Текст книги "Тонкие струны"

– Давай вместе, я не хочу тут оставаться, – по-прежнему просительно произнесла Люция.

– Нет, – отрезала Оливия, – мне нужно побыть одной.

– Но, Лив… – Люция почувствовала, как между ними что-то обрывается, тонкие шелковые ниточки – одна, вторая, третья… – Я боюсь. Вдруг я отвечу ему "да"?

– Ну и пожалуйста, – с неожиданной дерзостью заявила Оливия, а через секунду раздражённо добавила, – Только оставь меня сейчас, ладно!?

Люция понятия не имела о том, что такое булимия. Никогда прежде она не сталкивалась с нею и просто не могла знать, что во время приступа любой, даже самый близкий и дорогой человек, вздумай он встать поперёк дороги к "освобождению", сразу становится врагом. Поэтому реакция Оливии показалась ей странной и неуместно грубой. Люция обиделась.

6

Вечер был прозрачен и тих, в небе низко висела жемчужная луна. В домике начала собираться молодёжь: вчера в посёлок приехали два каких-то студента, дальние родственники кого-то из местных, месяц-другой позагорать, покупаться в море – их пригласили посидеть. Новые лица в небольшом посёлке – всегда событие.

Одного из них звали Ной. Он был очень застенчивый, худенький, очкастый, бледный, но талантливый – успешно учился на математическом факультете. Ему сразу понравилась Оливия, и это заметили все, кроме неё самой: она слишком уж поглощена была своими страданиями, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Студенты принесли с собой несколько бутылок розового вина; молодёжь оживилась: девушки разрумянились, сделались немного смешливее и кокетливее, юноши осмелели, начали отпускать больше шуточек и ближе придвигаться к хорошеньким соседкам. Даже Ной выгадал себе местечко рядом с Оливией, и когда, неловко поворачиваясь, случайно задевал её какой-нибудь частью тела, нежная краска заливала его скулы и тонкую шею – это было очень мило и могло растрогать кого-угодно, но только не Лив – ей не было дела, она действительно ничего не видела – она смотрела в другую сторону, туда, где сидел Артур, и грусть, словно слышная отовсюду, но только ей одной мелодия скрипки, пронзала её сердце.

Решили все вместе посмотреть Bee Movie – полнометражный мультфильм об очеловеченных пчелах; ерунда, конечно, но компьютерная графика завораживала: пастельные небеса с удивительными переливами цвета и полупрозрачной дымкой облаков, огромные цветы и соты, земля глазами летящей пчелы… Оливия увлеклась и какое-то время не отрывала глаз от экрана, а потом, зачем-то взглянув в сторону Люции, сидевшей рядом с Артуром, заметила, что та склонила голову к нему на плечо. Возможно, девушка просто немного устала, расслабилась и сделала это невольно, без умысла, но Артуру выгодно было расценить подобный жест как изящный намёк, и рука его пока ещё робко, взвешено, но неотвратимо окружила талию девушки.

Оливия ощутила, как немеют кончики пальцев, и зудящий холодок начинает подниматься от них к самому сердцу, чтобы остро и нежно кольнуть его своим металлическим когтем.

– Мне душно, – сказала она быстро Ною и поднялась, – в голове загудело, я пойду, пожалуй, домой…

Очутившись на улице, где уже стемнело, Оливия подставила лицо тёплому влажному ветру, летящему с моря. Она глотнула воздух – раз, другой – и внезапно черная пелена качнулась перед глазами, земля как будто стала неустойчивой, она накренилась, и Оливия почувствовала, что неудержимо скользит куда-то, падает, прямо в небо, навстречу медленно плывущим по кругу звёздам, плавно и почти приятно падает. В небо.

Её подхватил Ной.

– Что случилось? – спросил он с неподдельным участием.

Оливия вспомнила, что сегодня она избавилась и от завтрака, и от обеда, и от ужина… Скорее всего, нужно просто поесть чего-нибудь, только немного, и полегчает. Сразу же.

– Ничего, – ответила она, – голова закружилась, я дойду, не переживай.

Оливия мягко, но решительно освободилась от поддерживающей руки и шагнула в темноту. Ночной мотылёк с глухим стуком ударился о лампу и упал. Ной остался стоять в дрожащем оранжевом круге света. Он медленно опустил руку.

Сделав несколько десятков шагов по шуршащей песчаной дорожке, что вела к калитке, Оливия поняла, что сейчас просто не может быть одна. Мучительное тревожное возбуждение владело девушкой – внутри неё как будто бы находилась сжатая пружина, готовая вот-вот распрямиться – Оливия не знала куда себя деть. Она резко остановилась и, развернувшись, быстро пошла обратно к домику.

Ной всё ещё стоял у крыльца, и, когда Оливия приблизилась, тихо отошёл поглубже в темноту, чтобы, оставшись незамеченным, хотя бы недолго полюбоваться её загорелым лицом в нежно-золотом свете фонаря над дверью.

Оливия остановилась, не замечая Ноя, на широкой каменной плите, служившей первой ступенькой крыльца. На песчаной дорожке обозначилась её длинная тонкая тень. Просунувшись в дверь, она громко объявила о своём возвращении, мультфильм про пчёл до сих пор продолжался, а когда он закончился, товарищ Ноя откупорил новую бутылку вина. Оливия с озорной улыбкой потребовала бокал. Осушив его залпом, она тут же потребовала второй, потом третий. Ной смотрел на неё не отрываясь, она поражала его, он находил, что это очень странная девушка, в ней было что-то пугающее и настораживающее, лишающее решимости к ней подойти, но, тем не менее, с каждой минутой Оливия нравилась ему всё сильнее.

Она выпила почти целую бутылку вина, весь вечер держалась демонстративно просто и беззаботно, смеялась громко, заливисто, с дерзким блеском в глазах кокетничала со всеми присутствующими молодыми людьми. В течение вечера она ни разу не заговорила с Люцией и даже не взглянула в её сторону, притворяясь или действительно не замечая взволнованно вытянувшегося и побледневшего лица подруги.

Ной тенью следовал за Оливией, когда она выходила "подышать воздухом" – он стремился остаться с нею наедине, и один раз это ему почти удалось. Они с минуту постояли плечом к плечу на крыльце, глядя в темноту, пока из домика с весёлым гомоном не вывалилась подвыпившая парочка.

Ной молчал, не зная, что сказать девушке, столь стихийно захватившей его воображение. Мысленно он перебирал варианты и один за другим их отметал: "ты необыкновенная" – банально, "ты красивая" – слишком уж смело, он, смешной очкарик, на такое не отважится, какие ещё слова говорятся в таких случаях?

Оливия стояла рядом и тоже молчала. Тишина и темнота не требовали притворства, и она расслаблялась, отдыхая от вымышленной личины. Дверь сзади стукнула, выпустив на волю грубый раскат мужского смеха и воздух, насыщенный винными парами и жаром молодых тел. Момент был упущен – Ной так и не успел ничего сказать.

Ночевала Оливия у себя, и, разомкнув веки, она долго не могла привыкнуть к узору на обоях в своей собственной комнате – так много ночей провела она у Люции – а когда, несколько мгновений спустя, вернулось, словно приливная волна, воспоминание о случившемся накануне, открытие, что они не разговаривают с подругой уже целые сутки, внезапно настигло девушку.

Осознание потери больно кольнуло Оливию. Несмотря ни на что ей хотелось видеть Люцию, говорить с нею, брызгаться и швыряться пеной в просторной сосновой бане, меняться одеждой, сидеть рядом на кровати перед сном… Она порывисто вскочила, влезла в лёгкое платье и побежала к подруге.

Люция сидела на веранде одна и читала книгу. На столе стоял свежий букет цветов; Артур, по-видимому, только что ушёл.

– Привет, – сказала Оливия, нерешительно остановившись перед крыльцом.

Люция подняла голову и улыбнулась. Вчера она тосковала, и сегодня с самого утра в ней жила тревога, что несмотря на все подругины уверения и уговоры начать встречаться с Артуром, Оливия всё-таки обиделась и больше не заговорит с нею. Теперь она чувствовала облегчение.

– Ну что ты? Заходи… Не стой на пороге…

Конечно, не совсем корректно было бы утверждать, будто после того, как Люция стала девушкой Артура, отношения подруг остались прежними. Они, что не могло не радовать, продолжили быть тёплыми и глубокими, но добавилось в них что-то ещё, звонкое, пронзительное – словно натянулись между подругами тонкие невидимые струны. И они держали девушек вместе ещё крепче, эти струны, новой чуткой невыносимой нежностью отдавалась их неслышимая музыка… Случалось, что какая-нибудь из подруг подходила к другой сзади и ни с того ни с сего обнимала, а на глазах у обеих поблёскивали при этом тонкие плёнки некстати выступивших слёз.

Доверяли они друг другу всё так же отчаянно как раньше, и, может, даже чуть больше; рассказывая о своих переживаниях каждая, казалось, пыталась вычерпать всю себя до самого дна. Оливия, слушая Люцию, на какое-то время словно сливалась с нею, счастливой возлюбленной. Она разглядывала подругу, её лицо, волосы, шею и губы, в особенности губы, пытаясь представить, что чувствует Люция, целуя Артура, и разделить с нею это чувство. Моментами ей даже верилось, что такое возможно…

Они снова вернулись к своей любимой карточной забаве, и теперь, ко всеобщим охам и ахам, им удавалось угадывать десять из десяти, чего почти не случалось прежде. Тонкие струны, натянутые между ними, были словно провода для мыслей и чувств, и, наверное, ни одни другие подруги на всей Земле никогда не были так близки как эти, в тот короткий и странный период, пока одна из них встречалась с парнем, в которого до истерики была влюблена другая, но именно в такой невероятной близости и заключалась болезненная напряжённость, дребезжащая, предельная напряжённость струн, а они, как известно, если натянуты слишком, рвутся на особенно сильной ноте.

7

Утро проливало золотистый свет в маленькое окно. Оливия стояла возле распахнутого шкафа, на дверце которого было большое зеркало и расчёсывала свои шикарные волосы. В последнее время они начали отчего-то сильнее обычного выпадать, она сняла с расчёски большой похожий на гнездо клок и выбросила его в печку.

Люция пошевелилась на постели и подняла голову.

– Доброе утро.

– И тебе, – ответила Оливия, закончив плести и забросив на спину толстую как рука косу. – Смотри, что я тут нашла…

В руках у неё оказалось короткое платье из какого-то тонкого и лёгкого, почти невесомого, но при этом на редкость плотного материала, бледно-жёлтого, с изысканным рисунком – удивительно живыми крупными охристо-кремовыми цветами.

– Это твоё?

– Нет. Бабушкино. Единственное в своем роде и, наверняка, страшно дорогое. Его привёз ей откуда-то дедушка после войны. Только оно очень маленькое, и придётся впору разве что только Баске. Молодая бабушка совершеннейшая Дюймовочка, у меня фото есть!

Баской звали младшую сестру Люции. Это был трогательно нескладный подросток тринадцати лет, юркий и шаловливый.

– Можно я примерю?

Люция села на постели и оценивающим взглядом окинула фигуру подруги.

– Ну ладно… Попробуй… Только ради бога не порви.

Платье село на Оливию слишком туго, оно явно не было рассчитано на девушку такого роста и от природы крупную в кости, боковая молния еле сошлась на ребрах, едва не прикусив кожу, талия оказалась несколько выше, чем нужно, из под юбки далеко торчали длинные мускулистые ноги – но, несмотря на всё это, выглядела Оливия просто отлично – тесно обхваченная тканью грудь казалась соблазнительно круглой, коротенький подол подчёркивал стройность бёдер… Люция смотрела на подругу во все глаза, а потом вдруг отвернулась и накрыла лицо ладонью. Оливии показалось, что она всхлипнула.

– Ты что? – спросила она, подбежав к постели и с размаху опустившись на колени, – я его сейчас сниму, если ты боишься… Семейная реликвия всё-таки… С ним всё будет в порядке, вот увидишь.

Люция уже не пыталась сдерживаться. Она отняла руку от лица. Две крупные слезы набухли в уголках её глаз, и две уже скатились, оставив на щеках влажные дорожки.

– Люси… – Оливия была изумлена, – Люси…

– Боже, Лив, – всхлипнув, выдохнула Люция, – ты такая красавица! Настоящая модель. Если б ты знала, как я тебе завидую… Стройная, с длиннущими ногами. Не то, что я, колобок какой-то! – самокритично заявила она, звонко хлопнув себя по загорелой ляжке – вон смотри, какой окорок!

– Люси! – воскликнула Оливия растрогано. Она поднялась с колен, и, сев рядом, обняла подругу. – Да разве в ногах счастье?! Вот дурочка! Не плачь… Мне бы твои печали. – Оливия прижала Люцию к себе и порывисто поцеловала её в пробор на русой макушке. – И со своими метровыми ногами я не нужна ему… – добавила она чуть слышно, касаясь губами волос подруги и обдавая её кожу горячим дыханием, – есть такая песенка, знаешь, "в любви не бывает всё просто и гладко, в любви не решает всего красота, должна быть в женщине какая-то загадка, должна быть тайна в ней какая-то"… Так вот, в тебе есть эта загадка, Люси! А я простая, как пять копеек.

Оливия умолкла и, склонив голову Люции себе на грудь, погладила её по волосам.

– А вообще не такая уж я и красивая, – добавила она, словно поймав за хвост какую-то витающую в воздухе идею, – Всё дело в платье! Оно волшебное, и способно превратить любую золушку в настоящую принцессу! Есть такая легенда. Один человек купил старый-престарый замок, и его молодая жена, обследуя все заброшенные уголки в нём, обнаружила на чердаке старинное нарядное платье. С виду оно было самое обыкновенное, но обладало удивительным свойством: на любую фигуру садилось оно великолепно. Худосочным – добавляло округлостей, пышек – стройнило, мужеподобным – придавало утончённость. Согласно легенде, это платье когда-то принадлежало юной герцогине, умершей от несчастной любви… Вот что! – воскликнула Оливия, заглядывая притихшей Люции в лицо, – Примерь! Сама убедишься.

С немалым трудом освободившись от тесноватого ей платья, она передала его подруге. Люция просунула голову в ворот, одернула лиф, недоверчиво расправила юбку.

– Застегни, пожалуйста, – попросила она, поворачиваясь к Оливии боком. Та аккуратно соединила края металлической молнии и бережно закрыла её.

– Ну вот, теперь ты самая красивая! – Оливия легонько подтолкнула подругу к зеркалу.

Люция была пониже, чуть уже в плечах и шире в бёдрах – платье село на неё иначе, но не менее изящно: талия оказалась на месте, юбка длиною чуть выше колена воздушно струилась, подчёркивая округлость форм, лиф стройно охватывал хрупкую грудную клетку, вырез открывал ключицы, а расцветка ткани удивительно оттеняла медовый загар девушки. Она улыбнулась. Раскосые глаза с длинными чуть загнутыми вверх ресницами сияли.

– Вот видишь! – сказала Оливия, стоя за спиной подруги и положив руки ей на плечи, – никакой ты не колобок, а самая настоящая королева красоты!

8

Прошла её неделя такой томительной близости, Люция старалась поровну разделить своё внимание между Артуром и подругой, чтобы та не чувствовала себя покинутой, и какое-то время ей это даже удавалось. Но всё равно Оливия ревновала, только теперь в этом её чувстве несколько по-другому были расставлены акценты: она досадовала уже в большей степени на Артура, острее ощущая своё одиночество в то время, пока Люция находилась наедине с ним. Оливия привыкла проводить рядом с подругой целые дни. Она часто приходила, пока влюблённые были вдвоём – о, нет, не имея никакого худого намерения разлучить их, просто соскучившись – и приглашала Люцию сходить на "пятачок". Подруга никогда ей не отказывала. Ощущая вину, она осознавала, что делает Оливии ещё больнее, лишая её внимания. Привязанность между ними была всё-таки очень сильной.

Наступил один из самых обыкновенных вечеров в маленьком домике. Молодёжь расселась у экрана ноутбука, погас свет, заиграла тихая загадочная музыка – сегодня решили смотреть какой-то мистический триллер. Примерно минут через пятнадцать после его начала, Оливия услышала характерный печальный скрип – кто-то поднялся на полати.

Это оказался Артур. Он почему-то отправился туда один, хотя, собственно, для простого просмотра фильма следовало бы найти место получше – видно оттуда было гораздо хуже, и полати выбирали обычно те, кто рассматривал кино исключительно в качестве фона. Люция продолжала оставаться внизу и какое-то время старательно делала вид, что смотрит фильм с исключительным интересом. Оливия насторожилась. Струнами, связывающими её с подругой, она нащупала в окружающей обстановке нечто новое… Волнение. Предчувствие.

Шорох… Что-то проскользнуло в темноте, мелькнуло перед экраном, на миг заслонив его, и вдруг – Оливия вздрогнула, только для неё одной этот звук раздался столь оглушительно сквозь музыку фильма – ступенька коротко скрипнула во второй раз. Люция поднялась вслед за Артуром.

Гремела музыка. Герои прятались в развалинах от каких-то монстров. Оливия тревожно прислушивалась, но сквозь оглушительный рёв этих монстров невозможно было разобрать ни звука.

Когда фильм закончился, и многие потихоньку засобирались домой, Роксана подскочила к Артуру, который, спустившись с полатей с наслаждением потягивался, словно спрыгнувший с печки кот, расправлял длинные руки, загадочно улыбаясь одним уголком рта, томно щурил глаза… Роксана начала что-то возбуждённо ему говорить; от глаз Оливии не ускользнула её явная нервозность, почти истеричная взвинченность, она приблизилась и расслышала:

– Уже второй час ночи! Ты знаешь, как нам влетит? Идём сейчас же…!

Артур что-то возразил ей вежливым, но, как показалось Оливии, чуть насмешливым тоном, и добавил уже громче, со своей фирменной обворожительно наглой улыбкой:

– Иди одна. Я сам им всё объясню.

Резко отвернувшись от него, Роксана нечаянно встретилась взглядом с Оливией. Тёмные глаза её неудержимо сверкали, лицо было напряжено. "Неужели Роксана ревнует?" – пронеслась в голове у Оливии удивительно спокойная и ясная мысль. Она почувствовала нечто вроде сострадания в "чёрной кошке" и дружелюбно улыбнулась ей.

9

На следующий день рано утром Оливии нужно было ехать по каким-то делам с родителями, им требовалась помощь, и она ушла спать к себе. Ей не удалось даже пожелать Люции спокойной ночи: Артур от неё не отходил, а его общества Оливия последнее время избегала особенно старательно. Возвратились из поездки только к обеду, усталые, и так вышло, что от семейных обязанностей она смогла освободиться лишь к вечеру. И сразу же побежала к подруге.

Люция была на веранде с Артуром. Он зашёл к ней после завтрака и оставался до сих пор; девушка с самого утра чувствовала себя неважно, простыла, должно быть, и совсем никуда не выходила. Артур с очень довольным и деловитым видом сидел рядом с нею, придвинувшись почти вплотную и не выпуская её лежащих на столе рук. Временами он слегка поглаживал их, и в этой почти незаметной ласке теперь содержалось нечто особенное, ею выражалась несколько большая чем прежде степень близости между ними двоими, что, конечно же, не ускользнуло от Оливии.

Люция сидела потупившись, она заметила подругу только когда та начала подниматься на крыльцо.

– Привет.

Люция подняла глаза на подругу. В её лице за те недолгие часы, что они не виделись, появилась какая-то новая нежная покорность, счастливая усталость, безмятежность. Она была спокойна как корабль, вставший на якоря после долгого плавания. И это неожиданно больно резануло Оливию.

– Пойдёшь на "пятачок", Люсь? – спросила она.

У Люции побаливала голова, да и, нельзя не признать, добровольная обязанность всё рассказывать подруге стала в последнее время тяготить её – ей не хотелось никуда идти. Вряд ли, конечно, возможно было ещё сильнее натянуть струны, но мысль о разговоре с Оливией всё же отдавалась в душе Люции смутной тревогой.

– Нет, – сказала она, – я сегодня чувствую себя неважно. Прости, Лив…

Оливия застыла. Чего-чего, а уж этого она никак не ожидала. Отказать в небольшой прогулке после того, как они не виделись почти сутки! В её глазах промелькнуло что-то холодное и чужое, она развернулась и медленно пошла прочь, а Люция, глядя ей вслед, даже немного испугалась, какая-то дерзкая обречённость почудилась ей в осанке Оливии, в её гордо развернутых плечах, во всей уходящей фигуре. Но с нею был Артур, и она не стала останавливать подругу.

Слишком туго натянутые струны иногда рвутся на особенно сильной ноте. Первый отказ пойти на "пятачок" показался Оливии посягательством на что-то священное, существовавшее между ними, на их нерушимое единство; она могла бы простить Люции – и ведь прощала! – всё что угодно, но только не это… Не уделить подруге и получаса, предпочитая таять в объятиях юноши! Это было оскорбление, нанесенное даже не Оливии лично, а самой прекрасной и возвышенной идее дружбы. Она есть взаимное притяжение душ – возникновение дружбы не обусловлено прозаичным влиянием гормонов – и потому она, несомненно, является чем-то гораздо более ценным и человечным, нежели любые отношения между полами.

Оливия разозлилась. Несколько дней она вообще не заходила к подруге, сидела дома, изнывая от тоски и бессилия, слушала одни и те же песни на плейере, рисовала или курила перед зеркалом – эту забаву она придумала себе совсем недавно; у неё теперь, как и у подавляющего большинства анорексичек и булимичек, появилась нездоровая тяга к разглядыванию самой себя, она находила в этом единственную болезненную радость – таков побочный эффект всех расстройств пищевого поведения.

Полуодетой Оливия вертелась перед большим старинным зеркалом в деревянной раме, способном отразить её во весь рост. Она приволокла его из кладовки специально для этого и прислонила к стене. Она чувственно изгибалась под музыку, исступлённо любуясь своими сильно выпирающими ключицами, прямыми, даже немного остроконечными плечами, изрядно уменьшившейся грудью – всей своей вновь обретённой подростковой неоформленностью, хрупкостью, недоженственностью, которой так старательно добиваются глупенькие девчонки жестокими диетами!

Гламурный шик. Идеальный образ. Журнальный эталон. Оливия от скуки посмотрела по телевизору несколько выпусков реалити-шоу "Ты супермодель", и ей, натуре впечатлительной, тут же захотелось хоть немного походить на фарфорово-бледных, механически точных в каждом движении, кукольных девушек-манекенщиц. Утонченно-порочный мир высокой моды со стороны выглядит так романтично! Этот пёстрый терем роскоши и изысков, возведённый на хрупких косточках молоденьких моделей неодолимо притягивает взоры. Признаваемая здесь красота искусственна от первой до последней линии, она взращивается подобно оранжерейном цветку, старательно вырезается, выкраивается, вылепляется мастерами из материала, которым, как дико это ни звучит, служат живые люди. Манекенщица -лишённая всякой индивидуальности заготовка, призванная воплотить творческий замысел кутюрье. Существо женского пола, не являющееся женщиной – она лишена всего, что могло бы спустить зрителя с небес на грешную землю, возмутить мирские желания, вывести его из состояния возвышенного созерцательного экстаза… Мужской инстинкт, призванный искать здоровое женское тело, пригодное к продолжению рода, не находит его в острых изломах, геометричных суставах и резаных краях тела манекенщицы. Вожделеть её невозможно – лишь разум, чистый разум, способен оценить демоническую силу противоестественной красоты анорексии; и сама эта красота, достигаемая неразумными ограничениями в необходимой пище, красота, противная Природе, сотворена разумом для художника, для эстета, а не для любовника, он лишний в храме совершенного искусства… Бесплотные девушки не служат эросу; и красота их не имеет чувственного смысла; это памятник торжеству интеллекта над инстинктом выживания; торжеству безрассудному и страшному тем, что оно способно вести разум, им опьяненный, лишь к самоуничтожению.

Оливия где-то читала, что априори в человеке заложено два противоречивых стремления: к созиданию и к разрушению, к выживанию и к смерти – в каждый период жизни человек совершает поступки сообразно одному из этих двух начал, господствующему в его душе; они непрерывно сменяют друг друга, два первоначала; разум и чувства человека колеблются подобно маятнику, отдавая предпочтение то одному, то другому. Этот извечный антагонизм и рождает единственную и неповторимую линию человеческой судьбы.

Оливия закуривала и, набирая полные лёгкие дыма, медленно выпускала его в лицо своему отражению, стараясь сделать это как можно эффектнее. Иногда она даже брала у родителей в буфете вино, наливала его в бокал, чокалась со своим отражением, делала селфи на мобильный телефон, а потом выпивала бокал до дна.

Стоя перед зеркалом, Оливия мысленно сравнивала себя с подругой. Теперь воспоминания о том дне, когда они примеряли платье, и потом Люция расплакалась, вызывали в ней не умиление, а ядовитое торжество… Да, дескать, на самом-то деле я действительно красивее, а Артур выбрал тебя просто потому, что у него нет вкуса! Глядя в зеркало, Оливия противопоставляла две красоты, подругину и свою собственную, упоенно облекая их в поэтические аллегории. Цветущая красота Люции – это жизнь: сияющие глаза, румянец, упругие налитые ляжки и икры – Люция никогда не отказывала себе в лишней конфете или в пирожном; а то, что старательно делала из себя Оливия – огромные глазищи на бледном лице, впалые щёки, выпирающие ребра и ключицы – отнюдь не женская прелесть, а скорее изящное напоминание о неизбежности смерти, ещё более мрачное потому, что явлено оно в образе юной девушки, прекраснейшего из существ, долженствующего нести в себе сокровенные семена будущего: любовную негу, домашний очаг, детей…

Оливия нарисовала новую картину. Обнажённую женщину, стоящую спиной у кромки воды. Прекрасная купальщица занесла ногу для небольшого шага вперёд и чуть повернула голову, словно собираясь взглянуть на того, кто разглядывает картину. На спине красавицы змеилась толстая расплетающаяся коса.

Ещё Оливия по памяти сделала несколько карандашных набросков – всё это были портреты Артура разной степени сходства. Один из них, на её взгляд самый удачный, разворот в три четверти, крупный план, Оливия повесила на стену.

10

Люция догадывалась, почему подруга больше не появляется в маленьком домике по вечерам, и ясно понимала, что теперь, каким бы трудным это ни казалось, именно ей придётся делать первый шаг к примирению. Она долго собиралась с духом и наконец решилась зайти к Оливии.

Обычно, так повелось с самого детства, Люция останавливалась возле внутренней двери, ведущей в комнату подруги, и трижды стучала. Оливия же, услышав этот стук, уже знала, кто находится за дверью. Три коротких прикосновения костяшек к дереву, условный знак, сигнал – тук-тук-тук.

Но сегодня из-за двери никто не ответил. Сначала Люция подумала, что постучалась слишком тихо. Тут-тук-тук. Повторила она чуть громче. Тишина. Девушка решила, что подруги нет дома, и уже собралась было в обратный путь, но услышала в комнате какое-то движение. Она приоткрыла дверь и заглянула.

Оливия стояла перед трюмо в наушниках, узких голубых джинсах с низким поясом и одном только чёрном бюстгальтере сверху. На шее у неё висела, ниспадая между его твердыми гладкими чашечками почти до самого пупка, длинная нить крупного искусственного жемчуга. В изящно отведенной руке она держала тлеющую папиросу. Её глаза и губы были ярко накрашены. Это выглядело вульгарно, но нельзя не признать, удивительно шло Оливии, создавало необыкновенный, правда, несколько депрессивный образ. Обильно нанесённая пудра делала девушку мертвенно бледной. Огромные, жирно обведённые чёрным карандашом глаза и пухлые бордовые губы казались кукольными.

Она не замечала стоящую на пороге Люцию. Из-за музыки в наушниках Оливия ничего не слышала. Но в какой-то момент она обернулась – так иногда бывает, чужое присутствие обнаруживается не каким-либо из основных органов чувств, а чисто интуитивно.

Нарочито медленно подойдя к столу, Оливия сняла и положила наушники, после этого неторопливо всем корпусом повернулась в сторону вошедшей и делано безразличным тоном произнесла:

– Добрый день.

– Привет, – сказала Люция просто.

Оливия молчала, и, ударяясь об это плотное и тяжёлое молчание, поворачивали назад или падали, как налетающие на стекло мотыльки, все мысленные призывы Люции к примирению.

– Сходим на "пятачок"? – вторая попытка была более робкой, голос Люции чуть заметно дрогнул.

Оливия снова ничего не ответила, продолжая неотрывно смотреть на гостью почти круглыми металлически-серыми глазами.

– Пойдём, пожалуйста…

Оливия поглядела вниз, в пепельницу, затушила сигарету, прошлась вдоль стола, растерянно перекладывая на нём рисунки, а потом снова подняла голову. Люция уже успела потерять надежду. "Сейчас уйду. И всё…" – думала она. Но Оливия, заглянув ей в глаза, едва заметно кивнула. Вызов на разговор был принят.

11

Они шли по нагретому серо-жёлтому песку на плоскогорье. Оливия сняла обувь, её длинные узкие ступни с бордовыми ногтями оставляли неглубокие следы. Песок касался подошв ласково, мелкий, тёплый, сухой; солнце слепило глаза, и ветер доносил до идущих глухой низкий шепот леса. Это было хорошо.

Оливия смотрела на свой живот над неплотно прилегающим к нему поясом джинсов, ровно загорелый и – наконец-то! – почти совсем плоский, живот нравился ей, и, пожалуй, любое огорчение, вздумай оно настигнуть Оливию именно в этот момент, было бы скомпенсировано удовольствием от лицезрения слегка выпирающих подвздошных костей, канавок возле них и нежно пологого возвышения вокруг пупка…

Люция шла рядом и молчала о своём. Ветер пушил вокруг её загорелого лица выпавшие из высокого хвоста пряди. Она щурилась на солнце.

– Так всё-таки было между вами что-нибудь или нет? – спросила Оливия как ни в чём не бывало, без всякой натянутости и позы, с набором прежних своих интонаций, так, словно они и не ссорились, словно не пролегла между ними эта долгая неделя, проведённая порознь.

Люция заранее приготовилась к тому, что она спросит.

– Да.

Оливия смотрела на свои ноги, любуясь глянцевым блеском лака на ногтях, но, услышав это маленькое, выпавшее, точно монетка из кармана, слово, она вдруг остановилась, и, удивлённо обернувшись к Люции, ни с того ни с сего весело рассмеялась. Такая реакция стала неожиданностью даже для неё самой. Но, как ни странно, она была абсолютно искренней. Ответ Люции лишь подтверждал смутные догадки Оливии, не более того; в течение семи дней она, ещё не зная ничего наверняка, заранее смирялась с тем, в чём теперь убедилась, и потому это откровение уже успело утратить над нею свою разрушительную власть. И Оливия смеялась. Лучезарная улыбка растягивала её губы. Она тут же, основательно, спокойно и радостно начала выяснять все подробности, бесстыдно их комментировать – своим весельем Оливия умудрилась заразить и Люцию: случившееся во время фильма про монстров перестало казаться той таким уж таинственным и романтичным.