Фелдо забросил руку Нима себе на плечо, и они побрели к выходу из полутёмной каюты.

Ним ошибся. Его мгновенно скрутило, едва он увидел, как серый горизонт раскачивается, будто в пьяной пляске. Он едва добежал до борта и согнулся, безуспешно корчась и выплёвывая лишь проглоченную воду. Ним утёр рот тыльной стороной ладони и поднял голову. Впереди – лишь морская гладь, рябящая серебряным блеском, а над ней – набрякшие чернотой тучи.

– Недоброе небо, – посетовал Фелдо.

По палубе сновали матросы, и, обернувшись, Ним заметил, что серые паруса спущены. На помосте громоздились бочки с товаром, не поместившиеся в трюмы, и моряки спешно проверяли крепления на случай бури.

Ветер налетел внезапно – лихой и дикий, страшный, такой, какого Ним никогда не знал в Царстве. Небо вмиг почернело, словно обуглилось, море вздыбилось горбами волн, и судно стало раскачиваться сильнее и сильнее, будто решило сбросить с себя весь груз и людей, словно блох.

– Ним, пошли отсюда! – крикнул Фелдо. Его голос потонул в криках команды и шуме волн. – Штормить начинает.

Он потянул Нима за рукав, но тот не смог сдвинуться с места. Жуткая чернота неба очаровывала, приковывала взгляд к себе, и ноги отказывались слушаться. Наверху раскатисто зарычал гром, гулкий и низкий, и казалось, будто звук проникает сразу в голову, чтобы одурманить и позвать за собой.

Судно сильно тряхнуло, что-то затрещало так, что заглушило даже раскат грома, и Ним почувствовал, как его тащит вниз. Вокруг резко стемнело, будто на мир набросили плотное одеяло, а на реях мачт вдруг засияли огни, резвыми светляками пробегая по дереву. С неба хлынул ледяной дождь, корабль начал заваливаться на бок, сбрасывая с мокрой палубы матросов, и Ним с криком покатился навстречу лютующей воде.

Его тут же с головой накрыло волнами, воздух выдавило из груди, всё тело пронзило острым холодом. Он забарахтался, силясь вынырнуть на поверхность, но в воду падали катящиеся с палубы бочки, теряя крышки и разбрасывая сушёные фрукты. Нима больно лягнул по рёбрам кто-то из команды, и он судорожно ухватился за ноги матроса, чтобы не уйти ещё глубже. В висках стучало потрясение; страх и холод стиснули внутренности крепкими кандалами. Ним уже приготовился к тому, что эти мгновения – последние и он никогда не доберётся до Княжеств и не вернётся назад, к матери и отцу.

В следующий миг Ним почувствовал, как его схватили за шиворот и потянули наверх. Он вскинул голову, с хрипами втягивая в себя воздух и отплёвываясь от солёной воды. Кругом плавали бочки, сталкиваясь на волнах деревянными боками и мешая людям выбраться на поверхность. Матрос, вытащивший Нима, теперь сам ушёл под воду, и над его головой сомкнулись волны с размокшими сухофруктами. Ним ухватился за край пустой бочки и изо всех сил старался не перевернуться. Это было сложно: огромные волны накатывали одна за другой, то утягивая вниз, то подбрасывая кверху, бушевал ливень, и всё вокруг сливалось в сплошное тёмно-серое марево, так, что нельзя было различить, где небо переходит в море.

Когда Ним мог разлепить глаза, заливаемые водой, он пытался найти Фелдо или капитана, но ему не удавалось различить знакомых среди одинаково напуганных и отчаявшихся лиц. Он крикнул, но закашлялся. Громыхали волны, стонало небо, кричали и отхаркивались люди, трещало дерево корабля, который уже лежал на боку и всё сильнее кренился, грозя окончательно перевернуться кверху брюхом. Нима на его бочке относило волнами всё дальше и дальше, как ни старался он развернуться и держаться ближе к остальным.

По мачтам снова пробежали огни, будто судно колотила предсмертная лихорадка. Паруса распластались по воде, похожие на крылья подбитой птицы, и те несчастные, кому не повезло оказаться под тяжёлыми полотнищами, уже не могли выбраться на поверхность.

Никому не было дела до Нима, увлекаемого волнами в царство Морского Хозяина. К боку бочки прибило обломанную доску, и Ним, собрав все силы, уцепился за неё. Вовремя: его с головой накрыло очередной волной, но доску хотя бы не крутило так сильно, как бочку.

Затрещав, корабль медленно перевернулся килем кверху, погребя под собой бо́льшую часть команды. Волны били по его бокам, и судно начало медленно погружаться под воду.

– Фелдо! – крикнул Ним, почти не слыша собственного голоса. – Фе-ел…

Новая волна высотой со святилище накрыла его с головой, поглотила серым мраком и могильным холодом.

Ним не мог понять, сколько часов или дней провёл в забытье. Он с трудом разлепил опухшие веки. Над головой нависало по-прежнему серое небо, но уже не пучившееся тучами, а побледневшее и поднявшееся. Ним попытался пошевелиться и проверить, целы ли кости. Всё тело будто одеревенело, ноги и руки не слушались, мышцы противно ныли. Но спиной он ощущал твёрдую землю. Его больше не качало, а изорванная одежда вроде бы успела высохнуть.

Грудь сдавило спазмом, и изо рта хлынул поток солёной воды. Ним с трудом перевернулся на бок, заходясь в кашле. Рёбра прострелила боль, но всё-таки Ним был рад: он жив.

Море успокоилось, безмятежная рябь серебристых волн не казалась сколько-нибудь опасной, и с трудом верилось, что ещё недавно эти самые волны погубили целое торговое судно. Ним повернул голову, не обращая внимания на стучащую боль в висках. Он лежал на каменистом берегу, а чуть поодаль темнел перелесок, состоящий из молодых елей и осин.

Ним ощупал свои руки и ноги – на первый взгляд они остались целы, только с правой стороны одно из рёбер болезненно отозвалось на прикосновение.

Язык распух и присох к нёбу, в животе тянуло от голода. Ним с трудом поднялся, прижав руку к больному месту. Голова тут же закружилась, в глазах потемнело, но он рассудил, что не может и дальше просто лежать на голых камнях. Может, удастся отыскать ручей и напиться, а если нет, то после грозы на земле и среди камней блестели лужи – сойдёт на худой конец.

Каменистое побережье и лес выглядели совершенно дикими, и не было похоже, что поблизости когда-либо жили люди. Нима начала бить крупная дрожь от усталости, холода и страха. На его счастье, действительно неподалёку бил ключ – совсем тоненький и слабый, но его хватило, чтобы напиться и умыться.

– Как это глупо: выжить в такую бурю и погибнуть в глухом лесу, – буркнул Ним, стараясь хоть как-то себя приободрить. Холодные капли стекали по шее под рубаху. – Если Морской Хозяин меня пощадил, может, и лесные твари помилуют?

Ним сделал шаг на нетвёрдых ногах. Сгущались сумерки, и ему было отчаянно страшно от мысли, что придётся провести ночь в тёмном лесу. Кто знает, на сколько вёрст тянется эта чаща? Кто скажет, что за чудовища встретятся ему там? Но вряд ли будет благоразумнее остаться на пустынном берегу. Отец говорил, что лес может спрятать и прокормить, если вежливо попросить его об этом. Ним и сам помнил, как приносил домой корзины, полные нагретых солнцем ягод и золотистых орехов, когда они с семьёй ещё жили в селении на Перешейке. Только их лес был светлым и приветливым, а здесь даже хилые молодые ёлки так яростно цеплялись друг за друга кривыми веточками, будто во что бы то ни стало не хотели пускать чужаков на свои земли.

Ним нарисовал пальцами у себя на груди круг – защиту Золотого Отца, а потом, подумав, добавил ещё и треугольник Серебряной Матери. Сумерки – странное время, никогда не знаешь, кому лучше помолиться.

Ним хмыкнул: он никогда не верил в Господина Дорог, но знал, что здесь, в Княжествах, у него часто просят благословения. Просить помощи у того, в кого не веришь, – удел трусов и сдавшихся. Трусом Ним никогда себя не считал, но допускал, что скоро может сдаться.

Он пригнул голову и шагнул под хвойные лапы. Ним где-то слышал, что лесовые не тронут, если вывернуть одежду наизнанку, а левый ботинок надеть на правую ногу, но не стал ничего делать. Обувь он потерял почти сразу, оказавшись в воде, а от одежды остались грязные лохмотья, которые наверняка развалились бы на части, если бы он попытался их снять.

В лесу сумерки становились гуще, чем на побережье, и Ним держал руки на уровне лица, чтобы ветки не хлестали по глазам. Временами его начинал душить самый чёрный страх, в собственном дыхании и шорохе своих шагов ему чудились голоса нечистецей, в мутно поблёскивающих каплях росы виделись глаза чудищ, а каждая тень казалась затаившимся лесным зверем.

Силы стремительно таяли. Ним осознал, что двигался по наитию, заставляя идти вперёд молящее об отдыхе тело, и каждый следующий шаг давался ему так тяжело, как не давалось ничего в жизни.

Без денег, без вещей, почти без одежды, один в чужих неизвестных землях, далеко от дома и от учебного святилища, которое должно было стать конечной точкой пути. Что это за княжество? И княжество ли? В Солоноводном не должно быть таких лесов, тем более у самого берега. Что, если волны вынесли его на крошечный безымянный островок, вроде тех, какие никогда не обозначались на картах? А может, он вернулся в Царство? На Перешеек? Или, что совсем худо, его занесло в Мостки?

Ним зажмурился, прогоняя страшные видения, и отчаянно ломанулся сквозь подлесок. Над головой выплыл бледный лик Серебряной Матери, и Ним снова обрисовал пальцами треугольник на груди, прося защиты у ночной покровительницы.

Впереди вдруг что-то зазвучало. Не шорохом листвы и не треском ломаемых веток, даже не вздохами ветра и не криками сов. Ниму показалось, что там слышатся людские голоса, и он, раздвигая ветки, двинулся на звуки.

Нога соскользнула по влажной земле, Ним замер у края оврага. Впереди виднелись огни, и, приглядевшись, Ним различил очертания приземистых домов из посеревших брёвен, костры и… пляшущих простоволосых женщин.

Обнажённые женщины дико вскидывали руки к небу, высоко задирали ноги, сплетались хороводами, толкали друг друга бледными телами и пели на разные голоса. Казалось, будто каждая из них – от самой юной девушки до древней седой старухи – тянет свою собственную песню, непохожую на остальные. Таких песен не пели в Царстве. Ним сразу позабыл о жуткой усталости, о голоде и боли, привалился боком к старой, поросшей грибами и мхом осине и затих, прислушиваясь.

Эта песня отнюдь не была той, под которую хочется пуститься в пляс. И не той, какую будешь вспоминать во время застолий. Голоса женщин звучали резко, гортанно, музыкой им служил топот босых ног по твёрдой земле, а странные движения наводили на мысли о безумстве певуний. От костров тянулся мерклый сизо-белый дым, окутывал деревеньку и лес, и от него пахло чем-то едким, непохожим на обычный дым костров.

Ним не понимал, радоваться находке или пугаться. С одной стороны, он и не надеялся так быстро выйти на человеческое жилище, а с другой… Что, если эти женщины – жёны лесовых? Что, если они – русалки? Что делать, если он окажется прямо в когтях нечистецей?

Ниму не удалось додумать. Измождение взяло верх, он тяжело опустился на мшистую подстилку, глаза сами собой закрылись, и его снова накрыло серой непроглядной мглой – между сном и тяжёлым забытьём.