Текст книги "Осиново"

Могилы

Старый лес давно уснул, опустив ветки и затаившись в ночной темноте. Сверчки в траве пели свою колыбельную, а луна мягким свечением выглядывала из-за чернёных туч и ненавязчиво пробиралась в одинокие окна. Иван потушил свечку, смахнул крошки хлеба со стола шершавой ладонью и побрёл к своей лавке в углу. Накрылся фуфайкой и отвернулся к стене. Задышал тяжело, протяжно, с редкими покашливаниями, силясь скорее заснуть.

Не любил Ваня это время суток: все самые потаённые воспоминания и мысли наружу лезли и стремились всё естество окутать, словно покрывалом накрыть – чёрным, пыльным, давно залежалым в сундуках да коробах. Он их прятал, запихивал вглубь себя, забывал, а как ночь наступала, так и вылезали они наружу. Тишина лесная только плодила мысли нехорошие.

Тогда Ваня поджимал под себя ноги, втягивал голову в плечи, закутывался в фуфайку до ушей, будто так спрятаться можно было от мыслей этих, и слушал… Слушал, как скребутся в его сердце невидимые существа, мычат что-то, воют, просят.

И тогда перед глазами возникало лицо Люды. Невесты его ненаглядной. И вспоминал он те дни, когда молоды они да юны были, жизни ещё не видывали, мира не знали.

Влюбились. На всех праздниках под ручку гуляли, в гости друг к другу ходили, хороводы водили. Цветы да подарки Ваня Люде дарил, в окно её камешки кидал да на речку звал. Через две зимы уж и жизни без неё представить себе не мог. Посватался. Люда в объятия кинулась, счастливая, краснощёкая, смущённая. Только и ждала, когда они с любимым обвенчаются. Вся деревня их счастью нарадоваться не могла, поздравляли, свадьбу готовили, чтобы погулять на славу и молодых пославить. Избу Людину украшали, ленты из сундуков доставали, пироги в печах пекли да цветы для праздника срывали.

Иван места себе от счастья сыскать не мог в хлопотах этих предсвадебных. Всё ходил, мешался да на невесту свою без устали поглядывал. Только вот недолго счастье длилось. Не обвенчались они – пропала невеста.

Нашли её. На следующий день. У речки. Синяя уж вся лежала, потемневшая, глаза к небу вскинуты, платье всё тиной болотной пропиталось.

Утопла. Или утопил кто. Жених как увидал, так за волосы схватился и завыл, как зверь раненый. Завыл, на землю упал и лбом бил, весь свет проклинал. Три мужика его тащили, никак уходить не хотел, мёртвое тело к себе прижимал и всё звал её, звал. Те, кто рядом был, шапки снимали, сердца у них кровью обливались. Дождь сильный в день тот шёл, топил землю-матушку, почву размывал. Будто бы сама природа оплакивала невесту погибшую, горевала.

Пять раз из петли Ваню вынимали. Последний раз уж дух в нём не держался почти. Месяц в постели провёл, жить не хотел без Люды своей. Уж и родители сколько с ним говорили, и соседи, уговаривали, упрашивали – всё без толку. Сам оклемался, и когда тяжесть на сердце, что дышать не давала, чуток поубавилась, встал Ваня с лавок да покрывал на радость родным.

Весь год думал, размышлял над загадочными причинами смерти любимой. Только мысли эти в жизни его и держали.

Утонуть утонула девчонка, а на берег кто вытащил? Не могла же она сама, полумёртвая, вылезти, решив отходить уже на земле-матушке? Почему одна пошла, подружек не позвала или его, жениха? Или потопить кто решился, а потом совесть заела, на берег вынес тело девичье, или же кто по доброте душевной в речке ленты красные увидал и вытаскивать кинулся? А может, и душегуба тогда спаситель случайно увидал и испугался, тот ему пригрозил, что и его в могилу сведёт, если растреплет? Или всё же сама она утонула, купаться полезла и утопла? А на берег проходивший мимо мужик вытащил или спасти пытался? А почему ни одним словом тогда в деревне не обмолвился? Бросили её там одну-одинёшеньку лежать да на небо мёртвыми глазами глядеть.

И врагов ведь у Люды не было никогда, недоброжелателей: со всеми дружбу водила, доброго слова не жалела и помощь свою предлагала. Доброе сердце у девчонки было, отзывчивое.

Так и похоронили в платье подвенечном. Губы накрасили ягодой красной, косы распустили, в волосы алые ленты вплели, на ножки туфельки новые одели, в которых Люда мечтала под венец идти. Вся деревня собралась в путь последний проводить. Ребятня свечки несла в ладошках, ступая по пятам за процессией, все притихшие были, молчаливые. Совсем юную красоту смерть к себе забрала. Нечестно. Несправедливо. Жизнь должна была быть долгая, счастливая, а вышли смерть и горе родным.

В деревне шептались, что русалки Люду в речку заманили, зашептали, песни напели и утопили несчастную. А кто говорил, что и ведьма тут поработала. Иван трёп бабий не слушал, логическое объяснение искал, а у баб и всяко каждая корова – ведьма.

«Зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную», – гласила надпись на Людиной могилке, что по заказу делал мастер, специально из города вызванный.

Долго в тот день жених мёртвой Люды у могилки стоял, всё попрощаться никак с ней не мог. Ночь простоял. Наутро его, околевшего, увели насилу в избу. Так и не смог он Люде своей «до свидания» сказать. Таскался всё на могилу, разговаривал с ней. Присядет на оградку, шапку снимет и давай рассказывать, как день у него прошёл. На каждый праздник цветы ей охапками носил, оградку чистил, конфеты с яблоками оставлял. Деревенские уж руками махнули, совсем, говорили, Иван голову потерял. А он и не слушал никого.

Тягостно стало ему в деревне, тяжело, всё об умершей невесте напоминало. Так и ушёл Иван в лес, не отыскав причину смерти любимой. За хутора и болота ушёл, туда, где рос огромный ельник, скрывая его новое обиталище от посторонних глаз. Сколотил себе избу, соорудил мебель, кое-какие вещи из отчего дома перетащил и так и остался жить отшельником в лесу. Хорошо ему было наедине с природой, славно: никто не тревожил, в душу не лез, только лес молча его сердцу вторил, залечивал раны душевные. Так и скоротал он почти сорок лет в избушке своей. Любил он деревья, охранял их, заботился, каждый день территорию, что к избе его прилегала, обходил. Оберегал.

Мало кто общался с Иваном из деревенских, бежали и в избушку к нему стучались, только когда люди в лесу пропадали. Частенько это в Осинове случалось. То грибники на одном месте кружили, словно леший водил и вывести никак не мог, то дети в лесу пропадали. Находили их на хуторах да холмах, на стогах сена они сидели, а спуститься никак не могли, ревели, родителей звали, а слезть сами не могли. Будто сила какая колдовская их держала.

Нередко и мёртвых находили.

Не мог Ваня по старой травме мёртвых видеть, сердце у него глухим эхом отзывалось, и он прочь уходил после того, как место нужное деревенским указывал, ведя их по тропинкам исхоженным. Снились усопшие ему потом, приходили и порог его обивали. То старуха с внучкой придут, что смертью странной померли, у деревьев сидя с платочками на лицах, и стучат в его окно, зовут. То мужик придёт и у кровати мнётся, мычит. С сырой землицей во рту мужика в лесу нашли, задохнулся бедняга – шуму было! Даже участковый приезжал. И все они к нему по ночам во сны беспокойные лезли, про Люду ненароком напоминали, тревожили сердце стариковское.

Как будто звали они Ивана в чертоги вечного забытья, просили, чтобы он в путь последний с ними отправился.

Лежал он в углу своём, ворочался, с боку на бок перекладывался, покрывало под ним сбивалось, поясница скрипела, сон в руку не шёл, то и дело образ Людин возвращался. Открыл Ваня глаза, что так упорно закрытыми держал, уснуть силясь, в темноту посмотрел и вздохнул. Из-под фуфайки своей вылез, медленно на лавке сел, пятками друг о друга потёрся. Посидел, ещё немного в темноту вглядываясь и тишину слушая. Поднялся, решив шиповник себе заварить, чтобы согреться, мысли успокоить и заснуть.

Ночь хорошая была, тихая, деревья шуршали листьями своими, волнуемые порывами ветра, вдалеке фонарики летали, освещая лес желтоватым свечением. Будто души людей по лесной обители бродили и покой искали. Любил Иван этот лес, волновал он его душу, бередил, к себе звал, вылечивал боли сердечные и в свою обитель приглашал.

Лес этот Тёмной Гривой назывался. Древний и могучий лес, считавшийся священным. Деревья плотно друг к другу росли, их стволы были настолько толстыми, что даже три мужика, за руки взявшись, не могли их обхватить. Непроходимый, загадочный, вглубь тянущий.

Кипяток быстро подоспел. Долго старик возился, всё никак вспомнить не мог, куда шиповник засушенный подевал. Суетился, утварью гремел, на память свою ругался, и вдруг в окошке мелькнуло что-то. Иван аж посудину выронил, которую в руках держал, и назад от испуга подался – он как раз напротив окна и стоял. Уж слишком неожиданно что-то мимо пробежало. Так и остался Иван стоять и внимательно в темноту вглядываться. Почудилось али нет?

Постоял, потоптался на месте, сердце успокоил, с пола посудину поднял, кряхтя да поясницу ладонью потирая, как вдруг снова в окошке огонёк незнакомый мелькнул. Иван боязливо вскрикнул, хоть к трусливым он себя не относил: почти под самым окном видение проскочило. В дрожь его кинуло: а вдруг избу его сжечь какой недруг собрался? Или городские опять понаехали с палатками своими да гулянками? Уж больно часто молодёжь ленинградская в их края забиралась. Нахмурил старик брови, схватил ружьё, что на охоте ему не один год службу служило, накинул фуфайку и выскочил за дверь – чужакам пригрозить, чтобы не смели разбойничать в лесу их осиновском.

Ночной холод под одежду пробрался, заставив лесника поёжиться. Лес встретил его шумом качающихся от ветра верхушек деревьев да уханьем филинов. Огляделся Иван, вокруг избы не один круг прошёл, везде посмотрел. Всё тихо, спокойно, будто и не было никого. Даже следов чужих, как ни пытался в ночной темноте старик разглядеть, не разглядел, погрозил только ружьём невидимым гостям и скрылся в своей избе.

На следующей день, напившись чаю с сухарями да потеплее одевшись, пошёл Иван свой лес осматривать да следы ночных гостей искать. Весь день проходил: под кусты заглядывал, землю, влажную от росы, осматривал с присущей ему критичностью и вниманием. Но так ничего и не обнаружил. Вернулся уже под вечер, решив, что воображение сыграло с ним ночную шутку.

Заснул он крепко, и ничего в эту ночь старику не снилось – ни Люда, ни мёртвые, что так любили пробираться в его сны. Только вот казалось старику, что лицо его свечкой освещали, водили по кругу, разбудить пытаясь. И шёпот, тихий такой, будто предсмертный, над его ухом раздавался. Но слов не слыхать. Гудение какое-то. Открыл старик глаза, пытаясь понять, кто свечкой ему в лицо светит, спать мешает, и тут же приподнялся на скамье. Мимо окна уже не один огонёк проскакивал, а будто целые факелы проносили. Они и били в глаза старику в ночной темноте избы. Разозлился Иван: всё же завелись в лесу его чужаки. Снова ружьё схватил и, не одеваясь, во двор бросился, пока хату его не спалили.

А там снова тишина да уханье филинов. Только вдалеке удаляющиеся спины людей старик увидал, что в руках факелы несли, дорогу себе освещая. В чащу леса они шли, к хуторам да холмам, что местные Могилами называли.

«И как же они так быстро прошли?» – размышлял старик, вернувшись обратно в дом и сев на лавку. Ружьё он так и не выпустил из рук. Пока он выбегал во двор, чужаки отошли далеко в лес, будто по какой короткой дороге обогнув или в пространстве переместившись. Иван невесело усмехнулся, гадая, что же это были за люди, так и уснул с ружьём на случай, если снова лицо ему освещать факелами будут.

На следующую ночь Иван решил вовсе спать не ложиться, а чужаков дождаться. А тут-то он им покажет, даст жару!

Затаился он подле окна, ружьё рядом положил и ждать приготовился. Долго тишина его морила, затылок негой тяжёлой окутывала, а воздух свежестью леса пропитывала. Незнакомцы к середине ночи появились, Иван уж задремал, на досках дощатых сидя, но тут же проснулся. В окно осторожно выглянул – они как раз к избе его лесничьей приближались. Смекнул, что действовать надо быстро. Тихо к двери входной пробрался, приоткрыл и нырнул в ночную свежесть леса. И снова спины гостей незваных увидал, правда, они уже на порядок ближе были, чем в прошлую ночь. Шли все с факелами да свечами и несли что-то прямоугольное в руках, похожее на картины. Он броситься вдогонку хотел, даже припустился уж следом, как вдруг замер, в землю врос и так ясно, так чётко почувствовал этот момент, что сейчас с ним происходил, будто лес сузился до фигуры девичьей, что взор лесника к себе приковала. Голову будто ватой набили. В ушах звон колокольный раздавался.

Сердце вниз ухнуло, как филин с ветки слетел. Последней она шла, отставала немного. В платье белом до пят, волосы распущены, а в них ленты алые вплетены, с ветром играют. И вся она не то идёт, не то порхает, будто невесомая совсем.

Так ведь её и хоронили, в платье подвенечном да с лентами красными. Люду.

Ваня ни на мгновенье, ни на день лик своей возлюбленной не забывал, узнал бы, даже если бы век прошёл и всё сущее смёл.

Не помнил, сколько простоял так с ружьём, громом поражённый, да в тельняшке. Уж рассвет задавался, а старик всё стоял и смотрел вслед давно ушедшим ночным гостям.

В избу Иван вернулся, ружьё из рук выпало, уставшим он себя почувствовал, ослабевшим, будто всю ночь на нём пахали. Сел за стол, голову обхватил руками, как в год тот, когда Люду он утопленной увидал, и замер.

Никак увиденное объяснить себе лесник не мог. Может, почудилось ему, привиделось, другая это девушка была, может, с ума он выжил, как в деревне давно говорят. Но ленты алые и волосы светлые, густые, шелковистые ни с чем Ваня спутать не мог. Видел он прошлой ночью невесту свою. Люду. Шла она по лесу вместе с толпой людей в сторону холмов проклятых, что деревенские стороной обходят и через плечо сплевывают, чтоб нечистый какой не привязался.

Потерял сон лесник, аппетит – всё про Люду думал да гостей ночных. Всё выжидал днями и ночами, когда свет факелов в окошко его заглянет. Но, как будто почуяв интерес к себе, больше они не приходили. Затаились. Ждали чего-то.

Взял Ваня конфет, что уж год в банке стеклянной хранились на случай особый, нарвал цветов, осенью не тронутых, не увядших, росой умытых, и отправился на могилку родную. Сердце отчего-то билось тревожно, будто и нет её, могилки этой. Будто пропала.

Пришел старик по тропинке исхоженной, проторенной, за оградку зашёл, шапку снял. Холод осенний кости морозил и топтаться на месте заставлял.

«Зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную»… Надпись уж поистёрлась в некоторых местах, могилка мхом обросла, листья налетели. Давно здесь никого не было. Родители её померли давно и недалеко от дочери закопаны были.

Прибрал Ваня могилку, цветы да конфеты положил. Вздохнул. Тягостно ему стало, грустно, сердце тянуло от тоски непонятной. Заговорил он, как раньше говорить любил со своей ненаглядной, и всё рассказал посеревшему камню. И про гостей незваных, и про факелы горящие, и про то, что видел он её, Люду, в лесу. Знак просил её подать, разъяснить, направить, в уме сохранить. Долго в тот день просидел лесник на кладбище деревенском. Всё выговаривал, что скопилось у него за год, и легче ему делалось, грудь отпускало, а сердце небывалую лёгкость чувствовало, как много лет назад, когда он только Люду увидал. Будто рядом она стояла, на плечо руку положив, и слушала.

А на следующий день друг к нему давний, что на кладбище его случайно увидал, в избу лесничью зашёл.

– Ну, здорово, Иван! Принимай, друг, гостей!

Иван, который на лавке сидел, в думы впавший, голову поднял и Данилу увидал. Улыбка расцвела на лице его хмуром. Старик с места подскочил да друга сердечно обнял, что в избу к нему пришёл. За стол усадил и чаю вскипятил. Уселись друг напротив друга они.

– Рассказывай, Николаич, как дела твои поживают?

– Да идут, Данила, потихонечку, лес свой хожу смотрю, нынче быстро осень обсела, почти весь цвет с полей сошёл, – Иван отхлебнул из чашки, решив про Люду и факелы не рассказывать: а вдруг и действительно ему привиделось? И так за ненадобностью бабы про него лишнего в деревне болтают.

– Моя-то старуха всё беспокоится, волнуется, как ты тут один хозяйство своё лесничее ведёшь. Говорит, к нам Ваню забирай, – улыбнулся Данила полубеззубым ртом и смотрит на друга, как тот отреагирует. Сестрой жена Данилы Ивану была по тётке и уж несколько лет зовёт брата с ними жить. А он всё сопротивлялся и возвращаться не хотел.

– Благодарствую за приглашения добрые, но тут сердцу моему лучше живётся. Ты знаешь.

– Да знаю, – осадил его Данила, – как тут не знать-то, но ты, друг, пораскинь всё же мозгами, покумекай. А то к нам и перебирайся, картошки да молока на всех хватит, скотина ещё в ходу, жива-живёхонька, куры несутся.

– Ты мне, Данила, лучше вот что скажи, – Иван отставил кружку, сцепил руки в замок и серьёзно на друга своего глянул. – Что за чертовщина у нас на Могилах нынче происходит? Слыхал я, бабы, когда картошку копали, скелет человеческий отрыли, лопаты покидали и крику, шуму навели.

Ваня начал издалека, решив выведать, что это за место, какое деревенские Могилами кличут и стороной его обходят. Лесник только название этих холмов и знал. По направлению к ним чужаки с факелами шли, значит, место это как-то с ними связано будет и с Людой его. Будь она живая или мёртвая. Так решил Иван, если уж идти в этой тайне, то до конца.

– Это, друг, ещё в почившем году случилося. Медленно до тебя вести доходят, – покачал головой Данила. – После этого случая там целое захоронение покойников вскрыли, все они по кругу в положении стоя зарыты были, будто как свечки их в землю втыкали, головами вниз. С телами покойников не нашли никаких вещей. Вообще ничегошеньки.

А старики наши сказывали, что народец здесь древний в незапамятные времена проживал и под землёй сам себя схоронил. Ещё при жизни закопали они себя живьём под землю вместе со своими жёнами, стариками и детьми. Либежгора этот холм высокий называется, где усопших нашли. Поговаривают, что ведьмы туда ходят и свои обряды тайные проводят.

О ведьмах Иван слышал и нередко, лес обходя, издалека замечал то одну старуху, то другую. Все они поклонялись меж холмов земле, вертелись на месте, махали руками и с кем-то разговаривали. Но лесник не в своё дело не лез. Если нравится им по холмам шастать да руками махать, пускай шастают.

А про народец Ивану ещё дед в детстве сказывал, только вот позабыл он об этом с годами.

В старину здесь жили маленькие племенные поселения, и когда они оборонялись от пришедших на их землю врагов, вырывали огромную землянку на целую деревню, в которой и прятали своих жён, детей и стариков. Оставляли в землянке один-единственный выход, чтобы его легче было оборонять. В случае если враг прорывался внутрь, подпорки землянки выбивались, и враги вместе с защитниками и их семьями оказывались похороненными заживо. Некоторые из холмов по округе, в болотах, и есть заживо похороненные землянки. Народ, который ушёл жить под землю.

Данила в обратный путь засобирался, взяв с Ивана слово, что тот подумает о том, чтобы в деревню вернуться.

Старик ещё немного посидел за столом, допил остывший чай и решил во чтобы то ни стало ещё раз увидеть Люду. Не сможет он далее спокойно жить, пока Люду не увидит и всё ещё раз не перепроверит.

Ночь наступила быстро, дневной гул утих. Филины вышли на охоту. Иван оделся и вышел из избы. Ждать. Он был уверен, что сегодня снова увидит их. Людей с зажжёнными факелами. Именно сегодня, когда луна освещала чистое ночное небо: так подсказывала ему интуиция. Старик перестал бояться, он просто ждал. Так и случилось. Луна только появилась, тучи рассеялись, как на лесной дороге показались огни.

Иван пригляделся. Это действительно были люди с факелами и свечами в руках. Они подходили всё ближе и ближе к нему, их была огромная толпа. Шли молча и тихо. Минут пятнадцать он просто стоял и смотрел, как они приближались. А когда они проходили мимо него на расстоянии десяти метров, старик увидел, что все они держат в руках иконы, кресты, зажжённые свечи и факелы, уставившись перед собой широко раскрытыми, испуганными глазами и что-то бубня себе под нос. Старик изумлённо смотрел на эту колонну, проходившую мимо него, пока взгляд его не выхватил белое платье и красные ленты. Она, как и в ту ночь, шла последней и чуть отставала.

Иван сделал шаг к толпе, и вдруг девушка повернулась. У старика тревожно забилось сердце, а ноги ослабли – это была Люда. Его Люда. Казалось, она была так же удивлена, как и старик. Девушка замедлила шаг, вполоборота повернувшись к некогда жениху. Он вскинул руки и побежал ей навстречу, не веря своему счастью. Люда опешила и замахала руками, призывая его остановиться и вернуться. Её лицо стало встревоженным, она постоянно поглядывала на удаляющуюся толпу. Иван не понимал, что происходит, но продолжал их преследовать. Сейчас он хотел только одного – воссоединиться с возлюбленной.

Люда продолжала махать руками, мольба отразилась на её лице. Ивану показалось, что до него донёсся её давно забытый голос, она просила его вернуться домой. От неожиданности он замедлился и перешёл на шаг, но не перестал идти за толпой.

Девушка нагнала людей, то и дело поворачиваясь, снова и снова жестами показывая Ивану, чтобы тот вернулся домой и не шёл за ними. Но он не слушал Люду, только смотрел на неё и улыбался улыбкой безумца, чья мечта сбылась.

Толпа скрывалась в лесу и оставляла на виду лишь горящие огоньки своих свечей. Так они дошли до Могил, и вся колонна остановилась у самого высокого кургана. Иван спрятался за дерево, наблюдая за ними.

Несколько мужчин что-то копали. Они стояли на свежесрубленном деревянном доме без окон, с плоской крышей и одним-единственном входом. Они закапывали его. Стены его уже превратились в осыпанные подъёмы холма. Теперь на крыше постепенно вырисовывалась огромная насыпь. Деревянный дом без окон всё больше и больше превращался в холм земляной. На виду оставался лишь вход, но и его немало присыпало землёй.

А потом жители деревни начали туда забираться, в этот дом, который был уже почти под землёй. Со свечами и иконами, по-прежнему бубня себе что-то под нос и испуганно уставившись в пустоту.

Люда зашла последней и встала посередине, умоляюще глядя на Ивана, который вышел из-за дерева и направился к ним.

«Вернись домой, уходи», – слышал он голос, настойчивой трелью доходивший до его ушей. Старик медленно шёл к дому, который оказался уже почти весь засыпан землёй, оставляя только головы жителей на поверхности. Он не мог уйти. Вот уже сорок лет он так страстно желал быть закопанным рядом со своей Людой. Он смотрел на неё и улыбался. И вдруг она улыбнулась ему в ответ печальной тихой улыбкой и чуть подвинулась, уступая место рядом с собой.

Больше лесника Ивана никто не видел. И не мог найти дорогу к его избе. Будто пропала она, сгинула на болотах. Сколько Данила ни рыскал на холмах, в лесу ни кружил, на болотах ни звал друга своего, всё без толку. Пропал Иван, как будто и не было никогда.

Когда время к ночи движется, видят иногда деревенские, как мимо деревни в густом лесу меж скрюченных ветвей осин люди с факелами проходят. А куда идут да по какому делу, неведомо местным, не лезут они в те места, что Могилами называются, где древний народ под землю жить ушёл.