Текст книги "След Белой ведьмы"

– Был у меня приятель, Мишель… – снова заговорил Алекс. – Мишка. Еще в гимназии с ним учились. После в артиллерийское училище вместе поступали, а после и в академию. Я его не приятелем, а братом считал, если говорить откровенно. А невесту его – сестрой. Покуда из сплетен не узнал, что этот самый «брат» тайком от меня и невесты навещает одну актрису. Женщину, которую я любил больше жизни. Этой рукой я целился Мишке в сердце. И, ей-богу, убил бы, если б он не ранил меня так, что более я револьвер держать уже не мог.

Кошкин обернулся. Оставил папиросу и долго смотрел на него серьезно и вдумчиво.

– Сплетням не всегда можно верить, Алекс. Языком трепать – не мешки ворочать, сами знаете. Даже если она и актриса. Я бывал знаком с актрисами, которые куда порядочней и чище иных благородных девиц.

– Да – но не Милли, – сухо отозвался Алекс. – Я простил ее, умолял оставить сцену и стать моей женой, а она ответила, что у нее гастроли в Париже. Что ей некогда. Сетовала, что как же я стану содержать дом и жену, ежели у меня больше ничего нет. И добила, сказав, что с Мишелем у нее все было не всерьез, что теперь она любит толстосума-купца, известного театрала, который и устроил ей эти гастроли. Собственно, она уехала в Париж, а я уехал сюда.

Этой истории Алекс никогда прежде не рассказывал. Даже себе самому, кажется, не излагал события столь честно. Но и пожалеть, что сказал Кошкину, ему не пришлось: тот его понял. Не стал говорить ничего, но кивнул едва заметно и дружески хлопнул Алекса по плечу.

А после Кошкин вдруг резко обернулся к окну – снова. Окна столовой выходили на фасад, и в свете ярко горящей вывески Алекс сейчас разглядел женскую фигурку без верхней одежды и головного убора, закутанную только в шаль. Ирину. Она ежилась от холода и что-то несмело отвечала незнакомому Алексу мужчине. Огромный, как дубовый шкаф, в волосатой длинной шубе, он активно жестикулировал и что-то пытался Ирине втолковать.

– Нам стоит вмешаться, Степан! – тотчас разозлился Алекс.

– Не стоит, – предупредил Кошкин. – Он ее муж. Законный. Она из Перми от него уехала, и он за нею. Вреда от него нет, однако часами стоит и на ее окна смотрит.

– Мерзкий тип…

Кошкин сам был как струна напряжен, и Алекс видел, что тот не сводит глаз с парочки у крыльца. А когда тип взмахнул руками слишком уж резво – Кошкин немедленно дернулся. Шагнул к стене и щелкнул переключателем электрического света. Ярко вспыхнула лампа под потолком, осветила всю столовую – тогда-то и Ирина, и тип одновременно повернули головы в их сторону. Тип сию минуту стушевался, сник, мелко попятился назад – и как призрак растворился в темноте.

А Ирина, теперь еще больше похожая на романтическую героиню, с полминуты смотрела на них – на одного Кошкина, точнее. А потом быстро юркнула за дверь отцовского дома.

Зато Кошкин более к инциденту не возвращался ни словом, ни, кажется, и мыслями. Сунули под голову храпящему Виктору подушку, укрыли пледом прямо здесь, в столовой, после коротко распрощались с доктором Алифановым, который все еще сидел в кабинете, и покинули дом.

Возвращаться в дедов особняк Алексу не хотелось, да Кошкин и сам позвал приятеля к себе, благо его съемная квартира располагалась гораздо ближе. Там, хорошенько умывшись, разомлев от сладкого горячего чая, Алекс снова вернулся к начатому когда-то разговору:

– Так что же, Ирина Владимировна и есть ваша femme fatale[8]8
  Роковая женщина (фр.).


[Закрыть], властительница ваших дум? – полюбопытствовал он.

Кошкин отозвался легко и, судя по всему, искренне:

– Нет, уверяю вас.

– Однако ж судьба ее вам небезразлична, это очевидно, мой друг. Должно быть, та ваша женщина тоже замужем?

– И снова нет: она вдова. Когда… я вынужден был сюда уехать, мы с нею условились, что она приедет следом. Было это полтора года назад.

Алекс пожал плечами:

– Положим, полтора года не так много, чтобы распорядиться имуществом, привести дела в порядок да сюда к вам добраться. До наших мест ведь даже железная дорога толком не построена.

– Положим… но от нее и писем нет. Ни единого.

– Быть может, она адреса вашего не знает? Вы сами-то писали ей?

Кошкин резко дернулся, будто его ошпарили:

– Нет. И не стану, ни к чему это. Пустой разговор, Алекс, оставим. Все к лучшему, что не приехала: нечего ей здесь делать.

Алекс посмотрел на него искоса: каков гордец, ишь ты…

Ежели бы Милли пообещала Алексу приехать, а сама не ехала – он бы, верно, писал ей по три письма на день. Вся почта России на него одного бы работала. Так что, быть может, и хорошо, что Милли изложила свои соображения предельно четко. От нее Алекс уж ничего не ждал и ни на что не надеялся.

А вот Кошкину не позавидуешь. Он оттого, наверное, и Ирининых заигрываний не замечает, что все ждет чего-то от своей femme fatale. Хуже нет, чем полжизни ждать – и не знать, дождешься ли.

После, когда Алекс уже устроился и расстелил нехитрую постель на диване в гостиной, Кошкин еще раз заглянул с вопросом:

– Скажите-ка, заколка все еще у вас?

– Разумеется.

Алекс с готовностью отыскал ее в кармане сюртука и отдал Кошкину. Тот на сей раз украшение забрал. Объяснился:

– Заколку надобно предъявить матери покойной девицы – для опознания. А если опознает, то ей и отдать.

– Вы завтра ехать намереваетесь?

Кошкин задумчиво кивнул. И тотчас угадал мысли Алекса:

– Желаете со мною?

Алекс, разумеется, с готовностью согласился.

И снова кольнуло непрошеное чувство вины. Кошкин Лизу Кулагину недолюбливает, это очевидно… может быть, поэтому Алекс упрямо и молчал о том, что она узнала заколку? Черт его знает, как Кошкин отреагирует на эту новость – а доставлять Лизе неприятности Алекс считал теперь уж для себя невозможным.

Глава 7
Кошкин

Покуда Алекс долго, мучительно, бог знает о чем думая, разглядывал фотокарточку с лицом молодой учительницы Марии Титовой, Кошкин споро заполнял полицейские бланки да изредка поднимал глаза на мать учительницы.

Ульяна Титова – высокая, худая, крепкая женщина лет пятидесяти, в черном, по-крестьянски завязанном платке, в черной же, давно выцветшей поневе и таком же шушпане, как называли обыкновенную кофту здесь, на Урале. Жилище ее было, прямо скажем, небогатым: хилый покосившийся домишко в поселке близ Верхне-Уктусского завода. Там имелась Преображенская церковь, а при церкви школа, где Ульяна и трудилась стряпухой да помощницей.

Женщина долго не смела коснуться заколки в форме жар-птицы, что Кошкин положил перед нею на стол. Но она узнала ее. Глядела – и по изрезанным морщинами щекам катилась горькая влага.

Догадалась, зачем явилась полиция, еще до того, как Кошкин заговорил.

– Нашли, значит… – без голоса, одними губами произнесла Ульяна.

К слезам потерпевших Кошкин за все свои годы службы привыкнуть так и не сумел: чувствовал неловкость и жгучий стыд почему-то. Будто в его силах было те слезы предотвратить…

– Машу убили, – кашлянув, ответил он. – Вероятно, это случилось в Шарташском лесу.

Женщина на те слова ничего не ответила – продолжала смотреть на заколку.

– Вам знакома заколка? – спросил тогда он.

Ульяна Титова так же беззвучно кивнула. Подождав еще немного, молвила:

– Машеньке ее подарили.

– Кто подарил? – тотчас насторожился Кошкин, и даже Алекс оторвал взгляд от фотокарточки.

– Не знаю… не знаю, кто подарил. Машенька в августе ушла да не вернулась. На мученика Евсигния это было. А увидала я у нее впервые цацку в июле, к концу месяца. Спросила – а она ответила, что подарок, мол.

– И что ж, Маша не сказала, от кого подарок? – не поверил Кошкин.

Но Ульяна мотала головой, а на изрезанных щеках блестели уже новые слезы. Следующие слова дались ей совсем уж нелегко:

– Маша скрытничать стала в последнее время. Подруг-то у нее не было, она всем со мною делилась. А тут как подменили. Уходит чуть свет, возвращается затемно. Я уж в школе все пороги обила, а мне отвечают, что не было сегодня Машеньки. А однажды… пришла тоже вот по темноте: я с нею заговорила – а от Маши… спиртным пахнуло… Вы только дурного про Машу не подумайте, Степан Егорыч. Машенька хорошей девочкой была. Чистой, тихой, слова дурного не скажет никогда. Я хлопот с нею не знала. А уж добрая до чего! Все кутят с улицы таскала. За учениц своих болела душой, то и дело к нам на обед звала. Школа-то бедная: что ни дите – сирота. Одна девочка у нас полгода, почитай, жила – с Машенькою в одной комнате.

Кошкин кивал, слушая каждое слово, да торопливо записывал. И все выжидал, когда Ульяна сделает паузу, дабы задать главный вопрос.

– Скажите, Ульяна Павловна… был ли у Маши жених? Или возлюбленный?

Вопрос этот обижал множество потерпевших – Кошкину он всегда давался нелегко. Но не задать было нельзя. Ежели верить сухой статистике криминальных происшествий (а ей Кошкин верил как никому), то мужа чаще всего убивала жена, жену – муж, любовник – любовницу и так далее… В книжках-то английских приключенческих разное пишут, но ежели вдруг нашли где-то труп, то гораздо больше шансов, что учинил злодейство супруг или супруга, нежели таинственный грабитель.

Мужа у Маши Титовой, кажется, не было, но жених или любовник – вполне. Все на это указывало.

Однако мать Маши подобное отрицала:

– Нет-нет, что вы! Машенька бы мне сказала…

Кошкин с Алексом коротко переглянулись, и оба отметили, что в последнее утверждение Ульяна и сама-то не очень верит.

Кошкин решил покамест сей вопрос отложить.

– А подруги? – спросил он.

И снова ответ отрицательный, с тяжелым вздохом:

– Машенька тихой росла. Застенчивой, как не от мира сего. Болела всегда много, ох как много… Глазки не видели совсем. Бывалоча, в пяти шагах от нее стою – а она щурится да не может разобрать, кто это. Потом уж я в город ее свозила, к доктору, он очки Машеньке прописал носить да капли капать. Получше стало. Маша ведь беленькая вся: доктор еще по науке сказал, как то называется…

– Альбинизм? – подсказал Алекс.

– Оно, оно! – закивала Ульяна. – Доктор говорит, оттого и с глазками беда. А люди-то сами знаете какие бывают. Машенька от их детишек всего-то тем отличалась, что волосики белые да что на солнце стоять ей нельзя. А они уж как только не называли за то… И ведьмою, и смертью белой. И меня кляли по-всякому, что еще в младенчестве от Машеньки не избавилась. А уж когда у соседки ребятенок слег – ох, что началось… Шагу ступить не давали ни мне, ни Маше. Говорили, сглазила она. Здоровье чужое украсть захотела.

Ульяна снова вздохнула, тяжело, глубоко. Смахнула со щек слезы и потуже затянула концы платка.

– Уехали мы оттуда вскорости. Родилась я в том селе да выросла, там родители мои похоронены, и муж, и дочка старшая – но уехали. Здесь вот обосновались. Здесь и к городу поближе, и мне работа нашлась. Люди нас приняли, слава богу. Подруги, говорите?.. – с тоской вспомнила наконец Ульяна вопрос Кошкина. – Нет, не было у Машеньки подруг. Ребятенком-то она такого нагляделась от одногодок, что с тех пор и на молоко дула – сторонилась всех.

– Даже в школе с другими учительницами не сошлась? – уточнил Кошкин.

Ульяна неуверенно дернула плечом:

– Из школы приходила к ней дважды или трижды девица одна. Нюрой, что ли, назвалась. Не помню, вы уж простите… Ох, еще ведь Пашенька была! Но то не подруга – ученица бывшая. Сиротка бедненькая семнадцати лет, тоже учительницей хотела стать – как Маша. Маша-то в Перми курсы оканчивала, вот и Паша туда хотела. Жить ей было негде, вот Машенька и уговорила меня пустить девочку к нам. И с науками ей помогала.

– А сейчас эта Паша где?

– Так уехала! Из Перми, из гимназии какой-то хорошей вызов ей пришел – она и уехала. У меня и адрес остался, потому как Машенька все думала в Перми ее навестить. Не успела Машенька… Паша ведь как раз в июле и уехала. Нужен адрес-то?

Адрес Кошкин, конечно, взял: оказалось даже, что Пашенька – Прасковья Денисова – съезжала внезапно, второпях и оставила в Машиной комнате приличное количество своих вещей. Среди них отыскалась и пара писем из пермской гимназии.

– Мать, конечно же, не все про дочку знает, – поделился Кошкин с Алексом, едва покинули дом. – Задушевный друг у нашей учительницы наверняка имелся.

– Потому что она принялась поздно домой возвращаться? – скептически уточнил Алекс.

– И поэтому тоже. Но матери о таком не расскажешь, а вот подруге – вполне. Маша пропала в начале августа, а в июле ей подарили брошку – когда Денисова еще жила в доме Титовых. Да не просто в доме, заметьте, Алекс, а в одной комнате с Машей. Если мужчина был – Денисова обязательно о нем знает или догадывается.

– Нужно ехать в Пермь? – сам догадался Алекс.

– Нужно. Но это мне нужно – вам не обязательно.

– По делам наследства мне в губернский город так или иначе ехать придется. Вы мне непременно сообщите, как соберетесь.

Кошкин кивнул.

Перед тем как уехать, заглянули, разумеется, и в школу – где сказанное Ульяной Титовой только подтвердилось. Ни подруг, ни приятельниц у Маши здесь не было. Спустя три года ее даже вспомнили не сразу. Нюру найти не удалось – нашлась только Анна Васильевна, молодая, слишком заносчивая учительница, которая Машу хоть и сумела вспомнить, но нового ничего не рассказала.

Уже в санях, летя с ветерком, Кошкин искоса поглядел на смурное лицо Алекса. Молвил, пытаясь растормошить приятеля:

– Уж больно долго вы фотокарточку учительницы разглядывали. Влюбиться не вздумайте.

Тот шутить был не намерен. Однако, помолчав, Алекс все же заговорил сам, с нотками стеснения в голосе:

– Вам не показалось, Степан, лицо Маши знакомым? Будто видел я ее где-то… Может, на Лизу похожа, нет?

Кошкин хмыкнул. Он взглянул еще раз на одолженную у матери фотокарточку и твердо ответил:

– Нет. Елизавету Львовну раз увидишь – не забудешь. Я не только про характер и… кхм, манеру себя вести. Лицо у вашей невесты очень примечательное: скулы высокие, уральские, носик вздернут, глаза огромные, с необычным разрезом. С Машей Титовой ее роднят разве что светлые волосы да очки. Но в наше время это уже и не в новинку, чтоб барышня очки носила.

– Вы правы… – согласился Алекс, но мрачность его не развеялась.

Что-то его мучило, и Кошкину это не нравилось.

С чего он вообще выдумал, будто убитая учительница похожа на Кулагину? Дочка городского головы, конечно, недурна, но иначе как хорошенькой ее не назовешь. Обычное лицо уральской девушки. С Ириной у них и то больше общего. Фотокарточка же хоть и была неважного качества, но и по ней видно, что у Маши Титовой черты лица гораздо более правильные да строгие. Ничего общего.

Так при чем здесь Лиза? Или Алекс чего-то недоговаривает?..

По возвращении в город оба разъехались по своим делам. Алексу предстояло готовиться к званому обеду, на котором он официально собирался просить руки девицы Кулагиной, Кошкин же отправился в свой околоток. Бумаги в этот раз готовил наскоро, ибо не сомневался: Образцов снова откажет в возбуждении дела. Так и вышло.

– Убийство?! – недоуменно глядел на него начальник. – Не выдумывайте, Кошкин! Это еще бабка надвое сказала, будто ранение было пулевым. Пошла девка в лес по грибы: споткнулась, упала, головой ударилась – вот и померла!

Кошкин оставался бесстрастным:

– Заключение делал судебный медик, назначенный лично вами. Смею напомнить, наш медик имеет опыт более двадцати лет, а кроме того, участвовал в войне на Балканах и пулевые ранения от всех прочих отличит, не сомневайтесь.

Глаза Образцова метали молнии. Кошкин же смотрел на него прямым и спокойным взглядом да неспешно продолжал:

– Есть и еще кое-что, Павел Петрович. Прежде судебный медик лишь предполагал, но после лабораторного анализа утверждает совершенно точно: в девицу стреляли дважды. Первый выстрел – с большого расстояния в спину. Девушку серьезно ранили, она упала. Потом убийца подошел вплотную, приставил револьвер к ее голове и выстрелил еще раз.

– Вы меня без ножа режете, Кошкин… – устало поморщился Образцов.

Но Кошкин упрямо, с нажимом договорил:

– Медик заключил, что на ребрах, позвоночнике, как и на черепе, есть характерные сколы – явно искусственного происхождения. Ошибки быть не может.

Глаза Образцова по-прежнему метали молнии, однако скользнул в них все-таки и интерес. Когда-то давно – так давно, что помощник полицмейстера, вероятно, этого уже и сам не помнил – Образцов ведь был неплохим сыщиком. Кошкин слышал байки о его бурной молодости от коллег-стариков и остался впечатлен. Вероятно, и теперь – пусть против воли – Образцов почуял, что дело не так просто.

– Это было убийство, Павел Петрович. Причем застрелили девицу из револьвера, а не из чего-то более крупного. По пулевому отверстию в черепе медик заключил, что калибр пули около полудюйма[9]9
  Дюйм равен 24,5 мм.


[Закрыть]. Да и мать убитой девушку опознала – по личным вещам и редкому цвету волос. Ежели в Перми разведают, что дело с такими вводными у нас спустили на тормозах… боюсь, кто-то должен будет понести наказание, Павел Петрович.

Последнее звучало совсем уж не по уставу и вообще-то было лишним. Однако сработало: Образцов разволновался не на шутку, даже перешел на панибратское ты.

– Угрожаешь, Степан Егорыч, да?

Кошкин молча и холодно глядел на него сверху вниз.

– Хорошо, – прожигая его взглядом, отозвался Образцов. – Положим, дам я добро – и что после? Неужто не понимаешь, что, ежели ее и убили, сроду мы убивца не найдем! Спустя три года! Тут по горячим-то следам душегуба найти не можем, а ты еще архивные дела ворошишь!

Последнее опровергнуть было сложнее всего… Да, Кошкин слышал и в городе, и на службе о таинственном душителе молоденьких девиц, однако лично ему видеть жертв не приходилось. Да и в целом те происшествия больше походили на байки: жертв, говорят, давненько уже не находили. Наверное, поэтому Кошкин и вовсе не думал о душителе.

Но относительно Марии Титовой был настроен со всей решимостью.

Вышел он из кабинета Образцова с резолюцией: делу дали ход, а Кошкину было велено пройти в кассу за командировочными.

Глава 8
Лиза

Лиза давно уже ничего не ждала так сильно, как предстоящего ужина с Риттерами. Разумеется, ждала она только разговора с Алексом о походе на Шарташ, но никак не того, что после ужина (или до, или даже во время) он станет просить ее руки у отца. Нет, это Лизу как раз не волновало. По крайней мере, так она твердила самой себе.

Отцу она о помолвке ничего и не сказала.

Даже когда за завтраком батюшка определенно почувствовал что-то и поинтересовался, Лиза сослалась на головную боль, но умолчала о договоренности с Алексом.

Может, надеялась, что он передумает? Надеялась – или боялась? Лиза сама не знала…

Она бы с удовольствием решила, что и вовсе поняла его как-то не так, да только кольцо, подаренное Алексом, не позволяло трактовать его слова иным образом.

Кольцо она носить так и не решилась. Держала в тумбе письменного стола и до смерти боялась, что Марфа станет прибираться, заглянет да увидит. Однако и вчера, перед сном, и нынче, едва проснулась, Лиза все-таки не удержалась и его примерила. Изящное, аккуратное, с небольшим кроваво-красным рубином. На Лизином среднем пальце колечко сидело как влитое.

* * *

Когда доложили, что Риттеры, мать и сын, приехали и ожидают в гостиной, Лиза все еще была у себя.

Раз пять она то снимала кольцо, то надевала, не зная, как поступить. В конце концов прикрепила к поясу шатлен[10]10
  Шатлен – аксессуар в виде цепочки с зажимом, к которой крепятся в виде подвесок различные предметы: ключи, кошелек, часы и т. п.


[Закрыть] и положила кольцо в миниатюрный кошелек. Потом, встав к зеркалу, убедилась, что ее наряд не кричит слишком громко о том, что она якобы рада Алекса видеть. И тут же себя отругала, что так строга к будущему мужу и надо было выбрать на вечер наряд менее скромный… Но переодеваться было уж поздно, и Лиза, громко сказав своему отражению: «К черту все! Пусть будет что будет», наконец спустилась к гостям.

До обеда Алекс говорить с отцом не стал. Видимо, оставил на потом, и никогда еще застолье не тянулось для Лизы столь долго. Стрелки больших напольных часов будто вовсе остановились!

Папенька слишком много шутил, да все больше с Софьей Аркадьевной – а та вполне дружелюбно ему отвечала. За столом, считай, они только и говорили. Изредка емкие комментарии вставлял Алекс, выдавая, что настроен сегодня вполне благодушно. Одна Лиза – что ни слово, все невпопад! Она уж думала сдаться, сослаться на нездоровье да сбежать, когда ужин вдруг кончился.

Отец сыто откинулся на спинку стула, погладил себя по животу и с упреком молвил:

– Ну что ж ты, Лизавета, не зовешь гостей к чаю?! Давай-давай, хозяюшка!

Хозяюшкой папенька Лизу прежде не звал ни разу.

Но пришлось Лизе вымученно улыбнуться и пригласить всех в гостиную. А когда отлучалась распорядиться о чае, краем уха услыхала, как Алекс негромко просит батюшку о личном разговоре…

Глаза у отца возбужденно блеснули: он сей же миг догадался, о чем тот хочет поговорить. И все же – хитрец! – обиженно произнес:

– А как же чай? К нам пирожные нынче утром прямиком из кондитерской доставили. Свежайшие, милый Алекс! Нежнейшие! Это все Лизонька, хозяюшка моя, расстаралась!

И после папенька еще добрые полчаса делал вид, что не понимает, зачем Алекс так настырно просит о разговоре… Но три пирожных спустя все-таки сделал ему одолжение и пригласил в кабинет.

А Лиза осталась один на один с матушкой Алекса.

В гостиной сразу стало невообразимо тихо, хотя Софья Аркадьевна неловкости не чувствовала и продолжала ворковать да жеманничать.

– Ах, о чем же, интересно, секретничают мужчины? Вы не знаете, Лизонька?

Та отрицательно качнула головой.

– И Алекс уж так настойчив был, так решителен! Все утро галстук выбирал, подумайте только! И вы, Лизонька, сегодня чудо как хороши. Красавица! Ах, я всегда так мечтала иметь дочку… – Софья Аркадьевна сидела на софе и, манерно держа вилочку двумя пальцами, разделывала пирожное.

Лиза мрачно наблюдала за нею из противоположного угла. Как и Лизин батюшка, Софья Аркадьевна отлично понимала, о чем Алекс собирался «секретничать»: то ли Алекс сам признался матери, то ли она чутьем своим догадалась. И скорее второе, ибо Лиза успела убедиться, что мадам Риттер весьма и весьма неглупа.

Софья Аркадьевна считала Лизу ни много ни мало своей подругой и велела называть просто Софи. Эти неполные две недели, что Риттеры были в городе, они виделись едва ли не каждый день. Да не просто здоровались издали, а общались близко: в хорошие дни прогуливались вдоль набережной или в парке, в холодные вместе пили кофе в кондитерских или же по-свойски приглашали друг дружку отпить чаю в гостях.

Причем инициатором чаще была именно Лиза.

И все же Софи до сих пор оставалась для Лизы особой туманной и непонятной. С одной стороны, все, что заботило Софи, – это ее собственная персона и то, что эту персону развлекает. Воспитание ее ограничивалось манерностью да заученными жестами. Образованием она тоже не могла блеснуть: недавно Лиза обнаружила, что мадам Риттер совершенно искренне полагает, будто Солнце вращается вокруг Земли. Да и когда Лиза сообщила ей обратное, наверняка это недолго задержалось в ее головке, ибо зачем думать о таких глупостях: от этого морщины появляются и седые волосы.

И все же, хотя седых волос у Софи почти не было, она далеко не так примитивна, как, к примеру, Лизина петербургская тетушка – батюшкина сестра.

Софи отлично разбиралась в людях. Буквально насквозь их видела и знала, к кому какой ключик подобрать. В результате, как полная противоположность Лизе, Софья Аркадьевна нравилась практически всем. При шапочном знакомстве, по крайней мере. Даже Лизе она непонятно почему, но нравилась. Чего уж скрывать, Лиза бы с удовольствием поучилась у нее, как сделать так, чтоб тебя все любили…

В общем, Софи ей одновременно и нравилась, и вызывала раздражение.

У той словно было второе дно под маской недалекой светской львицы, и какая Софья Аркадьевна на самом деле Лиза все не могла понять.

А еще Лиза была горда собой, что все-таки сумела эту даму обхитрить. Заставить думать, будто ей, Лизе, нужны лишь две вещи в мире: замужество за ее сыном и любящая мамочка. Разумеется, ни то ни другое Лизу не интересовало. Ей нужна была только сама Софи Риттер в девичестве Доронина.

– Ах, какой сегодня чудесный вечер, Лизонька!

Софья Аркадьевна домучила свое пирожное, поднялась с подушек и изволила подойти к окошку, что глядело на приусадебный парк.

– Никогда не любила зиму… – призналась вдруг Софи. – Зимой так холодно, и снег в лицо летит, и волосы толком не причешешь. То ли дело в Карловых Варах… Вы, Лизонька, были в Карловых Варах? Ах, вам непременно нужно там побывать! И в Бад-Эмсе тоже весьма недурно. А вот на Лазурном Берегу да в Тулоне мне не понравилось. Душно. Влажность высочайшая – а у меня, знаете ли, волосы от влажности так вьются, так вьются… Я там была что цыганка какая. Один мой друг меня так и звал ma belle Esmeralda[11]11
  Прекрасная Эсмеральда (фр.) – героиня романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери».


[Закрыть] – ужас! – Она коротко взглянула на Лизу и пояснила: – Эсмеральдой звали красавицу цыганку из стихотворения великого Бальзака.

Лиза задумалась, но ничего не сказала.

Тогда Софи снова вздохнула и посмотрела в парк за окно. Спросила:

– Что-то я не вижу jardin d’hiver[12]12
  Зимний сад (фр.).


[Закрыть] – прежде прямо к дому пристройка была. Неужто забросили? У маменьки Льва Александровича такие восхитительные розы цвели…

– Я не люблю розы. Кажется, зимний сад разобрали еще лет двадцать назад, – отозвалась Лиза. А потом как будто между делом поинтересовалась: – Неужто вам приходилось здесь бывать еще при моей бабушке?

– Ах, я была тогда совсем крошкой. Маленькой-маленькой девочкой, – поспешила ответить Софи, наверное, пожалев, что выдала свой возраст. – Наши со Львом Александровичем родительницы приятельствовали по-соседски, оттого я часто бывала в этом доме. Знаете, Лизонька, нас ведь и сосватать одно время думали с вашим папенькой!

– Вот как? Я не знала… – искренне удивилась Лиза.

А Софи рассмеялась смехом-колокольчиком:

– Боже мой, как давно это было! Да, все в этом мире повторяется. Вот уж и мы со Львом Александровичем мечтаем поженить своих детей.

Лиза дрогнула, но в лице, как ей казалось, не изменилась. Однако Софья Аркадьевна все равно попросила:

– Вы не смущайтесь, Лизонька.

Она подошла и ласково пожала Лизину руку. Шепотом сообщила:

– Я ведь знаю, о чем мужчины секретничают! Мигом все поняла еще третьего дня, когда не увидела у Алекса на мизинце рубинового перстня. Рубин, Лизонька, это, видите ли, наша фамильная реликвия: его еще прадед Алекса с Востока привез. Мой муж носил его до самой своей смерти не снимая, а после я рубин Алексу отдала. Сама бы носила – да у меня пальчики до того тонкие и изящные, что сплошная мука перстни подобрать. Постоянно теряю! Так что отдала Алексу от греха подальше. И до чего ж я рада, что теперь рубин у вас!

Она со всей надеждой заглянула Лизе в глаза:

– Ведь он у вас?

Некуда было деваться… Софи умела напирать так, что ответить ей отказом было решительно невозможно.

– У меня… – вымученно призналась Лиза. – Алекс и правда попросил меня стать его женой.

– Боже, боже, боже! – едва не взвизгнула Софи от радости. И кинулась Лизу обнимать. – Какое счастье, Лизонька, какое счастье! Вы ко мне заглядывайте теперь почаще – по-свойски, по-семейному! Ах, я ведь всегда мечтала иметь дочь…

Лиза же снова почувствовала приступ жесточайшего раздражения: мягко высвободилась из ее хватки. Едва удержалась, чтобы вслух не сказать, что уж она-то о матери вовсе не мечтает: ее мать умерла. Для Лизы умерла, по крайней мере.

Вместо этих слов Лиза снова натянула на лицо улыбку и молвила крайне осторожно:

– Софи… вы мне скорее подруга, чем матушка: моя настоящая матушка, думается, была много вас старше. И все же вы обе купеческие дочери, жили неподалеку… обе знали моего отца. Быть может, Софи, вы знали и мою мать?

Софи растерялась: подобного вопроса она не ждала. Но ответить ничего просто не успела – вдруг распахнулись двери и в гостиную ввалился светящийся счастьем Лизин отец.

– Ох уж и озорники! – громогласно да радостно объявил папенька.

С живостью, которой Лиза давно уже от него не ждала, подпрыгнул к ней и схватил за руку. Поцеловал отечески, а после соединил ее руку с ладонью Алекса – да так и не позволил разойтись, удерживая обоих за плечи.

– Ну и озорники… – продолжал он, крутя головой то на нее, то на Алекса. – Всё скрытничают! Всё таят! Всё вид делают, будто бы равнодушны друг к дружке – а сами! Вот вы знали, Софья Аркадьевна?!

– Что знала, Лев Александрыч? – невинно осведомилась Софи.

– Что сынок ваш любезный Лизы моей руки просит! Что отвечать-то им прикажете, а?!

– А что тут ответишь? – Софи тотчас включилась в игру. – Только благословение родительское дать да свадьбу поскорее готовить!

– Благословение? Это мы живо организуем! Ванька! – крикнул слуге. – Икону Казанской Божьей Матери неси-ка поскорее!

Лиза едва не простонала: этого не хватало еще. Ее батюшка, который иной раз забывал и какой рукой креститься, вздумал благословлять их по всем традициям…

Папенька меж тем подобрался, застегнул на все пуговицы сюртук, посуровел лицом – и со всем благоговением принял из рук лакея икону в рушнике.

– Дети мои любимые, Лизонька, Александр… – голос у папеньки дрогнул, а глаза заблестели. Где-то рядом громко всхлипнула Софи. – Живите, дети, счастливо, дружно. Друг друга уважайте, любите. Ты, Лиза, мужу не перечь, слушайся. А вы, Александр Николаевич, уж берегите мою девочку. Она у меня хорошая, добрая. С гонором немного, но это вы привыкнете.

Лиза, ни жива ни мертва, во все глаза смотрела на святой образ, и ей казалось, что она сейчас задохнется. Или вот-вот земля под нею разверзнется, и Лиза прямиком свалится в геенну огненную. Куда ей и дорога. В панике она несколько раз оглядывалась на Алекса, но тот слушал папеньку внимательно и с ледяным спокойствием. Совесть его ничуть не мучила. Чурбан бесчувственный!

Лиза уже едва стояла на ногах, когда батюшка наконец перекрестил их иконою и поднял святой образ для поцелуя – сперва Лизе, потом Алексу.

Из последних сил Лиза, не помня себя, коснулась губами подрамника и тотчас, пока отец еще что-нибудь не выдумал, взмолилась:

– Позвольте, я на воздух выйду… До чего же здесь жарко натоплено!

И, не дожидаясь ответа, в чем была бросилась вон из гостиной, а потом и из дому – на террасу, выходящую в приусадебный парк.

Давно стемнело. Хоть и стоял на дворе последний день февраля, с неба крупными хлопьями падал снег. И холодно было настолько, что Лиза непременно озябла бы, будь у нее хоть минута, чтобы это осознать.

«Что я делаю! Боже мой, что я делаю?! – только и могла думать она. – Верно, я с ума сошла. Это ведь на самом деле происходит. Я ведь по-настоящему выхожу замуж! За человека, о котором ничего не знаю…»

В панике Лиза даже стала припоминать письмо, которое вчера чуть свет пришло от Гаврюшина. Так хорошо он писал, так по-доброму! Признался, что просил ее руки у отца из отчаяния и теперь в том раскаивается. Мол, нужно было сперва поговорить с Лизою.