Текст книги "Несколько рифмованных мыслей"

Несколько рифмованных мыслей
разное
Анастасия Куликова

© Анастасия Куликова, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первый шаг. Лиственное

Утро

 
Потянуло с востока рассветным туманом,
заалел горизонт лепестками из роз,
тени серые в пляске безумной и пьяной
от воскресшего солнца свой спрятали хвост.
 
 
Заросилась трава серебристой изнежью,
заблестела на солнце каменьями слёз,
ото сна пробудились нечаянной трелью
гомонящие птицы средь бледных берёз.
 
 
Дерева часовыми застыли под небом,
примеряя наряд из кинжальных лучей,
только полем ползёт медлительный ветер,
не продравший ночных похотливых очей.
 
 
Облака, наливаясь искристым похмельем,
переводят свой взгляд в лучезарную синь,
отряхнули личину ночного рожденья
сероглазые призраки вечных богинь.
 

Осень

Осень

 
Между деревьями осени призраки
листья сдувают со спящих ветвей,
брызжут бездонными липкими страхами,
плачут надрывно под шелест дождей.
 
 
Туча, беременным брюхом бравируя,
город накрыла, и стало темно,
птицы, игриво меж капель лавируя,
прячутся быстро в сухое гнездо.
 
 
Северный ветер порывами быстрыми
носится в танце по грешной земле,
плещет в лицо черно-белыми брызгами,
видно мечтает в ночи умереть.
 

Деревья

 
Ветви взметнулись острыми иглами,
Корни вцепились в землистую твердь,
ветер полями жёлто-постылыми
носит в себе увядания смерть.
 
 
Скрипом рыдает хлипкое дерево,
Дни пролетели зелёных хлопот,
Вот и засохло к старости медленно,
Словно росло среди черных невзгод.
 

Осень

Осень

 
Тяжестью мрачной усталые тучи
взяли в полон голубой небосвод,
дождь без сознанья, холодный, летучий
хлынул потоком с небесных высот.
 
 
Жёлтые листья трепещут от ветра,
льнут под защиту уставших стволов,
призраком сна отзвеневшего лета
память бежит от беспечных следов.
 

Лебеди

 
В небе лебедь летит,
машет белым крылом,
вслед за ним
лебединая стая,
напевая мотив,
видно, тёплых краёв,
от зимы
навсегда улетая.
 
 
Провожает земля
долгим взглядом своим
и слеза
на глазах выступает,
зашумят тополя
пожелтевшей листвой
и роса
заблестела до края.
 
 
И в зелёной траве
жёлтый призрачный след
обретёт
вдруг свои очертанья,
скоро в память листве
тот грядущий рассвет
море слёз
разольёт на прощанье.
 

Снова осень

 
Ах! Осень, осень! Жёлтые берёзы!
Пожухлая от старости трава!
Природы милые метаморфозы
И паутины зыбкой кружева.
 
 
Усыпан двор цветами спелых яблок
и аромат дурманом вьётся вширь —
до головокруженья сладок
а рядом на реке шумит камыш,
 
 
темнеет зеркало свинцовой глади —
звериные застывшие глаза —
и ветер пальцами безвольно гладит
без волн и ряби речки волоса.
 

Рассвет

 
То было раньше… раньше… раньше…
Цвели деревья, птицы звонко пели…
Трава сияла изумрудным глянцем…
Гряда из гор стояла цитаделью…
 
 
Дышал простор тогда любви зарею,
огнём алел прозрачный край небесный,
сиянье пурпура согнало звёзды,
сбежал рассвет от дремлющей невесты.
 
 
Рассыпал воздух слез немые росы
и птицы крыльями чертили небо,
и песнь звучала призрачной свободе,
и утро над землёй летело ветром.
 

Ночь

Ночь

 
Словно в саване дремлют туманом одетые степи,
путеводной звездой освещает дорогу луна,
это тихая ночь опускает безмолвные цепи
и уснувшею негой земля до предела полна.
 
 
Только небо златые огни потревожат сияньем,
не уснуть им, счастливым, в мерцанье полночных бесед.
Робкий ветер, бегущий с судьбою тайком на свиданье,
за собою потянет желтеющий в шорохе след.
 
 
Облака, словно грозные башни из рыцарских сказок,
в подуставших от бега лениво плывут небесах.
Отрешилась земля от весёлых и радужных красок,
до утра успокоилась, тихо сомкнула глаза.
 

На рассвете

 
На рассвете, безмолвном и томном,
когда сил нет сливаться со сном,
грешный мир безнадёжно-картонный
предстаёт грязно-серым пятном.
 
 
И реальность загубленным древом
тяготит, не давая вздремнуть,
а хотелось, чтоб утро запело
и звездой озарило бы путь.
 
 
Но теснится под ложечкой нечто,
не дающее телу уснуть,
словно вечная грешная вечность
изнутри рвёт уставшую грудь.
 

Луч

 
В стыдливости одетый краску
скользил с небес полночный луч,
надев на лик страданий маску
с названьем сокровенным – грусть.
 
 
Луч серебром окрасил землю,
забился в тень, закрыв глаза,
в холодной пышной колыбели
забыл совсем про небеса.
 
 
Во сне сопит, под щеку руку,
картины вьются в голове,
быть может, видит в поле вьюгу,
а может, муравьёв в траве.
 
 
Сопит младенцем и не знает —
Рассвет давно лишился сна,
Давно уж надевает платье,
Давно бледнеет и луна.
 

Второй шаг. Чувственное

Одиночество

Одиночество

 
Одиночество меря шагами,
спотыкаясь отсутствием слов,
что-то нежное, впрочем, слагаю,
чтобы, может, поведать потом.
 
 
Жажду бега в ускоренном темпе,
погружаясь в нирвану разлук,
Разрываю я кокон безверья
оплетением страждущих рук.
 
 
Уповаю и верю в спасенье,
от надежды забыться б, от бед,
но напугана бешеной трелью,
разрывается сердце в ответ…
 

Женское одиночество

 
К чужим не имела постелям пристрастья,
но жизнь в одиночестве грустью полна,
и вот расточаю и смех, и объятья,
чтоб ночью не думать: « я снова одна».
 
 
Чужим поцелуям подставлены губы,
без страсти вливаюсь в чужие уста,
сегодня послушной я буду… и глупой.
…И снова ушедшая ночь не пуста.
 
 
Чужое «прости» в опустевшей постели,
под утро исчезнет опять в никуда,
исчезнет и запах пьянящего хмеля
и щёку пометит немая слеза…
 
 
А годы проходят, они не чужие,
душа улетает туда, в небеса,
и радость, и счастье становятся злыми,
душа улетает вслед горьким слезам…
 

Мужское одиночество

Мужское одиночество

 
Я, наверно, смертельно устал
Грузу лет подставлять свои плечи,
Видеть злобный судьбины оскал,
Что собою мне сердце калечит,
 
 
Я устал от сомнений в душе,
От неверия в близость надежды,
От того, что теряю уже
В океане мечтаний мятежных.
 
 
Я устал разрываться навзрыд,
Замыкаться в себе, как улитка,
И испытывать бешеный стыд,
Что висит надо мною, как пытка.
 
 
Я, наверно, хочу умереть,
Тяжело быть по жизни ведь лишним,
Лучше сразу прервать круговерть
Этой в горечи правильной жизни.
 

Гладиатор

 
Ревут трибуны, рвут мне вены,
на грани жизнь, на волоске,
усталость больно сводит члены
и меч дрожит давно в руке.
 
 
Отброшен щит теперь ненужный,
струится кровь по животу,
толпа к паденью равнодушна,
победа ей лишь по нутру.
 
 
Кружусь, потом стою на месте,
ногам споткнуться бы пора,
одна распорота до кости.
вторая пикой сражена.
 
 
Но я упорно лезу в драку,
пока теплится жизнь во мне,
уж лучше бросится в атаку,
чем извиваться на песке.
 
 
Пусть кровь струёй бежит за мною
второю тенью, но я жив
и не стою к врагам спиною,
издав прощальный в беге крик.
 
 
Вот я устал, и сил нет боле,
последний мой остался взмах,
и меч летит послушный воле,
и смерть моя горит в глазах.
 

Кровь на песке

 
Арена, круг песчаный,
тореро, шпага, смерть,
струится кровь фонтаном,
рукав помечен в медь.
 
 
Игра теней и света,
горячечный азарт,
смерть, словно эстафета,
и замер крик в глазах.
 
 
Рога острее пики
идут на абордаж
и надо стать великим,
вот в этот миг, сейчас.
 
 
В испуге столбенеет
трибунная толпа —
минута откровенья
но смерть порой слепа.
 
 
Карающей громадой
мчит бык на гордеца…
тореро в шаге… рядом…
и вот на гладь песка,
 
 
за алой каплей капля
чернеет на глазах,
поднята в воздух сабля…
улыбка на губах…
 

Жизнь моя

 
Жизнь моя! Ты идёшь из откуда в куда?
Из бескрайних полей зеленеющих юга?
Из предгорий, с которых приходят снега
и несётся по травам холодная вьюга?
 
 
Жизнь моя! Ты – осколок, отбитый от дней,
наслаждение, ставшее болью и кровью,
и закончишься жарким бегом ярких смертей,
заслонившись от света извечною тьмою.
 
 
Жизнь моя! Ты сегодня, как дева, добра,
та, что нежно чесала бока грубой щёткой,
а потом заострили к сражению рога,
раззадорили бешенство кожаной плёткой.
 
 
Жизнь моя! Из боя выйдет только один,
а второй на арене объятия смерти
распахнёт, время возьмёт его молодым,
вопреки уходящей твоей круговерти.
 

Бык на арене

 
Он в Бога верует, но проливает кровь,
я же – язычник– бык с острейшими рогами,
он носит крест во избежание грехов,
я бью копытом землю и хожу кругами.
 
 
Капоте алое живёт в его руке
и жало острое вторую украшает,
но вижу – смелость вся висит на волоске,
и шепчет что-то он о кущах дивных рая.
 
 
Глаза застыли, из ноздрей струится пар,
тяжёлой поступью прошёлся по арене,
по шкуре солнечный бежит змеёй пожар
и рад я в жизни безвозвратной перемене —
 
 
прольётся чья-то кровь сегодня на песок,
а я стою и вижу толпенные лица —
один большой ревущий безобразный рот,
вот он, слепец, теперь действительный убийца.
 

Борьба безумств

Борьба безумств

 
Закончена борьба и капли пота
покрыли тело с головы до пят,
лицо горит от сладости полётов
и огоньками полон дикий взгляд.
 
 
Соблазн велик – словами все испортить,
но поцелуем скованы уста
и дрожь спешит к нетерпеливой плоти,
чтоб вновь войти в покорные врата.
 
 
В движеньях нет поспешности безумной,
но ногти чертят на спине узоров вязь
и вдруг затих крик страсти безрассудной —
плотина рухнула, свободой насладясь.
 

Ожидание

 
Мы пили тёплое вино,
я улыбалась без причины
и музыка звучит давно.
Я не хочу любви кончины.
 
 
В руке держала я фужер,
наполненный вином кровавым,
мне дела нет до миражей,
ты улыбаешься лукаво.
 
 
Сегодня знаю – только мой
и тело жаждет телу сдаться,
не нужен мне пустой покой
и я прошу тебя остаться.
 
 
Что будет завтра? Все равно!
Пусть будет завтра расставанье —
сейчас же тёплое вино
и ночи страстной ожиданье…
 

Свидетели

Свидетели

 
Пятна на белом причудливой формы,
словно немые свидетели тайн,
смотрят укором и гневом валторны
судят мою перейдённую грань.
 
 
Тело немеет, становится ватным,
ноги не держат, сажусь на кровать,
может, кажусь я слегка виноватой —
узел, заклятый, пора развязать.
 
 
Пятна на белом моё ли паденье?
Губы закушены, кровь по лицу,
это моё ли телесное мщенье
жёлтому блеску на пальце кольцу.
 
 
Нет, я устала тебе улыбаться,
делать светящимся холод в глазах,
видно, судьба нам отмерила счастья
только чуть-чуть, да и то на словах.
 

Белый шёлк простыней

Белый шёлк простыней

 
Белый шёлк простыней
охладит
твоё нежное тело,
губ пьянящих
алый изгиб
манит дерзко,
но все же не смело.
Я, как бабочка,
к свету лечу
и тебя обнимаю за плечи,
а потом
поцелуи бегут
налитыми,
как персик,
холмами,
под моим языком
твой твердеет сосок,
сладкой вьётся
мелодией стон,
вот и сердце,
запертой птицей,
рвётся из плена груди,
ну, а губы —
все ниже и ниже,
вдруг касаются таинства мест.
Простыню белую
пальцами мнёшь
и стеснятся больше не нужно.
Я же таю
свечой восковой
и приятен финальный,
пьянящий аккорд,
этот вскрик,
напоенный оргазмом.
 

Я

 
Я не боюсь…
Что мне дрожать от смерти?
Быть может, слишком я горда,
чтобы страшиться
жизни круговерти?
Ну не оставлю я следа,
а только превращусь
в тот тлен навеки.
Пусть нет за мной великих дел,
нет и в истории заметной вехи.
Любить —
вот женский мой удел
и за него пред всем в ответе.
Я не в обиде на судьбу,
она дала мне жизни ветер —
я знаю —
час придёт —
умру,
как всяк рождённый из утробы.
Так что об этом горевать,
лишь отдаю
я дань природе
и на исходе вспомню мать…
 

Роль

Роль

 
Играешь хрупкое созданье —
простая роль тебе к лицу
и. непременно, обаянье
присуще плена естеству.
 
 
Твоя игра великолепна,
всецело ты врастаешь в роль
и даже слов искрящих лепка
играет в чувства и любовь.
 
 
Твоя наивность показная,
как и костёр горящих глаз,
всепожирающее пламя
излишне льстивых нежных фраз.
 

Молчи

 
Мне кажется, что я схожу с ума,
твой синий свитер, тела аромат,
поблёкший свет полночного окна,
шуршанье быстрых слов, что невпопад,
 
 
касанье губ уставших от игры
ненужной нам любовной мишуры
и сладкий бред взрастающей вражды,
как ласк огонь растраченных, чужих.
 
 
Не надо больше длинных фраз. Молчи!
Белёсый дым затмит твоё «прости»,
и тысячи найдёшь во мне причин,
закончить неуклюжий тот мотив.
 

Вьётся фимиам

 
Мерцает светом Божий храм,
Толпится люд на вид печальный,
Под сводом вьётся фимиам,
Мотив несётся погребальный.
 
 
У царских врат открытый гроб,
в нем человек лежит недвижно:
холодный белоснежный лоб,
дыханья нет, его не слышно,
 
 
от смерти заострился нос
и на груди в крест бледны руки,
и, словно по спине мороз,
предчувствие земной разлуки.
 
 
В моих висках стучат часы
мерилом сердобольных судеб,
как капли хладные росы
прольются на природном блюде.
 
 
И не вернётся человек,
Оттуда нет, увы, возврата,
Его запомним ли навек
А может быть, забудем завтра.
 
 
Мерцает светом Божий храм,
Толпится люд на вид печальный,
Под сводом вьётся фимиам,
Мотив несётся погребальный.
 

Смерть

 
Монеты медные закрыли мне глаза
и руки на груди уложены смиренно,
лишь рядом тихие стрекочут голоса
и мир расширился до уровня Вселенной.
 
 
В груди нет стука, только стонет пустота,
замёрзли руки, ноги, холод душит тело,
язык прилип к гортани, бессильна немота
и всё, что жизнь собой дала, осточертело.
 
 
Мне дела больше нет до суеты земной,
моя «отговорила роща золотая»,
теперь удел мой стылой вечности покой
без суеты и показного покаянья.
 
 
Бледнеют тени, скорбно превращаясь в прах,
и тонут в черноте былых остатки мыслей,
не дремлет только время, внушающее страх
в беспечном беге возрастающих всё чисел.
 

Кладбище

 
Безмолвие раздавит звоном
В бесшумной гавани гробов
И сердце растворится болью
В стране холодных мертвецов.
 
 
Цветы,
портреты и ограды
Стоят на страже бытия,
Одни кресты и даты…
даты,
Здесь жизни рвётся кисея,
 
 
она терзала душу тайной —
вот страсть,
вот смех,
печаль,
вот страх,
Но смерть пришла ко мне нахально
И закопали в землю прах,
 
 
Теперь темно.
Земля.
Могила
И память растворилась в хлам,
Я б написала, но чернила
Застыли ядом на руках.
 
 
Лежу,
дышать теперь не смею,
Глаза под медью,
сердце спит,
и не такая я потеря,
чтоб портить на меня гранит.
 

Фрегат на руке

 
По глади безмолвной кожи
скользит острием фрегат,
узор рисует не сложный —
гранатово-красный ад.
 
 
Вскипает струёю море
и наполняет ладонь,
едва ощутимой болью
рубина шальной огонь.
 
 
Становится мир прекрасным,
к тому же ещё вдвойне,
но сердце стучит напрасно,
сознанье тает во сне,
 
 
дыханье становится тише,
фрегата остался след
и капель паденье слышно,
в глазах лишь играет свет.
 

Острым лезвием

Острым лезвием

 
Ведь больно,
когда по живому,
когда разрываясь навзрыд
заточенным лезвием острым
по венам…
и быть иль не быть?
 
 
Кровь
перезрелым гранатом
наполняет собою ладонь,
тело
становится ватным,
ускользает тревожная боль.
 
 
Сердце
стучит равнодушно,
замедляя стихающий стук,
счёты закончить бы нужно
и прервать
этот жизненный круг,
 
 
но сил не хватает
и смелость
давно уж куда-то ушла,
никто не подбросит совета
и руки
никто не подаст…
 

Запах крови

 
Пряный запах сладкой крови
вьётся бабочкой в огне,
тонкой струйкой по ладони
льётся в полной тишине.
 
 
Алая печать запястья
жжёт аккордом боли нот,
словно руки на распятье
и на лбу венец шипов.
 
 
Чернотою дышит лужа
из зеркального стекла,
кружит голову и вьюжит,
видно срок пришёл, пора.
 
 
Кровь медлительною каплей
от ленивой немоты
обо мне, наверно, плачет —
точку ставит для мечты…
 

Тени

 
Бегу от призрачных теней…
Что было,
вырвано без боли,
очнулась я от тех страстей,
в кровь расцарапавших ладони.
 
 
Теперь мне вены
рвёт мотив
тягучей патокой агоний
и прах холодный ждёт могил
в краю безмолвия гармоний.
 
 
Бегу, но,
может, я стою?
Лишь только, кажется, движенье
и потеряла жизнь в бою,
в борьбе с зеркальным отраженьем?
 
 
И есть во мне ещё душа?
А может только серый пепел
остался
впрочем, от меня
иль разметал его уж ветер?
 

Петля

 
Время рваными стежками
наметало жизни колею,
белыми, как мел, руками
подготовило в конце петлю.
 
 
Узел сдавливает туже,
дней все меньше, страха нет,
только краски мягких кружев
оставляют чёткий след,
 
 
сине-красный след на шее,
след грядущих перемен,
холод греет все нежнее,
я в полет от этих стен.
 
 
Стихла грусть, закрылась рана,
сердце дробно не стучит,
в нем теперь живёт нирвана
без раздумий и обид.
 

Цветы

Цветы

 
Мои цветы росли на клумбе жизни,
порою рвали их кому не лень,
лишь только странные пустые мысли
терзали сердце ночь и божий день.
 
 
Не помню, сколько раз я умирала
и вновь пыталась ярко расцвести,
старалась жизнь писать с нуля, начала
и что-то получить от всех в пути,
 
 
но только я теряла зелень, листья,
цветы теряли праздничный наряд
и не могла постичь я много смысла
бегущих дней неуловимый взгляд.
 
 
Цветы завяли, может, их сорвали,
осталась я без листьев и шипов
и стало мне не до пустой морали,
ведь душу давит множество грехов.
 

Нервы

 
Отблески стекол пляшут на стенах,
свет фонаря распустился в окне,
страх неуёмный скачет по нервам,
лезвием острым ведёт по спине.
 
 
Очи закрыты и жертвенной птицей
крыльями машут пустые мечты,
видимо стоит давно отступиться,
смерти уже распустились цветы.
 
 
В бешеной гонке по суетной жизни
призрачных много в тревоге дорог,
словно забыты навечно в пустыне
слезы прозренья и нервный морок.
 

Петля

 
На сцене жизни пьеса
поставлена фальшиво
и траурная месса
звучит бедой тоскливо.
 
 
Горят на сцене свечи
огнями поминанья
и вновь поникли плечи
от боли покаянья.
 
 
И вот слова излишни —
молчанье душит горло
в покорстве бьющей жизни,
ведь это только повод.
 
 
А в пьесе все как надо —
герои и злодеи,
кому-то есть награда,
а кто-то изувечен.
 
 
Слова звучат то тихо,
то громкостью набатов,
то как-то уж безлико,
то резкостью стакатто.
 
 
А боль вонзится в сердце
прерывистым сопрано,
ушло давно то детство,
мы повзрослели рано.
 

Гаданье

 
На пальце перстень Соломона
кровавой розою цветёт,
в глубоких бороздах ладони
пророческий запретный плод:
гаданья по изгибам жизни —
судьбы порочной письмена,
такой сегодня жребий зыбкий —
на коже дробью имена.
Сотрёт ли алою росою
с руки гаданий пустоту
иль только жребий стороною
души минует наготу,
немой упрёк пустым соблазнам,
но веры тлеет уголёк
и будут правдою ли фразы
или гаданье – мотылёк?
 

Ожидание

 
Раскрыты объятья,
как смерти крыла.
Покинь, меня, память —
пока я жива.
Стою по-над бездной,
внизу пустота,
жила я надеждой —
она умерла.
Глаза в настоящем
наполнены тьмой,
мне падать не страшно —
мне нужен покой.
Стою на краю я,
один только миг
свободы пьянящей
и замер мой крик —
полет в неизвестность,
полет в никуда,
не яркое детство —
а смерти игра.
Мелькнуло мгновенье
и вечная тьма,
забвенье, забвенье,
скажи, я права?
 

Призрак

 
Ходишь, как призрак,
по грешной земле.
Сердце капризам
подвластно вполне.
 
 
Сияешь улыбкой,
грустишь иногда.
Кажется пыткой
мгновений вода…
 
 
Мысли покоя
и сна не дают,
медленной боли
нервический зуд.
 
 
Смотришь устало,
Над ней пустоцвет.
Взмыть бы с начала
в рожденья рассвет…
 
 
***
Но… дни чередою
бегут без возврата
И тает свечою
преддверье заката.
 

Июль, Горловка

 
Июль прельщает ласкою и ветром,
белёсой дымкой призрачных небес,
зелёным шелестом в часы рассвета
и целым сонмом красочных чудес.
 
 
А я стою среди пустынных улиц,
раскинув руки, сбился мой платок.
Мы с городом сегодня разминулись,
лишь только ветер треплет завиток.
 
 
Звук выстрела гористым звучным эхом
несётся вдаль подобием «ку-ку»
и я считаю, сколько мне осталось
дней иль минут греховных на веку.
 
 
Промчалась пуля, воздух потревожив,
обдала жаром бренность бледных щёк,
наверно, хорошо, что нет прохожих, —
асфальт от взрыва взвился, как цветок.
 
 
Мой дом слыл крепостью когда-то,
остался целым треснувший фасад,
сощурил окон стёкла виновато
и зарыдал осколками гранат.
 
 
А я стою, седею против воли,
очередной промчался вдаль фугас,
и мне не жаль из глаз текущей соли —
война оскалит лик в последний ль раз?
 

Музыка

 
Душа из нотных знаков соткана
и в ней покой сменяется волненьем,
как нежная густая тишина
вдруг наполняется сердцебиеньем.
 
 
Вплетает музыка в притихший зал
скрипичных звуков нежное смятенье,
и, словно бездны рябь
кривых зеркал,
ползёт волной приветное теченье,
 
 
и рвёт болезненно струну смычок —
капризный скрип седой виолончели,
потом со сцены в зал грустит зрачок
трубы, достойной красок Боттичелли.
 
 
И пальцы тихо точит контрабас
щипками пьяных звуков пиццикато,
заполнив зал словами рваных фраз
и мелодичностью дождя из завтра.
 

Клевета

 
Пусть клевета
плетёт паучью сеть
и душу рвёт
когтистыми руками,
пусть обагряет плечи
кожи плеть,
я заиграю только желваками,
 
 
пусть я склонюсь от боли до земли,
глаза закрою,
корчась от бессилья,
я, слезы
в реках соли утопив,
расправлю в битвах
сломанные крылья.
 
 
Пусть плащ
накинет на дорогу тьма
и звезды скроет в стылой преисподней,
я не сойду
в отчаянье с ума,
а стану лишь от времени свободной,
 
 
пусть клевета
витает надо мной,
клюёт нещадно,
тело рвёт на части,
останусь вопреки сама собой,
но не дождутся моего распятья.
 

..

Стрела

 
Стрела, как лань, несётся к цели,
Мелькает жало средь ветвей,
Лишь тетива, дрожа газелью,
Звенит, как тысяча плетей.
 
 
Удар… и рвутся с хрустом мышцы,
Пока нет боли, только шок,
Глаза мучительно открыты
И голос хрипом диким смолк.
 
 
Толчками кровь плывёт по шкуре
И волны жизни сразу прочь,
Стихает бешеная буря,
В глазах таится бездны ночь.
 

Третий шаг. Духовное

Ева

Ева

 
Закат на землю льёт живую кровь
и бледный диск туманится на небе,
трава пожухла под босой ногой,
споткнулся ветер о деревья в беге,
 
 
одно дрожит зелёною листвой,
наверное, прощается навеки,
ветвистою поникло головой
и слёзы на коре, словно прорехи.
 
 
Река остановила слёзный бег,
заворожённо обнимая берег,
и бледный свет мерцающий померк,
окрасивший округу серым.
 
 
Я волосами прикрываю грудь,
стыд давит тяжестью могилы
и почему-то глаз дурманит грусть
печатью непоколебимой.
 
 
На лоб упала золотая прядь
и начертала штрих морщинка,
мне дрожи подлой в теле не унять
и не смахнуть с щеки слезинку.
 
 
Последний день, беспечность бытия,
а завтра в путь и в неизвестность,
какая ждёт за стенами стезя?
Полна чем дикая окрестность.
 

Падение