Текст книги "4"

Марва

Знаете, есть такое понятие, как «допиздеться». Вот я именно допизделась. Допизделась со своей классной жизнью, оптимистичными постиками ВКонтакте, вписочками, весельем, многочасовым валянием в ванной, чтением замечательных книг, знакомством с интересными людьми и прочим. Я допизделась, и теперь вынуждена работать официантом. Мама послала меня в задницу после очередного скандала и сказала, что денег от нее я больше не дождусь. Я решила показать, что я не безвольное чмо и сама способна заработать себе на еду. Ага, где там.

Господи, мне кажется, нет работы тупее и сложнее, чем эта. На самом деле, отвращение к работе в сфере услуг, я стала испытывать еще пару лет назад. Когда на первом курсе решила подзаработать и устроилась офиком в какой-то крутой ресторан в центре. Но видимо, спустя два года мои воспоминания об этом аде притупились, и я снова запрыгнула на те же грабли.

Больше всего в работе официантов меня бесят: безосновательная нервозность, бессмысленный труд и имитация работы.

Среднее количество часов в смене – восемь. За это время ты не имеешь возможности присесть больше, чем на одну минуту. Хотя, я обманываю. Благодаря перекурам, я могу сидеть аж три минуты. То есть, в моем организме сейчас происходит невероятная по своей глубине драма: легкие жертвуют собой, ради того, чтобы ноги могли чувствовать себя немного лучше. Боже, это так мило.

Я бы прошлась конкретно по каждому пункту долбоебизма работы официанта:

1. Безосновательная нервозность

Мое новое место работы находится рядом с центром, но оно все равно какое-то «отшибленное». Народ здесь бывает, но не в таких количествах, чтобы орать: «Блять, ребята, пиздец, у нас запара! Запара у нас, ребята, блять, пиздец!» А наши сотрудники именно так и орут.

2.Бессмысленный труд

На каждом столике должно лежать четыре бумажки. Ну, знаете, такие, чтобы люди посвинячили, ты бы эти бумажки собрала и тебе даже стол бы не пришлось вытирать. Так вот, первым правилом, которому меня научили, было: «Когда садишь человека за стол, спрашивай у него, будет ли он один или к нему подойдет еще кто-то». И если человек один, ты должна прямо у него из-под носа вытащить три лишних листочка, чтобы он свинячил только на один свой. Потому что каждый листочек стоит около рубля! Вот такая экономная экономия, блять. Нужно еще учесть, что на этих листочках красиво уложены салфетка, вилка и нож. Так что их уборка со стола занимает нормальное количество времени.

Ну, я новенькая, если людям нравится выполнять бессмысленную работу, то я должна лишь понимающе улыбаться и делать, как они. Правда один раз произошла не очень красивая ситуация. Пришла заплаканная барышня лет 35-ти. Я сразу к ней не стала лезть, потому что поняла, что плаксивая одинокая дама бальзаковского возраста без приключений официантов сегодня не оставит. Подходит к ней моя напарница и задает свой стандартный вопрос:

– Вы будете одна или к вам еще кто-то подойдет?

Лол. Нужно было видеть лицо этой клиентки. Ее выжженные, белые, давно умершие из-за тысячи перекрашиваний волосы, вдруг ожили и прямо зашевелились на голове. Глаза, красные от слез, и окаймленные черной размазанной тушью, начали потихоньку выходить из орбит. Рот, намазанный какой-то отвратительной оранжево-красной помадой, чуток перекосился и открылся для того, чтобы заорать:

– По мне не видно, что я только что с парнем рассталась? Ты специально меня довести хочешь? Идиотка малолетняя, я вам тут сейчас все разнесу! – и как сметет со стола все эти листочки-вилочки-сахарнички-ножички… Несется по проходу и продолжает:

– Нет, ну это же надо быть таким хамлом. Хабалище колхозное. Тупой ресторан, – и в конце, уже стоя на пороге, драматично так:

– Чтобы я еще хоть раз к вам пришла? – вскидывает руку вверх, разворачивается на каблуках своих замшевых ботфорт, открывает входную дверь и заключает:

– Да ни в жизнь!

И что думаете, директор и куча манагеров как-то изменили отношение к листочкам за рубль, которые нужно убирать, чтобы их не засвинячили? Черта-с два. Они только всей бандой сказали:

– Ну, больная психопатка какая-то. Что тут поделаешь.

3. Имитация работы.

Иногда работает пять официантов. В это время в зале заняты только два столика. За каждым столиком по одному человеку. Они попивают свой чаек, сидят в ноуте, и кладут на официантов абсолютно. В такие моменты можно просто ложиться спать часа на два. Но что делают официанты? Скуручивают наборы: вилка-нож, вилка-ложка; натирают приборы, которых и так уже полно; сворачивают салфетки: треугольничком, прямоугольничком, двуми треугольничками…

И вот после одной из таких смен, полных абсурда, идиотизма и физической нагрузки, я пришла домой в час ночи и написала письмо. Самое безумное и отвратительное письмо в моей жизни.

Я – позорница, с этим не поспоришь. А Ежи – гад, это тоже истина. Я знаю это, чувствую это, и все равно ничего не могу с собой поделать. А еще, вся моя жизнь – сплошной мазохизм. Унижение, насилие, мучения. Я дружу не с комфортными простыми людьми, а с эгоистичными сложными ублюдками, вроде Тита. Общаюсь с теми, кто причиняет мне боль, пусть и не намеренно. С теми, кому и не стоило бы доверять, и с теми, на кого вообще нельзя положиться. Я влюбляюсь в тех, чье сердце закрыто от меня на десять засовов. В тех, кому я совсем не нравлюсь. В тех, кто ненавидит меня. И посылаю ко всем чертям дураков, которые меня обожают.

Принесите мне котомочку страданий – и вы навсегда останетесь в моем сердце.

Доведите меня до истерики, которой никогда не увидите: такой, где я катаюсь по полу грязного туалета, обхватывая колени руками; такой, где я сижу, и захлебываясь слюнями, выкуриваю третью сигарету подряд, – доведите меня до истерики, и я буду любить вас так сильно, как не сможет любить никто и никогда.

Свое письмо я написала Ежи. А он не был его достоин. Да, письмо было грязным, пошлым, полным каких-то эротических подробностей, но оно было откровенным. Оно было настоящим и честным.

Я спросила у него ВКонтакте, где он находится, и, узнав, что он не дома, пришла в его подъезд и засунула конверт с письмом в ручку его двери. И это в два часа ночи. Тогда мне казалось, что это очень романтичный жест, и Ежи обязательно его оценит. Но сейчас, когда я сижу на подоконнике со второй сигаретой в зубах, эта идея кажется мне полнейшим бредом. Потому что Ежи – бесчувственный эгоист. Он любит только себя. Вот если бы это он отправил страдальческое письмо своей девушке – он был бы счастлив. Но это письмо отправила я, и он просто будет смеяться над ним своими красивыми губами, делая на щеках ямочки.

Вот оно – мое личное признание в моей полнейшей глупости:

«Как хорошо, что мы не встречаемся. Благодари небеса за то, что уже столько лет они разводили нас по разные стороны. Благодари Б-ога за то, что он одарил тебя плохим вкусом, и тебе не нравятся такие женщины, как я. Благодари мою дурацкую натуру, из-за которой при наших редких встречах у меня начинают трястись коленки, и я для чего-то начинаю строить из себя суку и стерву. Тебе жутко везет, чувак. Ведь не будь всего этого – тебе пришел бы конец. Я бы убила тебя. Растерзала, высушила, выпила без остатка. Грубо, неистово, не замечая твоих глаз полных страха и ужаса. Не слыша криков, не ощущая сопротивления твоих длинных рук. Я бы вцепилась зубами в глотку, сомкнула бы без зазрения совести свои челюсти и почувствовала, наконец, какая она: черная, горячая, соленая – твоя кровь.

Виной всему твой запах. Запах жертвы. Большой, сильной, и от того еще более желанной жертвы. Твое мясо на плечах – самое лучшее. Его бы я драла зубами, отрывая и выплевывая крупные ошметки на белую простынь. Я бы облизала поочередно каждый твой палец, извозила бы их в твоей же собственной крови, стекающей у меня изо рта, и так же, по очереди, переломала бы их – один за другим. Чик-чик-чик-чик… В твое лицо я бы впилась ногтями, оцарапала бы его до такой степени, что ты бы и близко не подходил к зеркалу. Ты бы боялся. Ты бы не любил себя. Потому что только я могу любить тебя! Только мне ты должен принадлежать! И только напившись твоей крови, изуродовав тебя, сожрав пару кусков твоей мышечной ткани, я бы почувствовала некоторое облегчение и умиротворение. Пот, слезы, запекшиеся кровяные пятна… Мой сон был бы сладок на твоей испещренной ранами и порезами груди.

Так что помолись сегодня вечером. И уповай на то, что завтрашней ночью я не окажусь в твоей постели».

Я – сумасшедшая. И, если он решит так же – он будет прав.

Тит

Твою ж мать, и зачем мы только уехали позавчера? То, что сейчас творится в моей квартире, не назовешь даже Авдиевыми конюшнями. Мне кажется, никакой Геракл не смог бы убрать весь срач, который тут есть. А все из-за говнаря Ежи опять. Вот он правда как какое-то эмо из 2007, с тем лишь отличием, что одет помоднее и прическа получше, чем у патлатых и челкастых того времени. Но образ жизни, мысли – все это точно родом из 2007.

Было часов девять вечера, народ уже стал подтягиваться ко мне на хату, кто-то не обламывался и приходил уже пьяненьким. Ежи позвал меня на балкон выкурить по сижке и сказал, что хочет мне кое-что показать. Он достал из своего коричневого кожаного рюкзачка замызганный листок и протянул мне. Это было письмо от Марвы. Она там Ежи чуть ли в любви не клялась, и вообще мне показалось, что только что при мне девушка изнасиловала моего лучшего друга на бумаге. Ну, просто там какие-то интимные и не здоровые подробности были.

В принципе, письма от телок мне приходили не раз. Но я всегда как-то смеялся над этим, и у меня было всего два варианта: если баба симпатичная – я трахался с ней; если баба «не очень» – я просто забывал обо всем этом дерьме. Но Ежи же у нас пиздострадалец, мессия и просто просветленный человек, вокруг которого вертится этот бренный мир. Он начал загонять что-то о том, что он не может никому дать любви, что любви не существует, что Марва глупая девка, которую ему жаль, ведь он понимает, что она обречена на вечные муки от любви к такому совершенству, как он.

Черт. Как я ненавижу все эти его псевдо-философско-буддистские разговоры. Да, с ним бывает весело, с ним классно попадать в передряги, он преданный друг, но с ним всегда нужно соблюдать одно правило: никогда, никогда нахрен и близко не подходите к нему, когда видите, что он спалил какое-то прекрасное мгновение. Это может произойти на балконе, когда он смотрит на закат. Может случиться в тачке, когда какой-нибудь душевный трек в магнитоле, по его мнению, полностью подходит к пейзажу-картинке за окном. Один раз мы просто возвращались ночью из круглосуточного магазина с дешевым пивом домой. Мы были пьяными в говно. У меня по лицу были размазаны сопли и кровь, потому что я подрался с охранником. Ежи минуту назад блевал как последняя скотина на какое-то старинное здание. Понимаете, все было настолько отвратительным и грязным, что просто хотелось залезть под душ прямо в одежде и смывать, смывать, смывать с себя все это. Но Ежи, этот романтичный дурак, остановился под фонарем и начал ловить ртом снежинки и напевать какую-то рождественскую песенку из «Один дома». И сказал что-то вроде: «Тит, запоминай это мгновение. Оно прекрасно. Мы с тобой гадкие, а снег чистый. Люди постоянно исчезают, а природа вечна. Она великая. Я поклоняюсь ей».

Я иногда думаю, что Ежи педик. Но по нему сохнет столько девчонок и он со столькими трахался, и в драке он довольно неплох… С его ориентацией все в порядке. Но в душе творится полный пиздец. Так что я называю его духовным педиком.

В общем, он поныл на балконе о Марве и ее письме. Сказал, что хочет развеяться. Я, если честно тоже не очень хотел сейчас находиться в квартире, потому что с минуты на минуту должна была прийти трезвая и малолетняя Настя. Я бы не выдержал ее щенячьих взглядов при таком скоплении народа. Пусть сначала подбухнет. А там мы как раз уже вернемся, и может быть, у меня с ней наконец-то выгорит. Мы вызвонили Фила, заставили его прокатить нас по ночному городу. Взяли разных «приправ» и отчалили с хаты.

Во дворе мы столкнулись с каким-то типом, который ошивался возле домофона.

– Эй, парень, ты из какой квартиры? – как ответственный гражданин и родной брат бывшей участницы жилищного комитета спросил я.

– Не, не пацаны, никаких проблем, – ответил он и побежал к бэхе, на ходу расстегивая свою шуршунчатую старенькую олимпийку.

– Такой бомжара и на такой тачке. А мы как лохи до сих пор на четырке двигаемся, – заныл опять Ежи. Хотя, это его тупой друг ездил на четырке. У одного из моих друзей, у Джонни, был субарик и в той тусовке никто не завидовал какой-то там бэхе.

Мы поехали на набережную, потому что там был крутой вид. А Ежи даже шабить не может без романтических декораций. По дороге мы проезжали мимо остановки, где я впервые увидел Настю. Мы тогда как раз были с Джонником. Он просто выехал покататься, а я попивал пиво на пассажирском. Мы уже проехали пару метров, прежде чем я зашептал Джа:

– Ну-ка, ну-ка, сдай назад, братан. Там нормальная такая дама вроде стояла.

Он медленно поехал назад, я открыл окно, и хотел, уже было, сказать что-нибудь тупое, наглое и пошлое, вроде: «Девушка, вам не страшно тут одной? Может быть, познакомимся, а потом мы сможем подкинуть вас до дома?» Как вдруг девушка с остановки громко и отчетливо произнесла:

– Пацаны, мне еще нет восемнадцати, вам нечего со мной ловить.

Пацаны?! Это нам нечего ловить? Ну, думаю, сейчас я тебя поставлю на место. Нет, ну это же надо быть такой высокомерной малолеткой! В общем, у меня, как у любого нормального пацана, забомбило от того, что красивая девчонка может позволять себе говорить мне такие грубости.

Через пару минут я-таки закадрил ее, ну, знаете, пара шуточек, один грустный факт, вот это вот все… Она повелась, улыбнулась и дала свой номер телефона. Но с нами не поехала. Я тогда подумал, что она очень приличная и хорошая девочка, на которой я обязательно бы женился спустя четыре года. Я бы дождался, когда она вырастет, потому что она показалась мне настоящим ангелом, с принципами и моральными ценностями.

Но на следующий же день она уже лизалась со мной на моем диване, сексуально ела банан, и давала лапать себя за ляжки. При этом она отчаянно мне не давала. Как потом выяснилось – она девственница. Но тогда я уже понял, что это обычное 16-летнее динамо, а не какая не приличная девочка. Но вот она видимо, чего-то обо мне не поняла, потому что стала каждый божий день приходить ко мне в своих коротких джинсовых шортиках или платьях из легкой разлетающейся ткани и доводить меня до стояка. И слава Б-огу, что у меня тогда была «в подружках» шкурка Светка – двадцатипятилетняя девка с невероятно длинными ногами, крутым телом, нарощенными белыми волосами и без мозгов. Иначе бы я просто умер от спермотоксикоза, клянусь.

И вот, избегая этого маленького динамо, свалив из собственной же квартиры, я сижу в тачке с двумя обдолбанными дураками.

– Слушайте, может я паранойю опять, но мне кажется, что вон там на углу стоит бэха, про которую я вам еще что-то у дома раздувал. Тит, ну помнишь, в нее еще какой-то бомж в олимпийке залезал? И я такой, типа: «Блин, а мы на нищенских тачках»?

– Ежи, таких бэх миллионные миллиарды в нашем городе. У моего нового отчема даже такая же.

– Аха-ха-ха, Тит, прикинь, это он тебя выслеживает?

– Ты гонишь что ли. Он домой к мамке-то не показывается, когда я к ней захожу, а ты говоришь о том, что он может следить за мной. Не смеши.

– Парни, я вам отвечаю, это та самая тачка. Затонированная вхлам, и от нее какие-то тревожные, напряженные импульсы исходят.

– Ежи, а ты не пробовал не курить? Знаешь, у всех разные приходы, но твое подсаживание на «измену» циклично и с каждым разом все острее протекает. Бесит, если честно.

– А вдруг это те хачи? Помнишь, как мы ночью в Ч. сбежали? Ты думаешь, они забыли что ли? Простили и отпустили нам наши грехи? Так просто? Просто потому что нас пару недель не было дома? – Ежи уже начал истерить. С ним это каждый раз случается, когда он надышится какими-нибудь благовониями с химическими добавками. Натуральные травы, витамин С, витамин Е… – все ему не страшно, всем наш друг доволен. Но как домашнюю, прижившуюся химию «разбить» в компании – это он, конечно, тоже обеими руками «за», но заебет со своей паранойей всех без исключения.

– Слышите, пацаны. Это же реально тот чувак в олимпийке, который у падика ошивался. Смотрите, он сюда валит. Пацаны, мне это не нравится, че делать-то? – теперь запаранойил Фил, наш ушатанный водитель.

– Блять, мы на другом конце города, мы часа два ездили по всяким закоулкам, Тит, ты врубаешься, наконец, что эти суки реально нас выслеживают? – все, у Ежи сейчас потечет из штанов от страха. Надо как-то установить спокойствие в настройки этих двух обдолбанных мудаков.

– Ну, может им надо чего-нибудь. Вот, увидели знакомую тачку, сейчас попросят нас о помощи. Или водички там попросят. Или дунуть, мало ли? Но ты Фил все равно машину заведи и чуть-чуть вперед проедь, и вон за тот дом заверни. Оттуда и посмотрим, поедут они за нами или я с вами трусихами больше никогда в одну тачку не сяду.

А тот парень в олимпийке, которого я пару часов назад хотел отогнать от своего подъезда действительно шел в нашу сторону. Шел как-то по-наркомански. По-барыжьи, я бы даже сказал. Поднял воротник, постоянно оглядывался на бэху, руки держал в карманах, а двигался быстро.

– Я вам отвечаю, это какая-то подстава. Почему у него руки в карманах?! У него там волына, я вам на сто процентов отвечаю. Бля, он же прострелит нашу тачку. Парни, можно прострелить тачку насквозь, чтобы пассажира задело? – верещал на заднем сидении Егор.

– Конечно можно, мы же не в бронированном внедорожнике, а в обычной четырке.

– Мне пиздец, – сокрушенно ответил Ежи и стал втискиваться между передними и задним сидениями, чтобы лечь на пол машины. Видимо для того, чтобы его не задело пулей, когда начнут стрелять по стеклу.

Фил потихоньку тронулся с места, я посмотрел в зеркало заднего вида – чувак в олимпийке затормозил. Фил поехал дальше – чувак быстро побежал в сторону своей бэхи. Ну, тут и я принял тот факт, что происходит какая-то нездоровая движня.

– Фил, сейчас вот заезжай в эту арку, быстрее только! Сейчас пять утра, мусоров все равно нет, не тупи и жми на газ. Короче, вот сейчас направо давай. Ага. Вот тут немного проедь и вон у той мусорки еще раз направо поверни. Я вам отвечаю, в этих дворах нас никто не выцепит. Мы с вами к вокзалу отсюда выедем сразу, а там до дома кропаль останется.

– Тит, ты че, пидорас вонючий? – испуганно и зло заорал Фил. «Пидорас вонючий» было справедливым обращением в мой адрес – я завел ребят в тупик.

– Фил, не кипишуй. Сдай немного назад и развернись спокойненько.

– Спокойненько, да? – с какой-то безумной и грустной в одно и то же время произнес Фил. – Спокойненько? Ты посмотри назад сначала.

Твою-то маму. Две тачки преградили нам путь из тупика – черная уже знакомая нам бэха, и не менее знакомая бело-синяя с мигалками мусорская тачка.

– До трех лет за хранение и перевозку без цели сбыта, – пропищал с пола Ежи.

– Не пизди там, а жри быстрее все говно, которое в карманах есть, – тороплю я его.

– В мешочке или без?

– Да я у тебя сейчас вместе с рукой все это сожру! На воду, запивай быстрее. Хорошо, что все выкурили почти. Фил, ничего в тачке больше нет «такого»?

– Не, все ровно. Наспидованный пакетик я еще на площади скинул, когда этот утырок в нашу сторону пошел.

– Ну, ты мастер, конечно. Горжусь вами, Филипп.

Вокруг собралось много жирных тупых мусорских морд. Они тыкали в стекла пистолетами. Кто-то в громкоговоритель произнес: «Медленно выйдите из машины». Нас положили лицами в землю. Отделение. «Вы пробудете здесь до тех пор, пока мы не получим результаты анализов». Ежи ухмыляется и ссыт в баночку. «Вот суки малолетние, всю наркоту успели скинуть куда-то. Мы весь двор обшманали, ничего не нашли. Они, наверное, сожрали ее». Фил ухмыляется и ссыт в баночку. «Вы можете позвонить своим близким». «Настюх, привет, привези нам с пацанами по паре чебуреков в отделение, а то здесь сильно на хавку пробивает». Я ухмыляюсь и ссу в баночку.

Настя

Когда ты изредка широко открываешь глаза, вдыхаешь глубоко воздух, и тебе кажется, что у него есть запах, когда ты смотришь на небо и думаешь: «Так вот она какая – свобода!» – то свобода ли это?

Ощущать раз в неделю каких-то бабочек внизу живота, детский восторг, освобождение от всего, что существует в этом мире, минутное переосмысление ценностей, которые у тебя были,– нормально ли это? Этот кратковременный вброс эндорфина в твою кровь, который ты испытываешь на крыше своей многоэтажки; в поезде, когда отправляешься в путешествие; вечером на детской площадке, после школы, залипая за то, как солнце опускается за горизонт между кирпичными домами,– не лицемерие ли все это перед самим собой?

Когда за целую неделю ты чувствуешь себя счастливым всего лишь раз, всего пару минут ты ощущаешь себя цельным, полезным и удовлетворенным?

Если бы не было этих дурацких минутных «приходов счастья» – мы все были бы гораздо счастливее. Мы бы как слепые котята просто не знали о том, что нас топят. Не знали бы, что жизнь бывает хороша. Считали бы, что непрекращающееся чувство тревоги, апатия, бездонная дыра в груди – это норма, и мы были бы счастливы в своем неведении.

Кратковременные просветления ужасны тем, что рано или поздно они подходят к концу. И чем ярче и прекраснее были минуты, проведенные в этом раю, тем глубже и лютее будет пиздец, который за всем этим последует.

Вчера ранним утром мы сидели с Марвой на балконе и курили. Никогда еще я не была так уверена в том, что у нас обеих все будет хорошо, как тогда. Это какое-то волшебство: сидеть вдвоем на балконе и плакать от счастья и спокойствия. Мы просто смотрели на этот мир и ни о чем не думали. Мы нашли друг друга на грязной вписке. Мы обе не были идеальными, порой даже были отвратительными и упрямыми дурами. Но Марва – это моя первая знакомая, с которой мы просто полюбили друг друга с первого взгляда. Полюбили ни за что. Мне нравилось ощущать этот новый кайф дружбы: мы не были в долгу друг перед другом, мы не подружились из жалости (хотя, Марва могла и из жалости), она не была для меня авторитетом, как и я для нее. Она не смотрела на меня щенячьими глазами и не пыталась разгадать, какая я внутри, как делали некоторые мои подруги. Она просто весь вечер была рядом и показала мне другой мир изнутри. Этот мир вписок, бухла и травы был отвратительным, но с Марвой он казался мне просто другим. Не плохим, просто отличающимся от моего мира – другим.

Где-то за пол часа до того, как из наших глаз закапали слезы, и мы начали радостно улыбаться друг другу, кое-что произошло. Было около шести утра, и большинство ребят уже спали. Несколько сумасшедших все еще пили пиво из одной бутылки в дальней спальне и распевали песни под гитару. Отчего-то совсем не убавляя громкости. Наоборот, они орали и надрывали свои голоса так, что казалось удивительным, как вообще кто-то еще может спать. И я совсем не понимала, как это терпят соседи. Вот уже полсуток из ноута орет музыка, а чокнутые гитаристы, похоже, пытаются ее перепеть. На месте жильцов дома, я бы давно уже вызвала полицию.

Я сидела на полу в ванной, обнимала за колени полненькую девушку, которая вчера вечером солировала в кружке с пивом и гитарой, и шептала ей что-то вроде: «Ты моя хорошая. Посмотри, тебя все любят. Ну, подумаешь, встретился тебе в жизни какой-то дурак. Ну и что? Ты же знаешь, что можно быть самым замечательным и спелым персиком, но всегда найдется тот, кто будет любить яблоки больше. Ты просто этот персик. Ты очень хорошая, но он любит яблоки. Не плачь, милая».

Но «милая» сидела на унитазе, захлебывалась в своих рыданиях, икала, рыгала от выпитого пива, вытирала туалетной бумагой свои слюни и сопли, и не переставала плакать.

Я не совсем вникла в суть ее рассказа, но произошло вроде бы вот что. Этот новый год она должна была встретить со своим новым парнем, приехавшим к ней аж из самого Питера. Где-то за два часа до полуночи он прислал ей смс: «Приезжай скорее. Тебя ждет классный сюрприз». Наша героиня надеялась на романтичный ужин, японскую хуню, милые подарочки и хороший секс. Она очень долго искала, где припарковать свою машину, поэтому забежала домой к парню уже на обращении президента к своему любимому народу. Она разулась, крикнула из прихожей:

– Зай, наливай скорее шампанское, я уже бегу!

Но ответа не услышала. С широкой улыбкой и кучей праздничных цветастых пакетов она вошла в гостиную. Картина, надо сказать, была достойна экранизации. Представьте: уже вовсю бьют куранты, в квартире висит аромат живой елочки и мандаринов, а посредине комнаты, там, где по-хорошему должен был стоять праздничный стол с яствами, лежит тело ее парня, а из его раскромсанной в лоскуты левой руки по паркету растекается лужа черной крови. Подарки выпадают из ее рук, она пытается нащупать у него пульс, вызывает скорую… Короче говоря, сюрприз он для нее приготовил действительно знатный.

Этот долбаеб выжил. Оказывается, у него было какое-то там психическое расстройство, и его вообще нужно было еще пару лет держать на каких-то сильных седативных препаратах. После выписки из больницы он проклял нашу героиню по телефону и сообщил, что уходит от нее к сорокалетней монахине-сектантке, у которой чистая душа и нормальная квартира-келья в центре.

Можно подумать, что девушка в туалете плакала именно из-за этого пиздеца. Но нет, она рыдала из-за того, что парень, которого она любила «по-настоящему» уже три года, пять лет встречается и живет с другой девушкой. В общем, понятно, что девчонке из туалета тоже можно было лишь мечтать о таком качестве, как адекватность.

И вот, когда я уже раз тридцатый повторила ей свою байку про персики и яблоки, из другого конца квартиры раздался вопль Марвы:

– Ребята, кто-нибудь скорее идите сюда! Блять, да быстрее!

Я побежала на ее голос. Марва стояла над односпальной кроватью, на которой валялся на спине толстый парень. Похоже, он захлебнулся собственной рвотой и теперь задыхался.

– Настя, бляха, че делать-то? – Марва прикрывала свой рот рукой, чтобы самой не блевануть, и в отчаяние смотрела то на меня, то на парня.

– Переворачивай его скорее! – крикнула я и бросилась помогать Марве с этой тушей. – Надо достать его язык и прочистить горло от рвоты.

Парень хрипел все меньше, а синел все больше. Я до запястья затолкала руку ему в глотку, ухватила шершавый язык и вытащила его наружу. Потом просунула руку еще раз и вычерпнула целую ладонь блевотины. Особенно отчетливо я запомнила кусочки розовой колбасы.

Марва чуть-чуть приподняла его, держась за живот и раза три качнула так, чтобы остатки рвоты тоже вышли и он перестал ей давиться. Весь пол был залит этой розово-желтой жижей. Парень задышал, а через минуту уже храпел на полу, как последняя мразь, лежа в лужице собственной блевотины.

Мы с Марвой побежали мыться. Она выгнала из ванной рыдающую девушку с бывшим парнем суицидником, и намылила нас обеих жидким мылом с ароматом клубники. Когда мы ополоснулись, она сказала:

– Как будто и не плескались пару минут до этого в чужой блевотине с кусочками колбасы. Пахнем как детская жвачка, прикольный запах, да?

– Да. Но если честно, я испугалась. Мне кажется, после увиденного, я вообще больше никогда не буду пить. Ты же понимаешь, что мы только что спасли человеческую жизнь? А ведь могли и не спасти.

– Ты думаешь, я не обосралась что ли? – истерично засмеялась Марва. – Пошли покурим.

Мы вышли на балкон. Ярко светило солнце, а небо было голубым и чистым. Разговор зашел на какие-то около философские темы. Мы начали перечислять то, к чему мы пришли за свою жизнь. Начали понимать, что вообще-то в духовном плане, я и Марва уже далеко не на самой низкой ступеньке.

Мы решили, что сейчас нам уже не нужно чье-то одобрение или признание. Мы обе спокойно можем услышать, как кто-то называет нас неудачницами и дурами, и не обращать на это своего внимания, потому что только мы сами знаем, какие мы на самом деле. А мы – хорошие. Мы поняли, что от себя не убежишь: кто-то может всю жизнь прожить счастливо в своей маленькой деревушке, а кто-то может покончить собой в чужом городе на огромной, хрустальной люстре в отеле.

Марва говорила о том, что завидовать кому-то, даже доброй «белой» завистью – не нужно. За всем хорошим, что мы видим, обычно спрятано таких невероятных размеров дерьмо, что и представить себе сложно. Поэтому там на балконе мы решили, что будем любить и жалеть каждого: бомжей – за очевидное, уверенных в себе красавцев – за скрытое.

Мы решили, что впадать в крайности, и превращать себя в чудовищных социопатов или хипповских буддистов – глупо. А злиться на что-то– нормально. Просто всегда нужно чувствовать грань, и не отдавать себя на растерзание своим же демонам. Быть абсолютно добрыми– тоже нельзя. Подставлять другую щеку– лицемерие по отношению к другим и гадкий поступок по отношению к себе.

Марва сказала:

– Представь, что все, что было в наших жизнях до этого дня – все это было одной сплошной зимой. Представь, что все это время мы просто шли по маленькой тропочке, запорошенной снегом. Нам было трудно, холодно и одиноко. Но теперь, когда мы встретились – наступила весна. И теперь в наших мыслях вечно будут играть только глупые девчачьи песенки про апрель, май и любовь. Типа, все плохое остается в прошлом. А мы обновляемся, как весь мир с приходом весны. Представь, что зимы больше никогда не будет. Настя! Зимы больше не будет, нет, ну как тебе? – Марва счастливо засмеялась своей идее. Я тоже заулыбалась, представляя, как зиму отменяют на законодательном уровне, президент подписывает указ о запрете на нее, а вся страна радуется мораторию на это ужасное время года.

В этот же момент из ноутбука заиграла песня Ляписа Трубецкого:

«Эта талая вода

Напоминает мне всегда,

Что случилось той весной,

Когда встретились с тобой…»

И мы заплакали, улыбаясь. То ли от символичности вовремя заигравшего трека; то ли от того, что перенервничали, когда откачивали парня в блевотине; то ли просто от того, что наконец-то нашли друг друга.

– Насть, у тебя телефон звонит, кажется.

На экране высвечивается «Тит». Я отвечаю. Слышу из трубки голос Гоши:

– Настюх, привет, привези нам с пацанами по паре чебуреков в отделение, а то здесь сильно на хавку пробивает.

Господи, лишь бы только его не посадили.