Текст книги "Жёны Шанго"

Эва уснула на полуслове, с улыбкой на губах. Марэ поднялся. Ушёл в глубину квартиры, вернулся с лёгким пледом, прикрыл сестру.

– Мы ещё поговорим с тобой, сестрёнка, – негромко пообещал он. Ненадолго задержался у стола, глядя на фигурки ориша и восхищённо покачивая головой. Затем вышел на балкон, где уже меркла ночь и таяли над крышами небоскрёбов звёзды, аккуратно прикрыл за собой дверь – и исчез.

Когда Даниэл вернулся из Европы, Эва покрывала статуэтки цветной глазурью. Увидев в дверях мастерской возлюбленного, она повернула к нему лицо – исхудалое, напряжённое, перепачканное краской. В курчавых, кое-как стянутых в узел волосах Эвы торчали кисти.

– Ты?.. Здравствуй… Мне осталось совсем немного…

– Эвинья, я дома! – изумлённо сказал Даниэл. – Ты скучала?

– Конечно. Иди отдыхай, я скоро… – Не договорив, Эва повернулась к керамическому Огуну и вытащила из волос очередную кисточку. О том, что её любимый вернулся домой, она вспомнила лишь поздним вечером. То, что Даниэл, кажется, обиделся, поняла лишь два дня спустя.

… – Эвинья, я расстроила тебя? – встревоженно спросила Ошун, присев на каменный край фонтана и потянув задумавшуюся Эву за руку. – Ты совсем замутилась, красотка! Что такое, а? Неужто ты всерьёз любишь это надутое чучело? Неужто на весь Сан-Паулу не нашлось ничего лучше? Стоило уезжать из Баии! Там такого добра полны помойки! Впрочем… Впрочем, не мне тебя учить, да уж! – Ошун вдруг запустила обе руки в волосы и с ожесточением сказала, – Я сама замужем за таким разбойником, что застрелиться хочется!

– Ошун! – Эва тут же забыла обо всех обидах и горестях. – Всё-таки что-то случилось? Ты приехала не просто так? Шанго снова что-то натворил?

– Ай, девочка, твой брат постоянно что-то творит! Не хочу даже портить тебе настроение… – Ошун, отвернувшись, зачерпнула воды из фонтана, плеснула себе в лицо и поморщилась. – Ужас какой! Пахнет бензином! Как вы тут живёте, несчастные?!. Так! – она развернулась к подруге и свирепо уставилась на неё. – Когда ты последний раз вспоминала, кто ты такая? Устрой-ка нам дождик – и уйдём отсюда!

– Куда?.. – растерялась Эва.

– Живо дождь, сестра, говорят тебе! Тьфу, чему вас только учат в этом трижды протухшем университете!

И Эва поняла, что именно это ей сейчас и нужно. И на мгновение сжала в ладонях влажное от пота ожерелье на своей груди – подарок брата. Это было украшение из перламутровых пластинок, изображавших радугу, которую держали в пастях две свернувшиеся змеи – символы Ошумарэ. Эве показалось, что бронзовые змейки тепло и живо шевельнулись в её ладонях. И она тихо позвала:

– Арроробой, Ошумарэ… – и шёпотом приказала, глядя в смеющееся лицо Ошун, – Дождь! Пусть пойдёт дождь!

И сразу же дымчато-золотистые тучки сошлись в блёклом небе над площадью, на глазах набрякли густой синевой. Налетел свежий ветер, от которого захлопали полотняные навесы уличных кафе. Затрепетали, показывая серебристую изнанку, листья пальм. Со стуком прокатились по асфальту несколько мохнатых кокосов, сброшенных с лотка торговца. Тяжёлые капли застучали по горячему асфальту, заставили вскипеть воду в фонтане. Эву обдало свежестью. Ошун, вся мокрая, хохочущая, в облепившем фигуру жёлтом сарафане, с прилипшими к лицу волосами, вскочила на край фонтана и, опасно балансируя, протянула руку Эве:

– Давай ко мне, сестрёнка! Ты просто…

Но удар грома заглушил её слова, а сама Ошун, не удержавшись на скользком краю каменной чаши, неловко соскользнула прямо в фонтан. Брызги поднялись столбом, а когда Эва прыгнула следом, водяная метель скрыла обеих девушек от любопытных прохожих. Из вихря капель послышался весёлый призыв Ошун:

– Рирро, рирро, Эуа! – и всё стихло. В фонтане больше никого не было. Дождь стучал по асфальту и мутными потоками бежал вниз по улице. В небе кружились тучи.

Когда Эва открыла глаза, рядом не было ни каменных домов, ни фонтана. Вместо горячего асфальта под ногами влажно хлюпал мох. Наверху сходились, закрывая небо, могучие ветви деревьев-гигантов, сплошь перевитые лианами. Пахло сыростью, прелым листом. Отовсюду доносился гомон птиц, изредка прерываемый воплями обезьян. Зеленоватые лучи солнца тут и там пронизывали сплетения листьев и ветвей, играя на каплях испарений и туманясь во влажном воздухе. Огромный тукан сел на узловатую ветку в двух шагах от Эвы и, балансируя клювом, с любопытством уставился на девушку. Рядом протопал с чрезвычайно озабоченным видом рыжий муравьед, и Эва поспешно убрала руку. Муравьед, неприязненно скользнув по ней похожими на чёрные бусины глазами, скрылся в зарослях папоротников. Где-то рядом слышался шум воды, в котором Эве почудился негромкий смех. Улыбнувшись, она смахнула с лица липкую паутинку (сердитый красный паук резво убежал в листву), встала (ноги по щиколотку утонули в буроватом мхе) и позвала:

– Ошун!

– Иди ко мне! – весело раздалось в ответ.

Ошун ждала её, сидя на поваленном стволе дерева возле воды. Это был небольшой ручей, бегущий между мшистыми камнями. По берегам его бродили, забавно кивая, маленькие белые птицы. Ручей образовался из небольшого водопада, падающего в каменистую чашу. Луч солнца, прорываясь сквозь листву, время от времени заставлял воду искриться и играть над зеленью короткими радугами. И на душе у Эвы стало легко и спокойно.

– Люблю это место, – промурлыкала Ошун, выскальзывая из платья, под которым у неё, как обычно, не было белья. – Приглашаю тебя сюда. Приходи, когда захочешь. Это моё царство. Знаешь, в Африке есть целая река – Ошун… Ошун – это любовь… Я родилась там давным-давно, когда камни были молодыми…

– А в России есть целая река под названием Амур[35]35
  Цитата из романа Ромена Гари «Голубчик»


[Закрыть], – задумчиво процитировала Эва. Но подруга уже не слышала её: она ловко прыгала с камня на камень, приближаясь к водопаду. Птицы разлетались со звонким щебетом из-под её ног. В панике лезли на мокрые камни разноцветные, похожие на эмалевые броши лягушки. Нехотя поднимались в воздух огромные бабочки. Что-то громко плеснуло в ручье и ушло на глубину.

Эва не пошла за подругой и сидела на наклоненном стволе добрых полчаса, глядя на то, как Ошун плещется под водопадом, рассыпая вокруг себя снопы искр и радужных капель. На это зрелище можно было смотреть бесконечно, и Эва знала: любой мужчина в Бразилии отдал бы полжизни (а то и всю!), чтобы хоть раз увидеть, как купается в водопаде ориша Ошун. И Эва уже видела, какой будет её следующая картина: полная золотисто-голубого света, свежей зелени, птичьего писка и криков жаб, тихого плеска воды и бормотания камней. И от этой эбеново-чёрной, блестящей кожи, волос, похожих на испанский мох, неповторимых изгибов стройного тела, переплетённых рук, сияющей улыбки застынет в благоговении каждый… И пусть Даниэл сколько угодно говорит, что это дешёвый китч!

– Эвинья, очнись! Куда ты опять «ушла»?!

Вздрогнув, Эва увидела, что Ошун уже сидит рядом с ней, болтая ногой в воде, и широко улыбается, а на плече у неё сидит большая синяя бабочка.

– Ух, как ты на Марэ похожа, когда вот так… – Ошун изобразила застывший взгляд и загадочную улыбку. – Не пойдёшь купаться?

– Я и так уже вся мокрая, – Эва внимательно посмотрела на подругу. – Так что же всё-таки случилось?

– Проклятье! – Бабочка в ужасе сорвалась с плеча Ошун и метнулась в лес, а сама Ошун сердито уставилась на подругу. – Я что – не могу просто так увидеться с тобой? И воздать по заслугам тому ничтожеству, что заморочил тебе голову?! Считай, что Эшу попросил меня об этой услуге!

Вспомнив об Эшу, Эва невольно улыбнулась.

– Как у него дела?

– Понятия не имею: не видела его с последней макумбы.

– А у Шанго?

– И его не видела!

Эва резко развернулась. Ошун пристально всматривалась в своё отражение в ручье.

– И ведь всегда, всегда пропадает, когда он больше всего нужен… – пробормотала она, с досадой отбрасывая за спину мокрую прядь волос. – Разве это мужчина? Чёртов сукин сын… Когда-нибудь попрошу у Йанса автомат и перестреляю всех его потаскух! И плевать, что после этого в Баии не останется женщин!

– Шанго ни на кого не мог променять тебя! – изумлённо сказала Эва. – Если он и пропал, то скоро вернётся!

– Ещё бы он не вернулся! – пожала плечами Ошун. – Но ведь как невовремя это всё!..

Она умолкла, и встревоженная Эва убедилась: подруга всерьёз расстроена.

– Меня зовут издалека, – наконец, тихо казала Ошун, пригоршней черпая воду из ручья и наблюдая за тем, как прозрачные капли сочатся между её пальцами. – Меня зовут из такой дали, что я боюсь туда идти. Я ещё не понимаю, кто это, но чувствую, что я должна…

– Как это? – осторожно спросила Эва.

– У тебя такого никогда не было? Дьявол, детка, ты же ориша! Тебя тоже могут позвать в любой миг – и ты придёшь, потому что для этого создана! Это же просто! Любой из нас делает это!

– Я знаю, но…

– Я боюсь, – вполголоса повторила Ошун, поворачиваясь к Эве и глядя на неё расширившимися, полными слёз глазами. – Мои сны замучили меня, и я боюсь! А Шанго столько времени нет рядом! И я просыпаюсь одна! Одна в пустом доме, в пустой постели, чёрт возьми! Зачем мне нужен муж, если я сплю одна?!

– Я сегодня же вернусь в Баию, – помолчав, мрачно пообещала Эва. – Найду Шанго и оторву ему… Всё оторву!

– Не надо, его «всё» мне ещё сгодится! – Ошун грустно улыбнулась сквозь слёзы.

– Но ведь по части снов от Шанго всё равно никакого проку, – осторожно заметила Эва. – Он только испортил бы всё! Если хочешь, я займусь твоей аше…

– Может быть, я и попрошу тебя об этом, – медленно сказала Ошун, вглядываясь в воду ручья. – Может быть, сестрёнка. Если пойму, что не могу сама…

– Это опасно? Кто зовёт тебя и куда ты собралась? – Ошун молчала, и Эва неуверенно спросила, – Может быть, поговорить с Жанаиной?

– Не хочу её тревожить, – отмахнулась Ошун. – Она опять расстроится из-за Шанго, а что мать с ним может сделать? Ему не десять лет, чтобы выпороть его как следует! Тем более, что Жанаина уезжает в Рио: там начинаются дни Йеманжи, и без неё никак[36]36
  Праздник Йеманжи в Рио-де-Жанейро отмечается после католического Рождества, в Баии – в начале февраля.


[Закрыть].

– Если хочешь – вернёмся в Баию вместе. И там уже решим, как быть.

– Нет… нет, Эвинья. – Ошун снова улыбнулась, посмотрев на подругу из-под мокрых ресниц. – Я попробую справиться сама. Ведь мы отвечаем за тех, кто надеется на нас. Они же не знают, что нам снятся точно такие же сны. Но если… если ты понадобишься мне… Если мне нужно будет пройти между временем и мирами и вернуться назад…

– Я сделаю всё, что могу, – твёрдо сказала Эва. – И, если нужно, пойду с тобой.

Ошун молча обняла её мокрыми руками. Эва почувстовала, что подруга дрожит. И испугалась уже по-настоящему.

– Ошун! Не плачь! Послушай меня…

– Ты не дашь мне поносить твоё ожерелье? – вдруг спросила Ошун, принуждённо улыбаясь дрожащими губами. – Ужас какое красивое! Марэ понимает толк в таких вещах… Хотя бы ненадолго, а, Эвинья?

– Носи, сколько захочешь! – Эва сняла ожерелье и вложила в холодные, мокрые пальцы Ошун. Та улыбнулась, повесила перламутровых змеек на шею…

… и Эва открыла глаза. Она сидела на краю фонтана. Над Сан-Паулу поднималось ясное, свежее утро. Тут и там на асфальте темнели лужи после ночного дождя. Ошун рядом не было. Поодаль владелец маленького кафе, крепкий мулат в вылинявшей майке и обрезанных джинсах, поднимал жалюзи с витрины. Эва встала, расправила непросохшие складки платья и пошла к кафе. Хозяин обернулся и, вежливо подавив зевок, улыбнулся первой посетительнице:

– Хорош дождичек был ночью, а, сеньорита? Хоть можно стало вздохнуть! Вам эспрессо?

– Да, пожалуйста. – Эва села за столик. Ожидая кофе, она печально думала о том, что после такой чудовищной ссоры ей вряд ли стоит оставаться в квартире Даниэла. О том, что Ошун, конечно же, права. О том, что через две недели начинаются каникулы, и искать квартиру на такой короткий срок смешно. Вероятно, можно попроситься в общежитие, Ана Мендонса поможет это устроить… А сейчас, как ни крути, надо было отправляться на лекции.

Входя в университетские ворота, Эва сразу же увидела на ступенях лестницы высокую фигуру в светлом костюме. Даниэл курил, нервно ходя взад-вперёд и не замечая, что спешащие на занятия студенты то и дело толкают его. Эва остановилась. Она почему-то не ожидала встретиться с любовником так быстро, и неприятное чувство царапнуло сердце. Девушка уже собралась было незаметно выскользнуть за ворота и скрыться – но Даниэл увидел её. И, бросив сигарету мимо урны, торопливо зашагал навстречу. На его лице была написана искренняя тревога и раскаяние.

– Эвинья! Девочка моя! Наконец-то! Где ты была целую ночь? Я тебя искал, обегал полгорода, позвонил всем, даже в полицию! Где ты была? – и, не дожидаясь ответа, стиснул её в объятиях. – Эвинья, я просто мерзавец, я всё понял, прости меня! Ради бога, малышка, прости меня! Я так тебя люблю…

– Даниэл, перестань, на нас смотрят… – смутилась Эва, глядя на то, как с весёлыми и понимающими улыбками на них обернулось несколько человек. – Хватит… как можно… Да выпусти же меня! Иди на лекцию, у вас уже началось!

– Я шагу не сделаю, пока ты меня не простишь! – тихо сказал Даниэл, утыкаясь в её плечо. – Без тебя я ничто. Просто пустое место! Я не могу остаться без тебя.

Растерянная Эва машинально обняла парня. На мгновение ей послышался рядом звонкий и весёлый смех Ошун, но, когда девушка обернулась, рядом никого не было.

Штат Пернамбуку, фазенда Дос-Палмас, 1661 год

Лишь на рассвете Луис собрался с силами для того, чтобы пойти и взглянуть на Мечу. Он целил ей в сердце – вернее, не ей, а тому исчадию ада, в которое она превратилась, – но рука всё же дрогнула. Дьявольское создание рухнуло наземь под отчаянные вопли негров – и тут же стало прежней Мечей: стонущей от боли, зажимающей окровавленное плечо. Луис стоял рядом и смотрел на неё. Если бы его собственные рабы сейчас накинулись на него – он не смог бы даже рук поднять в свою защиту… Но серые от ужаса негры сбились в кучу в углу сарая, и никто даже звука не издал – пока от дома не прибежали надсмотрщики во главе с Фелипе.

Сейчас Фелипе расхаживал, гремя сапогами, взад и вперёд по веранде, и рычал сквозь зубы:

– Пусть хозяин простит мою дерзость, но он просто ума лишился! Один! Пойти туда! Никому ничего не сказать! А если бы Долорес не перебудила нас и не погнала следом? Вас бы просто разорвали в клочья! Я вам столько раз говорил, что эта Меча – ведьма!

Ничего подобного Фелипе никогда не говорил: он бы попросту не осмелился. Но Луис не перебивал его. Он сидел в плетёном кресле, ёжась от непрошедшего озноба, тянул вино прямо из бутыли – и не чувствовал его вкуса. Он понимал, что не имеет права, не должен показывать свой постыдный испуг – но в глубине души трясся как заяц, вспоминая золотистые, прекрасные, устремлённые на него глаза существа, в которое превратилась его Меча.

– Ты знал об этом? – Луис постарался, чтобы голос его звучал холодно и властно, как всегда. – О том, что они творят по ночам?

Фелипе даже вздрогнул. Торжественно перекрестился, вынул из-за драного ворота рубахи крохотное распятие на шнуре и смачно поцеловал его толстыми губами.

– Клянусь спасением своей души, сеньор! Если бы я только знал! О, если бы я знал!.. – Узкие глаза метиса хищно блеснули, и Луис сразу же поверил ему.

– Но, послушай, ведь эти барабаны гремели на всю округу! От них тряслась земля! В будний день они запрещены! Как вышло, что никто из нас их не услышал?

Коричневое, рябое лицо надсмотрщика осталось непроницаемым.

– Если мне позволено будет сказать…

– Да говори же, наконец, дьявол тебя возьми!.. – взорвался Луис. Бутылка опрокинулась. Гранатовая струйка медленно поползла по доскам пола.

– Пусть сеньор не примет мои слова за дерзость. Но вы слишком много воли дали этой Мече. Чёрная обезьяна должна знать своё место. И тогда не будет никаких неприятностей!

Разумеется, Луис знал это и сам. И понимал, что чёртов мулат прав. Но отчего-то ему до смерти хотелось ударить кулаком в это рябое, жестокое лицо.

Фелипе, очевидно, почувствовал что-то в настроении хозяина и продолжать не стал. Помолчав, сдержанно спросил:

– Как прикажете поступить с чёрными?

– Как всегда. Но не до смерти. Скоро сезон.

– Понятно, сеньор.

– Все эти их барабаны, погремушки и идолов – сжечь к дья…

– Уже, сеньор.

Только сейчас дон Луис понял, откуда этот запах гари в сыром предрассветном воздухе. Громадным усилием воли он заставил себя встать. Страх всё ещё держал Луиса за сердце, и главное теперь было – не покориться ему.

– Куда направится сеньор? – осторожно спросил Фелипе, глядя на то, как хозяин не спеша спускается со ступеней веранды. Луис не ответил ему.

Мулат догнал своего господина уже у сарая.

– Может быть, мне лучше пойти с вами, сеньор?

Остановившись, Луис смерил его холодным взглядом.

– Привяжи язык. Мне ещё не нужна охрана, когда я вхожу к связанной негритянке.

Фелипе отстал. Луис сам снял тяжёлый засов с двери сарая и вошёл внутрь.

Меча лежала у стены, связанная, как свиная колбаса. Солнце уже поднялось, его блёклые лучи пробились сквозь щели в крыше. Противно зудели москиты. Влажно чавкнули под сапогом прелые стебли прошлогоднего тростника. Луис постоял немного, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Затем хрипло позвал:

– Меча!

Она не шевельнулась. Луис молчал, чувствуя, как снова поднимается из недр души страх, с которым он не мог совладать.

– Меча, посмотри на меня!

Она с усилием перекатилась на бок, охнула. Повязка, охватывающая её плечо, набухла от крови.

– Хочешь, я развяжу тебя?

Видит бог, он сделал бы это. Сделал бы, несмотря на то, что Меча могла вцепиться ему в горло. Сделал бы, стоило ей только попросить. Заплакать. Взмолиться о пощаде. Хоть чем-то показать, что перед ним – прежняя Меча, его Меча, которую он целовал как безумный в жаркой постели, сходя с ума от запаха её кожи, от блеска белков, от тихого смеха… Но она лежала неподвижно, прижавшись щекой к вонючей тростниковой подстилке, и смотрела на него остановившимися сухими глазами. И в глазах этих не было даже страха.

– Почему, девочка? – Луис закрыл за собою дверь и подошёл вплотную к Мече так, что его сапоги оказались рядом с её лицом. – Я всегда был добр к тебе. Ты не мучилась тяжёлой работой. Тебе было позволено многое. Я тебя… Я разрешал тебе то, чего не должен был разрешать. Почему ты лгала мне?

– Я никогда не лгала сеньору, – тускло отозвалась она.

– Но ты клялась, что любила меня!

– Сеньор приказывал говорить это. Я исполняла волю сеньора.

– Ты молилась Мадонне и Сыну Божьему!

– Сеньор приказывал им молиться.

– Но ведь… ты давно забыла всю эту дикарскую ересь! Ты отреклась от неё, Меча! Ты приняла крещение! Ты католичка, ты подходила ко крес… – Луис осёкся, увидев, как губы негритянки расползаются в странной усмешке. И страх снова окатил его ледяной волной. Он не знал, как поступить, как разговаривать с этой чужой, незнакомой Мечей.

– Я умру, сеньор, так уж вышло, – спокойно сказала она. – Эта сука Долорес помешала мне. Но я воззвала к Ошун и Шанго…

– Не называй этих дьявольских имён!

– Эти имена звучали на берегах жёлтой реки в городе Иле-Ифе, когда вашего трусливого Христа ещё не было на свете, – всё тем же безучастным голосом перебила его Меча.

– Ты обезумела… Меча, ты рехнулась! – Не помня себя, Луис ударил рабыню сапогом в лицо. На тростниковую гниль брызнула кровь.

– Ты всегда лгала мне, проклятая ведьма! Зачем? Зачем, зачем?!

Она ответила что-то – невнятно, из-за рассаженных губ. Луис с силой приподнял Мечу, несколько раз тряхнул за плечи, чувствуя острую радость от того, что ей больно.

– Почему ты лгала мне, чёрная сука?!

Меча молча закрыла глаза.

Луис отбросил её к стене. Вскочил, чувствуя, как дрожат руки, и отчаянно желая убить сам себя за эту постыдную трясучку. Как, когда, в какую трижды проклятую ночь он допустил, чтобы эта ведьма так овладела им? Почему он даже не заметил этого? Неужто так сильно их африканское колдовство?!

– Как же ты могла молиться? – Он вдруг вспомнил статуэтки Святой Барбары и Мадонны в каморке Мечи, перед которыми его служанка так доверчиво и горячо простиралась ниц. Сколько раз он наблюдал за нею незамеченным, изумляясь тому, что этот красивый зверёк испытывает, похоже, совсем человеческое религиозное чувство… – Как же ты могла молиться Мадонне? Святой Барбаре?! Проклятая еретичка! Ты же… – Луис умолк на полуслове, увидев, что Меча не слушает его. Она бормотала незнакомые слова изуродованными губами, не замечая, как ползёт по подбородку вишнёвая струйка крови. И Луис вновь испугался, понимая, что Меча творит заклинания.

– Закрой свой рот, проклятая ведьма! Не смей поносить имя Христа! Каким глупцом, каким безумцем я был… Чёрная сука, потаскуха, гадина! – Он наносил ей удар за ударом сапогами с коваными подошвами, и Меча, вся в крови, корчилась у его ног, а Луис всё не мог остановиться. – Ты умрёшь завтра! И твой щенок будет подыхать рядом с тобой! И пусть другие чёрные твари увидят, как я поступаю с теми, кто порочит имя Христа и справляет в моём доме дьявольские службы! Клянусь, ты проклянёшь день, когда осмелилась солгать мне! И час, когда появилась на свет!

Внезапно Меча, зарычав, вцепилась зубами в его ногу. Но прокусить кожаное голенище сапога ей оказалось не по силам. Луис отбросил её к стене – окровавленную, орущую на непонятном языке, воющую, как камышовый кот. Сапог был невредим, но сердце… Сердце болело как никогда в жизни – так, словно он навсегда лишился любви женщины. Луис развернулся – и вышел под серое, затянутое хмарью небо. Облака сгущались. За мангровыми зарослями, далёкий, рокотал гром.

Баия, наши дни.

– Местре[37]37
  Местре – учитель. Здесь: мастер капоэйры


[Закрыть] Йанса, там к вам пришла какая-то дона! – выпалил запыхавшийся мальчишка, врываясь во внутренний двор школы капоэйры. – Говорит, что срочно!

Ни барабаны, ни беримбау[38]38
  Беримбау – струнный инструмент для музыкального сопровождения в капоэйре


[Закрыть] не умолкли ни на миг. Внутри роды[39]39
  Рода – круг, образованный участниками капоэйры


[Закрыть] продолжали ритмично двигаться два бойца. Йанса, напряжённо следившая за поединком, даже не обернулась. Пандейру[40]40
  Пандейру – бубен


[Закрыть] в её руках отбивал ритм.

– Жозе, попроси её подождать! Мы закончим через пять минут.

Йанса вошла в круг, передав пандейру одному из учеников, «разбила» пару, и через мгновение её косички вихрем взлетели над кругом капоэйристов.

– Гильермо, смотри! Ау… Кабеса… Бенсау – и только тогда уходишь в защиту на довороте! Не раньше, иначе удар выходит смазанным, и… ну вот! Гильермо! Ты будешь следить за партнёром или… – Йанса осеклась на полуслове, поняв, что Гильермо уже не способен ни за чем следить. И не только он – все остальные парни, включая семилетнего Жозе, застыли с одинаково идиотскими выражениями улыбающихся рож, повернувшись к дверям – туда, где, прислонившись к косяку, стояла Ошун.

«Тренировке конец», – подумала Йанса. Вслух же сказала:

– Гильермо, продолжайте без меня. У меня важное дело.

– Я ведь попросила тебя подождать! – с досадой сказала она пять минут спустя, садясь рядом с Ошун на хлипкий стульчик уличного кафе. – Совсем недолго!

– Я не могу ждать! – с сердцем отозвалась Ошун.

– Я ведь уже говорила тебе: с Шанго всё в порядке, – Коричневое лицо Йанса напоминало деревянную маску. – Не беспокойся, дорогая: всё как обычно. Какая-то шлюха, он поехал за ней в Масейо, только и всего. Оба я тоже уже позвонила. Не волнуйся ни о чём, скоро Шанго явится назад.

– Да плевать я на него хотела! – безмятежно сказала Ошун, постукивая ногтем по бокалу с гуараной[41]41
  Гуарана – популярный в Бразилии безалкогольный напиток из ягод растения гуараны


[Закрыть]. – Мне нужна ты. Мне нужно уйти к эгунам[42]42
  Эгуны – в мифологии йоруба и в кандомбле – духи предков. Находятся в ведомстве ориша Йанса.


[Закрыть].

Йанса повернулась к ней. Её лицо ещё хранило бесстрастное выражение, но широкие брови недовольно сошлись на переносице.

– Рассказывай, – коротко велела она.

… – Ты в своём уме, дочь моя? – поинтересовалась Йанса, когда Ошун, умолкнув, спрятала лицо в ладонях. – Ты же всё понимаешь сама! Нам нельзя переходить из мира в мир. Нельзя вовращаться к мёртвым. Нельзя помогать мёртвым! Они не должны вмешиваться в дела живых. И ориша лишь почитают эгунов, но не служат им. Ты просишь меня о невозможном, Ошун!

– Я знаю, – устало сказала та. – Но меня зовут оттуда! Зовут день за днём, ночь за ночью! Как я могу отказать? Ты – хозяйка эгунов и можешь…

– Да что же ты за дура! – раздражённо вырвалось у Йанса. – Я не хозяйка духам предков! Какой хозяин может быть у тех, кого давно нет на земле? Я могу лишь успокоить их, если ты хочешь. И они оставят тебя в покое.

– Но…

– По-другому никак, девочка. Ты же всё понимаешь сама, – сухо повторила Йанса. – Нельзя выполнять просьбы эгунов: они давно канули во время!

– Я знаю! Знаю! Но почему меня зовут?! Почему раз за разом я слышу молитву моей дочери?! Я ничего не могу поделать! Я боюсь спускаться на макумбу здесь, потому что меня ждут совсем в другом месте! В месте, которого больше нет!

– Хочешь, перебирайся пока ко мне, – задумчиво предложила Йанса. – Я попробую помочь.

– Лучше разреши мне уйти туда…

– Ошун! Ты же знаешь, что – нет! – вспылила Йанса. – Пойми, красотка, нельзя делать всё, что взбредёт тебе в голову! Мир эгунов не будет подстраиваться под твои капризы! Это не те придурки, которые сворачивают шеи на улице, когда ты идёшь мимо! Это опасно! Если бы Шанго был здесь, он ни за что не пустил бы тебя!

– Но его нет! – закричала Ошун, шлёпнув ладонью по столу. Полупустой бокал опрокинулся, гуарана струйкой побежала по скатерти, полилась вниз, на жёлтый подол платья Ошун. Йанса наблюдала за ней с оттопыренной нижней губой и выражением невероятного презрения на лице.

– Но это же – Шанго, чего же ты хотела? Успокойся, дочь моя. Сходи на пляж. На дискотеку. Развлекись. Но не вздумай с кем-нибудь переспать, иначе Шанго тебя убьёт, когда вернётся. Это всё ненадолго, поверь мне. И прошу тебя – не делай глупости. В мире эгунов тебе нечего делать. Я и сама без крайней нужды не спускаюсь к ним. А с Шанго всегда так…

– Не смей ничего говорить про моего мужа! – Из глаз Ошун брызнули слёзы. – Не смей давать мне советы! Ничего удивительного, что Шанго бросил тебя! Что ему было с тобой делать, чем заняться?! Ты сама как мужик! Только и умеешь, что драться и орать! Сушёный богомол, деревяшка! Как только Ошосси спит с тобой?! – Вскочив, она швырнула на скатерть десять реалов и вихрем вылетела из кафе. Йанса проводила её задумчивым взглядом. Не спеша допила свой горький чёрный кофе. Достала сигареты и недовольно поморщилась, обнаружив, что забыла где-то зажигалку.

Хозяин кафе торопливо выбрался из-за стойки и чиркнул спичкой.

– Не принимайте к сердцу, местре, – осторожно сказал он, когда Йанса прикурила и жадно втянула в себя дым. – Женщины – они такие… Моя Зилда – добрая баба, но в некоторые дни к ней лучше и не приближаться!

Йанса скупо усмехнулась. Поблагодарила коротким кивком, поставила на стол упавший бокал и, не оглядываясь, вышла из кафе в слепящую декабрьскую жару.

Ошун неслась вниз по улице, глотая слёзы и задыхаясь от ярости. Подол платья жёлтым парусом развевался за ней, открывая выше колен стройные ноги. Босоножки стучали по брусчатке захлёбывающимся барабанным боем. Она не слышала восхищённых свистков и возгласов ей вслед. Когда какой-то мулат с улыбкой вытянул руку, пытаясь задержать её, Ошун, оскалившись, зашипела на парня так, что он испуганно шарахнулся к стене. Она была так зла, что не замечала ползущего за ней белого «БМВ», и доне Каррейра пришлось обогнать её и коротко посигналить.

– Ошун, девочка моя! Что стряслось?

Ошун остановилась. Вгляделась в женщину за рулём. Узнав её, перевела дыхание и хрипло сказала:

– При моём уважении, дона Нана, – вас это не касается.

Та усмехнулась. Пригласила:

– Садись, я довезу тебя.

– Спасибо. Мне недалеко.

– Сядь в машину, Ошун, – повторила Нана Буруку. – Я знаю, кто и откуда зовёт тебя.

В салоне БМВ работал кондиционер, пахло духами. Ошун непринуждённо расположилась на преднем сиденье, обхватив колено ладонями. С вызовом взглянула в аккуратно накрашенное лицо светлой мулатки напротив.

– Что вам угодно, дона Нана?

– Я знаю, что происходит, дочь моя, – спокойно повторила Нана. – И хочу тебя попросить не соваться в это дело. Я лично заинтересована в нём и прошу тебя не вмешиваться. Та, что позвала тебя из мира мёртвых, не вправе решать ни своей судьбы, ни судьбы других.

– Я тоже заинтересована в этом деле! – вздёрнула подбородок Ошун. – И… прошу вас о том же!

– Почему бы тебе не заняться своей личной жизнью, Ошун? – задумчиво спросила дона Нана, постукивая ногтями, выкрашенными в лавандовый цвет, по кожаному ободку руля. – Ты опять свободна и пока ещё не поняла, какое это счастье, – но скоро поймёшь. Шанго – всего-навсего бандит, убийца и сутенёр. Ты легко могла бы найти себе кого-нибудь поприличнее… и сейчас самое время этим заняться! Ты очень красива, дочь моя, но совершенно не способна этим пользоваться. Если хочешь, я могу познакомить тебя с богатыми и влиятельными людьми. В этом городе их много. Ты могла бы…

– Благодарю вас, – перебила Ошун. – Я справляюсь со своей жизнью сама.

– О, я вижу! – Сарказмом доны Нана можно было резать листовое железо. – Беда твоя в том, что ты глупа… и это, к сожалению, на всю жизнь. Не вмешивайся в мои дела, девочка. Тебе нечего делать в мире эгунов. Всё давно решено, и не тебе менять то, что свершилось давным-давно. Йанса – тупая драчунья, но она сказала тебе чистую правду. Оставь в покое мёртвых и не переходи моей дороги. Ты знаешь, как это опасно.

Ошун молчала, с ненавистью глядя в бесстрастное лицо Нана Буруку.

– В Рио начались дни Йеманжи, – Нана скучающе выглянула в тонированное окно. – Моя сестра, надо полагать, уже там?

– Уехала вчера.

– Невовремя, надо сказать. Она могла бы остановить тебя. Мозгов у Жанаины никогда не было, но…

– У доны Жанаины есть мозги! – запальчиво возразила Ошун. – И Йанса – не тупая драчунья! И я не шлюха! И мой Шанго – вовсе не…

На этом месте Нана, не выдержав, расхохоталась. Ошун смотрела на неё, плотно сжав губы, дрожа от ярости.

– Ты позабавила меня, девочка! – Всё ещё смеясь, дона Нана аккуратно вытерла уголком бумажной салфетки глаза. – Всё же мой тебе совет: позвони Жанаине и расскажи ей обо всём этом. Вот увидишь, она в тот же день примчится из Рио, наплевав на собственный праздник, и вцепится в тебя изо всех сил! И никуда не отпустит! В конце концов, не могу же я одна всем заниматься!

– Я не стану беспокоить дону Жанаину, – сквозь зубы сказала Ошун. – Я просто буду делать то, что считаю нужным. И не смейте оскорблять мою семью! Вы не стоите даже подошвы вашей сестры, вот что! Неудивительно, что дон Ошала так мечтает вернуться к ней!

– Замолчи, мерзавка, – тусклым голосом приказала Нана Буруку, и Ошун поняла, что перегнула палку. Ей стало страшно. Не желая показать этого, она фыркнула и отвернулась. Некоторое время в салоне машины висела наэлектризованная тишина.