Текст книги "Предметы первой необходимости"

Анастасия Геннадьевна Ермакова
Предметы первой необходимости

© Ермакова А. Г., 2015

* * *

«Я о Москве не пишу никогда…»

 
Я о Москве не пишу никогда,
Это во мне, это кровная мета.
Можно родиться в других городах,
Но умереть нужно именно в этом —
Шумном, вульгарном, прекрасном, – моём,
И небоскрёбном, и нищехрущёбном —
Городе, где мы с тобою живём,
Где наши дети крещёны.
 

Всё кажется последним

«Предметы первой необходимости…»

 
Предметы первой необходимости
вовсе не хлеб и не вода,
а отсветы божьей милости —
немного жалости и стыда,
немного нежности и теплоты, —
этого хватит вполне.
И ещё, чтобы смертный – ты
отдан был смертной – мне.
 

«Кот упал на козырёк подъезда……»

 
Кот упал на козырёк подъезда…
Лапы переломаны, в бреду
Он мяучит. Я за ним полезу,
Ангелов на помощь приведу.
 
 
Не спасут. Я знаю – не спасут.
Я тем более спасти не в силах.
На руках, живого, понесу, —
Перед смертью он такой красивый.
 
 
Я хочу, чтоб и меня потом,
Если с высоты сорвусь всерьёз,
В безопасный и уютный дом
Кто-то на руках своих отнёс.
 

«Пусть проходит любой твой синяк…»

И. П.

 
Пусть проходит любой твой синяк
И срастается судьбы перелом —
Вниз летишь ли – кубарем, кое-как,
Или вверх – помахивая крылом.
 
 
И никакого в душе осадка
Огорчения или беды.
На языке хорошо и сладко
Чувствовать вкус воды.
 
 
И никогда не испытывать жажды,
Резей прежних обид…
И, удивлённый, ты спросишь однажды:
«Почему ничего не болит?»
 

«Подумаешь – влюбились два поэта…»

И. П.

 
Подумаешь – влюбились два поэта,
Ведь их никто влюбляться не просил.
По жёнам он уже поколесил,
Она чужим теплом была согрета.
 
 
Сидят они на кухне, пьют пивко
И солонятся воблой икроносной,
И кажется судьба почти что сносной,
И в лучшее поверить так легко.
 
 
И верится: жестокий ветер стих,
И отступили на мгновенье бури,
Пока читает свой бессмертный стих
Дурак прекрасный своей лучшей дуре.
 

«Хорошо, что нельзя вернуть…»

 
Хорошо, что нельзя вернуть,
хорошо, что не удержать.
Отправляясь в далёкий путь,
легче просто руки разжать,
чем вцепиться отчаянно в то,
что твоим никогда не бывало,
а лишь только тебя овевало
и несло как отцветший листок.
Что ж ты медлишь?
Попробуй, давай, —
отпусти, пока не приросло.
А потом уплывай, уплывай,
как от брошенной лодки весло.
 

«Достала мясо – псы уж тут как тут…»

 
Достала мясо – псы уж тут как тут.
Подкинула в печурку дров трескучих,
всё ждем мы дней счастливых и везучих,
а вот они – идут, идут.
Проходит дачный неуютный отпуск,
не задался – весь вымок от дождей
зато от дел пустяшных и людей
здесь можно отдохнуть. И даже опус
по ходу сочинить – и тут же в печь,
не жалко вовсе. Не о чем жалеть,
хоть отпуск мой прошёл уже на треть,
я дам остатку медленно утечь.
Пусть будто бы сквозь пальцы просочится,
и это лето, лучшее, быть может,
и этот день, что так бесцельно прожит,
и всё, что в нём хорошего случится.
 

«Горсть переспелой смородины…»

 
Горсть переспелой смородины
Осыплется в траву вот-вот…
В августе любишь Родину
Неделями напролёт.
 
 
И ни за что не коришь,
Не сетуешь, не обличаешь, —
А только благодаришь
За радость и за отчаянье.
 

«Наш август уходит. Ты зорко его стереги…»

 
Наш август уходит. Ты зорко его стереги.
Вот только проснёмся – и сразу же любование…
Шаров золотых чуть качаются стебли тугие,
Приветствуют, нежно склонённые над умывальником.
 
 
Сегодня бездельничать будем – попьём кофейку
И сядем в качалку – прекрасные книги листать.
И бог с ним – что там уготовано нам на веку,
Весь день этот светлый и долгий влюблённым под стать.
 
 
Пускай же он длится и флоксами пахнет свежо,
И яблоком зреет уверенно и беспечально.
И мир так надёжен, так счастливо преображён,
Как будет в конце. Или было когда-то в начале.
 

«День, как бисером, счастьем расшит…»

 
День, как бисером, счастьем расшит.
А такое бывает нечасто…
Всё во мне принимает участье:
Лес и небо. Не чает души
Даже бабочка поздняя эта,
Вдруг настигнутая октябрём,
Улетевшая в новое лето
За желтеющий окоём.
Что мне делать с внезапным богатством
Тишины, подступившей, как боль?
Со светящимся радостным братством
Этих листьев, летящих гурьбой?
Я не знаю, но станет дороже
Всё, что день мне в тиши нашептал,
В тот момент, когда будет он прожит,
День, влюблённый в меня наповал.
 

«Не за отчаянье и тяжкие труды…»

 
Не за отчаянье и тяжкие труды
должно даваться счастье, – просто так —
как самый незатейливый пустяк,
как капли дождевой воды.
 
 
Как сорняки, растущие повсюду,
оно должно быть крепким и живучим,
чтоб всё, чем человек замучен,
переносить, как лёгкую простуду.
 
 
А проходить – легко и необидно,
как отпуск на курорте не в сезон,
когда уже торчать там не резон,
но и уехать повода не видно.
 

«Горечь копится мерно, и пласт за пластом…»

 
Горечь копится мерно, и пласт за пластом
высветляется жизнь. Но всё так же от тайны
прохожу далеко, и слова жадным ртом
всё хватаю, хватаю, а их не хватает…
И тогда я молчу. И как будто ясней
мне конечная цель, хоть и неразличима, —
и живу всё мучительней, всё честней,
всё чудесней – без всякой на то причины.
 

«Мне всё на свете кажется последним…»

 
Мне всё на свете кажется последним:
И этот день, и дом, и куст.
Вот-вот исчезнет всё бесследно,
И станет мир торжественен и пуст.
 
 
Как хорошо в последних полчаса
Знать: кто-то начеку, и он готов
Бог весть зачем хранить, спасать
Планету бабочек и облаков.
 

«Я день, будто бочку пустую, качу…»

 
Я день, будто бочку пустую, качу.
В ней время о стенки колотится гулко…
Я в ржавую темень кричу и кричу
О том, как живу: и прекрасно, и глупо.
 
 
Крик, может, ответный плеснётся на дне?
А нет – и не надо, не нужен он мне.
Упрямо качу я бесценную бочку
Бесцельным путём по цветущей обочине.
 

«Засохший прошлогодний жук…»

 
Засохший прошлогодний жук
качнулся на цветке,
и мне почудилось, что вдруг
с жужжаньем, налегке,
он в лето вылетит сквозь щель
в окне моём,
нарушим логику вещей
мы с ним вдвоём:
он – тем, что ожил невпопад,
я – тем, что подглядела,
как лето прошлое в мой сад
через окно летело.
 

«Не удержать июль за тонкую травину…»

 
Не удержать июль за тонкую травину,
обрежешь руки – только и всего.
Так отпусти же странствовать его
по этим нежным тропам муравьиным,
по бабочкиным бархатным путям
вслед дождевым душистым свежим стрелам, —
чем он растает в воздухе быстрее,
тем будет незабвенней для тебя.
 

«Как хорошо не чувствовать опоры…»

 
Как хорошо не чувствовать опоры
ни в чём, ни в ком, и словно на весу
легчайшей бабочкою жить в лесу,
заворожённой собственным узором..
 
 
Пленившись траекторией полёта,
сквозь жаркий день лететь без цели всякой —
пока узор на крыльях не иссякнет,
пока ещё он дорог для кого-то.
 

«Как же я небрежно проживаю…»

 
Как же я небрежно проживаю
Даром мне доставшееся лето…
Будто скатерть дорогую прожигаю
Пьяной неразумной сигаретой.
 
 
Но я не грущу. Грустить о чём?
Ускользающим я благодарна датам,
Так же, как дырявый мой сачок
Бабочкам, не пойманным когда-то.
 

«Мне тридцать три. Как прежде, жизнь течёт…»

Дочери

 
Мне тридцать три. Как прежде, жизнь течёт,
Я чуть старею, дочка подрастает,
И вот хожу счастливая такая,
А огорченья мелкие не в счёт.
 
 
И помнить не хочу о страшном дне,
Когда, в траве себя не обнаружив,
Жуком сидела в баночке на дне,
Уже не в силах выбраться наружу.
 
 
Но – выжила. И что теперь о том?
Смотрю на дочь, смотрю на облака.
Пью день – как долгий сахарный глоток,
И ничего, что он горчит слегка.
 

«Я не хочу, чтоб тайна жизни – голой…»

 
Я не хочу, чтоб тайна жизни – голой
предстала мне – понятна и проста.
Не смею с гениального холста
сдирать пейзаж заржавленной иглою.
 
 
Мой внутренний закон мне не велит
первоначальный вычленять рисунок —
неопытной рукой своей рискую
разрушить всё, чем он велик.
 
 
Иду я не на голос, а на эхо,
не свет, а отсвет кажется верней.
И каждая досадная помеха
даётся в помощь, заплутавшей, мне.
 

«А новый век не требует геройства…»

 
А новый век не требует геройства, —
встань в мирный хоровод текущих дней.
Легко найти причину для расстройства,
для радости – куда трудней.
 
 
Она всегда приходит ненароком,
прибившись незаметно к пустяку.
И – радуешься воробьиным крохам,
а не большому, сытному куску.
 
 
И средь житейских мытарств и забот
её всё ищешь тяжко и несмело,
и невдомёк, что ты который год
на самом деле неразлучен с нею.
 

«Я знаю скамейку с видом на старые липы…»

 
Я знаю скамейку с видом на старые липы,
Я люблю приходить в октябре туда
И побыть собой – не малой и не великой —
Тихой, как в прудике дачном вода.
Подстеречь судьбу в час её отлива,
Когда ветер не гонит и вроде идёшь сама,
И всё любишь вокруг: липы, дожди, дома,
И живёшь – без намеренья стать счастливой.
 

В автобусе

 
А мир в автобусе прочней,
чем за окном, и так легко
быть просто едущей, ничьей,
не думать ни о ком,
держась
за поручень,
за ветку,
за звезду, —
Бог даст – не упаду.
 

Дворняга

 
На простуженной улице сыро,
И продрогла дворняга до слёз, —
Ничего мне не нужно от мира,
Если в мире есть брошенный пёс.
Беззащитность дрожащего тела,
И клоками – намокшая шерсть, —
Всё во мне – и какое мне дело,
Что блаженство небесное есть?
 

Такое соседство

«Старуха на помойку тащит…»

 
Старуха на помойку тащит
Облезлые и старенькие туфли.
И кот глядит понуро тощий,
И лист летит лениво жухлый.
Картина новизной не радует…
Те туфли многое видали, —
Теперь лежат в компании тетрадок,
Кульков, арбузных корок, чемодана
С оторванною ручкой. Тихо «уф», —
Вздохнула бабка, – стало жаль немного
То ли того, что износились туфли,
То ли того, что кончилась дорога.
 

На могиле матери

 
На кресте блёклый венок,
И слов прощальных не разобрать…
Приходит на могилу непутёвый сынок
Навестить свою мать.
 
 
Он пьёт и грязным занюхивает рукавом,
Снегом мокрым разбавленный спирт,
И скорбь по небритым щекам его
Струится медленно, будто он спит.
 
 
Захмелев, собирает пожитки в рюкзак,
Жаль, на венок не хватило снова.
И дрожит в отрешённых его глазах
Самое нежное слово.
 

Старик на балконе

 
Такое соседство – старик на балконе
Причудливый в доме напротив.
Часами сидит – то снежинку рукою
Он тронет, то вязнет в дремоте.
 
 
Поправит мохнатую шапку слегка
И вытрет слезу ни о чём…
А если вдруг низко плывут облака,
Поддержит их крепким плечом.
 
 
Мой тихий сосед – я привыкла к нему,
К его ненавязчивой тени,
И я до сих пор всё никак не пойму,
Куда эта тень улетела.
 
 
Зачем его лёгкий пустынный балкон
Покорно ржавеет от влаги, —
Смотрю на него из ста тысяч окон,
Понять – не хватает отваги.
 
 
Состарился, умер. Всё ясно вполне.
Всё так по-земному и просто.
Чужой человек… Но откуда во мне
Тогда это чувство сиротства?
 

На рынке

 
Не различишь ни лика, ни лица
в горячем мельтешеньи рук проворных,
неотвратимо пахнет из уборных
предчувствием всемирного конца.
Продай, купи, потом вези куда-то
по швам уже ползущий день…
Товар не подлежит возврату,
не хватит в мире площадей,
чтобы вместить скопленье это —
не лиц, а судеб и времён,
торгующих доверчивой планетой,
где посреди распахнутого лета
шумит всё так же придорожный клён.
 

«Бутылочный оркестр стих. И дирижёр…»

 
Бутылочный оркестр стих. И дирижёр
спит здесь же, в свитере прожжённом.
Он нынче на подъём тяжёл, —
переболев похмельем, скукой, жёнами, —
уснул сосед мой дядя Толик,
устал, должно быть. И ему не снится
ни «скорой» вой, ни брань милиции,
ни рюмка с фотографией на полке,
ни солнце, что по выпуклым бокам
скользнёт посудины ненужной
и вспыхнет смыслом где-то там,
на дне. Да и погаснет тут же.
 

Дворник

 
Дорога всё чище, и дворник
почти что летит на метле…
В такой же вот простенький вторник
возник он на этой Земле.
И верен несложному делу,
и сам он несложен внутри,
и сонно идут дни недели,
и пьяно глядят фонари,
прокуренный быт освещая,
где имя помянет Божье
хозяин меж водкой и щами,
счастливый своим бездорожьем.
 

Дежурная

 
Богиня эскалатора – дежурная,
помятая, непраздничная тётка,
стоит в колготочках ажурных
какого-то весёлого оттенка
и в юбке школьницы. Стоит,
плечом облокотясь устало
о стену тонкую. В себе таит
сказанья о тюрьме хрустальной.
И, отрешённо глядя в пол —
поёт, забыв про всё на свете…
А мимо жизнь идёт в депо
в потёртом клоунском берете.
 

В нотариальной конторе

Кате

 
Она, должно быть, в смерть совсем не верит,
Душистая, изящная, в браслетах…
Кто умер, спросит, и когда, – ей веер
Сейчас бы в руку, шляпку в лентах
И платье в томных кружевах, —
Но все её вопросы так степенны:
«А кто ещё в квартире проживал?
Муж? Дети?» Бой часов настенных
Всё глуше. Нет, ни мужа, ни детей.
Она кивает, тонкою рукой
Касаясь клавиш-букв. С её ногтей
Смерть, как пыльца с цветка, летит легко.
 

«Как её утешить, я не знаю…»

Н. А.

 
Как её утешить, я не знаю.
Я, наверно, не умею утешать.
Дышит рана, как дыра сквозная, —
Не должна терять ребёнка мать.
 
 
Не должна глядеть непоправимо
На недвижный каменный портрет
И на проплывающие мимо
Облака, в которых сына нет,
 
 
И на сорняки, в которых тоже
Сына нет, и нет нигде вокруг…
Предложу ей чая и пирожных…
Я никто – не враг ей и не друг.
 
 
Так, знакомая, и мы о том, о сём
Тихий разговор ведём неспешно,
Будто с нею поровну несём
Груз её беды кромешной.
 

Вахтёрша

 
Купите для вахтёрши кресло,
Она совсем неприхотлива.
И тоже хочет быть счастливой.
Была б счастливой, если, если
Поменьше пил бы муж и внука
Могла бы дочь ей подарить…
Тогда бы жизни злая скука
Вдруг новогодним мандарином
Ей улыбнулась. Быль пустая —
Восьмой десяток на носу,
Газеты глупые листая,
Седую заплетёт косу,
Свои вахтёрские галеры
Сон ей покинуть не мешает,
И снится ей, как кавалеры
Её на танец приглашают.
 

«Ты научи, мудрец мой годовалый…»

Сыну

 
Ты научи, мудрец мой годовалый —
Не предавать, не лгать, не унывать.
От жизни приступ счастья небывалый
Испытывать, покрепче обнимать
Тебя и всех, кто дорог и любим,
Всех, кто плетётся по дороге пыльной…
Ты расскажи, отчаявшимся, им,
Что и пузырь бывает вечным мыльный.
 

«Девочка с дерзкой чёлкой…»

 
Девочка с дерзкой чёлкой.
Кормят в детдоме негусто…
Спросишь – припёрлась-то чё?
Сжать бы тебя до хруста,
Наобещать с три короба,
Дескать, возьму домой,
Будешь там жить со мной.
Скоро. Конечно, скоро.
Но – промолчу. Что толку?
Врать о несбыточном ей,
Девочке с дерзкой чёлкой,
Дочери – не моей.
 

«Танцуют руки неустанно…»

 
Танцуют руки неустанно —
беседа двух глухонемых.
Им речь понятна и проста,
но встали пред загадкой мы.
И сколько свой словесный сор
ни выметай из будней душных,
нет, не понять их разговор,
не стать немым и простодушным.
Так беззащитно и по-рыбьи
в любви вовек не объясниться,
слова вскрывая, как нарыв,
и задержав слезу в ресницах.
Молчанием врачую рот.
От гнёта слов освободиться
мне трудно. Трудно – слово жжёт,
готовое вот-вот родиться.
 

Две боли

Прощание

 
Помнишь, листья опали, милый?
Нам осталось с тех пор с тобою
То, что ты называешь силой,
То, что я называю болью.
 
 
Подошли мы тихонько к краю,
Не сказав по пути ни слова:
Я – о том, что я умираю,
Ты – о том, что родился снова.
 

«Собаки так на ангелов похожи…»

 
Собаки так на ангелов похожи,
Хотя я ангелов не знала никогда…
Готовность каждого прохожего
Любить, наверно, благодать.
И принимать бездомность так доверчиво,
И, в снеге талом чуя привкус звёзд,
Твердить от вечера до вечера
Живую азбуку берёз.
Уюту заоконья не завидуя,
Провыть всю ночь неведомо о ком,
А после… Когда горе ветер выдует —
Лизнуть луну шершавым языком.
 

«Я своему завидую коту…»

 
Я своему завидую коту —
ленивец и наглец в законе.
Он равнодушен к жизни заоконной,
свою, кошачью, ценит красоту.
 
 
И именем гордится славным – Сёма,
и родословной царской, древней,
лениво лакомится сёмгой,
вальяжно на диване дремлет.
 
 
К хозяйской ласке терпеливо
относится, мурлыча томно,
собраний не прочтя десятитомных,
меня мудрей он и счастливей.
 
 
Ах, как бы заслужить такую карму:
родиться и прожить простым котом,
так гениально, так бездарно.
А человеком – как-нибудь потом.
 

«Я нарисую мелом человечка…»

 
Я нарисую мелом человечка,
Дорогу белую ему продлю —
Покуда хватит мела, сил и вечера,
Покуда я его люблю.
 
 
И отпущу – пускай себе живёт,
Теряя очертанья понемногу,
Пускай идёт, не зная наперёд,
Что никуда не приведёт дорога.
 
 
Одна рука другой чуть-чуть короче,
Одна нога другой чуть-чуть длинней…
Ну что ж – ему пожить хотелось очень,
Порисовать хотелось очень мне.
 

«Две боли лучше, чем одна…»

 
Две боли лучше, чем одна, —
Как подстраховка вроде, —
Когда одна дойдёт до дна,
Другая вдруг забродит…
А уж когда над болью этой
Осилит сердце верх,
Та – снова шевельнётся где-то,
И вот, давай коверкать
На пару жизнь мою, пока,
Измучившись до кротости,
Не ляжет первая строка,
Как мост над пропастью.
 

«Живём, как в луже отраженья…»

 
Живём, как в луже отраженья
живут – легко и шатко,
тревожит даже приближенье
дождя… Листа с небес посадка
разрушить может нас, пока
собою отражаем облака.
Но что-то в этой хрупкости извечной
и ранит нас, и рану эту лечит.
 

«От холода ночь, как живая, дрожит…»

 
От холода ночь, как живая, дрожит.
Часы отстают от рассвета,
И слышно, как время упрямо бежит
По венам уставшей планеты.
 
 
Мне вспомнилась бабушка: здесь под стеклом
В немодных сандалиях грубых
Всё та же она, и твердят о былом
Бесцветные тонкие губы.
 
 
И скудно жила, и чудес не ждала,
Но пыльные помнят иконы,
Как в небо врастали колокола,
Когда она била поклоны.
 

Больная

 
Последнее утро. Светает.
Больничный плывёт неуют.
И снег выпадает и тает
Под тяжестью долгих минут.
 
 
Больной у окна всё не спится,
Она заблудилась в веках…
И времени тонкие спицы
В её исхудавших руках.
 
 
На них она вяжет устало
Рассвет золотой в небесах,
Огромную зиму и алый
Луч солнца в седых волосах.
 
 
И жизнь свою вяжет простую,
И в детство идёт налегке
Качать колыбельку пустую,
Сжимая бессмертье в руке.
 

«Я люблю, когда мама сидит на террасе…»

Маме

 
1.
Я люблю, когда мама сидит на террасе,
 
 
чистит грибы иль варенье варит…
 
 
Так уютно и нежно луч солнечный красит
 
 
лицо её, и она приговаривает,
 
 
что, мол, лето быстро прошло,
 
 
да и жизнь, в сущности, тоже,
 
 
и глядит на меня. Что ей скажешь на это?
 
 
Облизываю сладкую клубничную ложку
 
 
и жмурюсь – то ли от счастья, то ли от света.
2.
Живёт на линии отрыва
 
 
зимы от лета, сна от яви,
 
 
и курит, курит, курит «Яву»
 
 
по-чёрному, без перерыва.
 
 
Глядит в окно – что там хорошего?
 
 
Чужая осень, пёс чужой
 
 
гуляет тоже кем-то брошенный,
 
 
как и она. Ещё кружок —
 
 
и убежал. Судьба прокурена,
 
 
и взрослая такая дочь…
 
 
«Да, на отца. Да-да, точь-в-точь», —
 
 
и я красуюсь дура дурою.
 

«В пустом кафе на Маросейке…»

Папе

 
1.
В пустом кафе на Маросейке
 
 
Закажем красного вина…
 
 
Я выслушаю всё до дна, —
 
 
Ты говори, – печаль рассеется.
О том, как жизнь проходит всуе
 
 
По кругу в цирковом манеже
 
 
И нас корёжит, мнёт, тасует,
 
 
Целует, нежит.
2.
Если дочери сорок, а отцу шестьдесят —
 
 
О любви говорить неуместно вроде,
 
 
Будто жить в стране, где ни так, ни сяк,
 
 
И признаться в любви к родине.
Но я всё же решусь – и сделаю шаг.
 
 
Что ещё ожидать от такой дурищи?
 
 
И услышу доверчивый гул в ушах —
 
 
Это ветер ответное слово ищет.
 

«Да, целовали. Да, любили…»

 
Да, целовали. Да, любили.
Ну сам подумай – двадцать семь.
Дарили строки, луны, лилии…
А впрочем, если всё просеять —
Останется нелепейшая смесь
Прекрасного со всякой дрянью.
Да, женщины без будущего есть,
Без прошлого – увы, и, выбирая
Меня, – смотри не ошибись, —
Планету выбираешь целую,
Почти как смерть,
Почти как жизнь,
Такую чёрную, такую белую.
 

Сорняки

 
Просыпаюсь с больной головой,
И томит беспросветная жажда.
Зарастают мысли травой,
А могла быть цветком – каждая.
 
 
Прополоть бы, удобрить, да вот
Как-то всё недосуг, не с руки, —
И растут, и цветут круглый год
Эти дивные сорняки.
 

Путевые незаметки

Галстук

 
Твой грустный галстук висит на вешалке
Давно уже, дичась соседства
Чужих ему вещей,
Вбирая время пыльное в себя,
Едва дыша одеколоном…
Тугим узлом почти уже задушен,
Он высунул язык,
Но чем помочь
Самоубийце?
Я не знаю.
Быть может, отвернуться.
Не смотреть.
 

«На балконе твои рубашки раздуваются от ветра…»

 
На балконе твои рубашки раздуваются от ветра,
Как паруса игрушечного судна.
И мы вместе.
И мы в море.
Куда плыть?
 

Тюльпаны

 
Соседская девчушка
Дарит тюльпаны.
Простенькие. Наивные.
Стыдливые даже.
А у меня и своих море,
Только они другие совсем —
Дерзкие, роскошные, злые…
Да и отцветут скоро.
 

Приставка «не»

 
Слова не любят приставку «не» —
тускнеют сразу.
Нелюбимый, неискренний, ненужный…
А люди тащат её в судьбу,
жалуясь, что несчастливы.
 

«Восемнадцать, девятнадцать, двадцать……»

 
Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…
Две маленькие девочки давят жуков —
Грациозно и невинно —
И ведут счёт своим потерям.
 

Детство

 
Этот блестящий жук похож
На пуговицу маминого старого платья.
Он скрылся в траве – и детства не стало.
 

«Вокзальный голос вещает истину…»

 
Вокзальный голос вещает истину:
кто-то прибывает,
кто отбывает,
кто-то ждёт.
 

«Воспоминания…»

 
Воспоминания
болеют, как люди:
к вечеру
им становится хуже,
а ночью – совсем плохо.
 

Ветер

 
Мы заходим в кафе
И пьём горячий шоколад.
Просто на улице ветер.
 

Ссора

 
Телефонная трубка —
вывихнутый сустав,
потянутое сухожилие…
 

«Жадность белой страницы…»

 
Жадность белой страницы.
Какая пиша нужна ей?
Может, молчание?
 

Мать и дочь

 
И всё-то мы недовольны друг другом,
копим обиду.
Но разве может цветок
обидеть землю
или земля – цветок?
 

«Нет ничего страшнее…»

 
Нет ничего страшнее
самых обыкновенных вещей:
старуха охает за стеной,
тупо и бесконечно бьётся о стекло муха…
С большим горем
справиться легче.