Текст книги "Жёны Шанго"

– Что ж, Ошун, я предупредила тебя, – наконец, негромко произнесла дона Нана. – Я сделала всё, что могла. Видит бог, я не хотела войны с тобой, но ты не оставляешь мне выбора. Кстати, почему на тебе ожерелье моей дочери Эвы? Ты не только проститутка, но ещё и воровка?

Ошун молча открыла дверцу и, не оглядываясь, вышла из машины.

Ночью Ошун проснулась от ужаса. И сразу же увидела пасадейру[43]43
  Пасадейра – мифическое существо, призрачная чудовищная женщина, воплощение ночных кошмаров. Может серьёзно напугать или даже задушить, поскольку жертва теряет дар речи и не может столкнуть с себя пасадейру.


[Закрыть].

Она была не особенно большая и, как все эти твари, бесформенная. Если бы не тускло светящиеся зеленоватые глаза, Ошун приняла бы её за полураспустившийся моток верёвок. Пасадейра сидела на груди Ошун, склонив к плечу всклокоченную, всю в спутанных колтунах голову, и разглядывала свою жертву. Между тонкими, полураскрытыми губами виднелся бледный, похожий на слизня язык. Большой рот чудовища был растянут в безумной усмешке. Сквозь этот рот смутно просвечивала повисшая в окне луна.

– Пошла вон, – машинально велела Ошун – забыв, что если пасадейра уже здесь, то ни напугать её, ни даже просто пошевелиться не получится.

– Шанго, као кабьесиле… – шёпотом воззвала она. Разумеется, никто не отозвался.

Пасадейра внимательно наблюдала за ней. Её худые, как лапы богомола, руки упирались костлявыми кулаками в грудь Ошун. Тварь знала свою власть. Она понимала, что от неё не вырваться. И сейчас тянула время, забавлялась, разглядывая беспомощную жертву. От её рук по груди Ошун пополз холод. Дьявол, дьявол, почему?!. Как она посмела, эта сушёная устрица из предутренних сумерек?! Как у неё хватило наглости явиться к ориша?.. Кто её послал, кто дал ей силы?

Пасадейра словно почувствовала её мысли. Улыбнулась ещё шире (нижняя челюсть, казалось, вот-вот отвалится), высунула язык, наклонилась и лизнула лицо Ошун. Язык был ледяным – и шершавым, как напильник. Ошун застонала от бессилия, судорожным движением попыталась сбросить пасадейру. Разумеется, ничего не вышло: тварь только захихикала и стиснула её острыми коленями, усаживаясь поудобнее. Из последних сил, едва ворочая окаменевшим языком, Ошун позвала:

– Ларойе… Эшу… Элегба! – и тут же со страшным облегчением почувствовала: помогло. Пасадейра в панике скатилась с кровати, зашуршала, спотыкаясь, к стене, с крысиным визгом всосалась в щель под дверью – и исчезла.

– Что случилось, детка? Слишком много кофе на ночь? – Эшу стоял на подоконнике, отодвигая локтем занавеску. – Откуда взялась эта мерзость?

Ошун, не отвечая, натянула на себя простыню. Эшу ухмыльнулся, засвистел и, усевшись на подоконнике поудобнее, полез за сигаретами.

– Дьявол, детка, как ты прекрасна! Да сними же эту тряпку!

– Иди к чёрту! – Ошун поспешно замоталась в простыню. – Пользуешься тем, что Шанго нет, засранец?

– А как же! – ухмылка Эшу стала ещё шире. – Пусть не будет дураком! Кстати, ты знаешь, что у тебя за порогом лежит эбо[44]44
  Эбо – подношение ориша. Здесь: колдовской амулет, заговорённая вещь


[Закрыть]?

– Эбо?.. – Ошун торчком села в постели. Простыня упала на пол, но на этот раз Ошун даже не заметила этого.

– Не бойся, я его уже убрал, – Эшу небрежно помахал в воздухе каким-то бесформенным клубком с кулак величиной, – Та-ак, что у нас тут?

В ладони его словно сам собой появился складной нож, щёлкнула кнопка. Ошун завопила от страха, когда лезвие с коротким шуршанием вспороло эбо. На пол посыпались перья, бусины разной величины, осколок зеркала. Зеркало треснуло от удара, распалось на три части. Эшу деловито присел рядом с ним на корточки.

– Ты смотри, а?… Кто-то не хотел, чтобы ориша Ошун пустилась в путь! Очень сильно не хотел! Ты не смогла бы даже выйти из дома, любовь моя! А ещё и пасадейра… Малышка, что происходит? Если хочешь, я поищу Шанго и скажу ему…

– Нана Буруку, – пробормотала Ошун. – Это она… Йанса не додумалась бы до такого!

Эшу поднял голову. С его лица пропала ухмылка.

– Йанса? Нана? Что ты сделала им обеим? С Йанса вы вроде бы неплохо ладили…

Ошун подняла с пола простыню, тщательно обмоталась ею. Сердито сказала Эшу:

– Закрой рот, паскудник! Это всё не твоё! Хочешь кофе?

Вскоре они вдвоём сидели на маленькой кухне. Ошун приготовила и разлила кофе. Эшу тянул его с явным удовольствием, время от времени подливая в чашку кашасы из большой бутыли. Но Ошун, погрузившись в свои мысли, почти не прикасалась к своей чашке. На лбу её то и дело появлялись морщины, брови хмурились. Глядя на неё, всё больше хмурился и Эшу.

– Ошунинья, я не могу на это смотреть, – серьёзно сказал он, одним глотком допивая кофе. – Такая красивая женщина не должна думать о плохих вещах!

– Не гони ерунду, сладкий… – пробормотала Ошун. Подумала ещё с минуту. И – вдруг вскинула голову так резко, что узел её волос распался и густыми вьющимися прядями рассыпался по обнажённым плечам. Эшу, отставив чашку, остановившимися глазами смотрел на это чудо. Ошун коротко, чуть презрительно усмехнулась.

– Эшу, ты поможешь мне?

– Ну-у-у… Одно слово, детка, – и я весь твой!

– Перестань валять дурака! – взорвалась она. – Всё серьёзно! Серьёзно как никогда! Мне страшно! Мне очень страшно, но я должна, понимаешь ли ты, – должна! Меня зовут из мира эгунов! Ты откроешь мне дверь?

– Шутишь? – Улыбка пропала с физиономии Эшу. – Эгуны – по части Йанса! Если она не позволила, то… Так ты ЭТОГО от меня хочешь? Не-е-ет, детка, на такое я не подпишусь! – Эшу решительно встал из-за стола. – Ты хоть понимаешь, что из меня сделает Шанго, когда вернётся? А Йанса?!. Ей вообще лучше не попадаться под горячую руку!

– Им незачем об этом знать. – Ошун тоже поднялась. Её простыня снова соскользнула на пол. – Шанго здесь нет. Он с другой женщиной. Он забыл обо мне, я не нужна ему больше!

– Да брось ты, – сипло сказал Эшу, не сводя взгляда с пленительных, округлых, чёрных, как две обсидиановые чаши, грудей Ошун. – Какие другие женщины?.. Он вернётся через пару дней и…

– Мне хватит этого времени. Твой брат ничего не узнает. Ведь ему никто не скажет! – Ошун улыбнулась Эшу широко и нежно, глядя в упор блестящими глазами.

– Шанго меня убьёт, – убеждённо повторил Эшу, делая шаг к Ошун.

– Ведь ты поможешь мне, малыш? Правда? – Лёгкие, тёплые ладони легли ему на плечи. Дыхание Ошун пахло влажными цветами. Полуоткрытые губы напоминали ночную ипомею. Волосы, вьющиеся, как испанский мох, падали на спину, бежали по груди. Эшу закрыл глаза, сглотнул, шумно выдохнул. Хриплым, сорвавшимся до шёпота голосом сказал:

– Всё, что ты хочешь, детка… Всё, что ты хочешь!

Через полчаса луна спряталась за перекладину окна, и в комнате стало темно. Эшу курил, раскинувшись поперёк кровати. Его полуприкрытые глаза смутно поблёскивали в темноте. Ошун сидела рядом, прислонившись спиной к стене, и, запустив обе руки в волосы, сосредоточенно размышляла.

– Иди ко мне, красотка, – пригласил Эшу, потягиваясь. Ошун не шевельнулась. Было очевидно, что мысли её далеко.

– Эй, малышка! Уже что – всё? До утра ещё часа два! – Ошун не ответила, и Эшу, помолчав, хмуро спросил, – То есть, я хуже, чем твой Шанго?

– Разумеется, малыш, – равнодушно ответила Ошун, встряхивая волосы и тянясь за бутылкой на столе. – Хочешь пить?

Эшу презрительным жестом отверг крошечную бутылочку минеральной воды и ушёл на кухню. Вернулся с огромным чайником и принялся ожесточённо тянуть воду из носика, роняя капли на голый живот. Одновременно он пытался что-то сказать, и это нечленораздельное, очень рассерженное бульканье в конце концов заставило Ошун рассмеяться.

– Оставь в покое чайник! Что ты говоришь?

– Я говорю, что нечего тебе делать одной у эгунов, – повторил Эшу, ставя чайник на подоконник. – Это и впрямь опасно. Йанса потом поотрывает нам головы. И мне, и Шанго: за то, что не уследил за тобой. И будет, между прочим, права.

– Ей тоже незачем об этом знать, – Ошун вдруг уставилась на пол. – Бог мой, а это ещё что такое?

– Где? – Эшу повернулся всем телом. Увидев цепь опеле, лежащую у ножки кровати, сперва нахмурился, потом усмехнулся, – А… Это моё. Выпало, должно быть, из штанов…

– Твоё? – Ошун подняла цепь. – Но ты никогда не занимался этим! Откуда у тебя опеле?

Эшу неопределённо пожал плечами.

– Ты умеешь с ней обращаться? – Ошун заинтересованно покачивала на пальце медную цепь. – Посмотри, она не такая, как наша! Это не бузиос, а настоящая опеле, из Африки! Как на ней гадают, Эшу? Ты можешь сделать мне предсказание?

– Опомнись, детка: я не бабалаво[45]45
  Бабалаво – в культуре Ифа и кандомбле жрец-предсказатель


[Закрыть]! – рассмеялся он, садясь рядом на постель и притягивая Ошун к себе. Но та упрямо высвободилась.

– Но ведь без тебя не начинается не одно гадание! Рядом с опон[46]46
  Опон – круглый поднос для гадания с помощью раковин-бузиос или цепи опеле


[Закрыть] Ифа[47]47
  Ифа (Орунмила) – ориша предсказаний, Свидетель Судеб. К нему обращаются при гадании.


[Закрыть] всегда стоит голова Эшу!

– Отлично, я здесь вместе с головой! – хмыкнул он. – У тебя есть опон?

– Висит в кухне на стене. Принеси, сладкий! И пакет с тапиокой тоже!

Эшу, ухмыляясь, вышел из спальни. Вернулся минуту спустя, небрежно помахивая деревянной тарелкой с плоским дном. На краях тарелки были грубо вырублены насечки.

– И что с ней делать?

– Ставь сюда и садись напротив! Иросун[48]48
  Иросун – древесный порошок из коры дерева иросун (используется в Африке). Им посыпают опон для того, чтобы делать отметки.


[Закрыть] у меня, конечно, нет, но мука тоже подойдёт.

Теперь они вдвоём сидели на смятой постели. Ошун с серьёзным лицом посыпала доску тапиоковой мукой и взяла в руки цепь. Эшу, сидя напротив, улыбался, но было видно, что происходящее нравится ему всё меньше.

– Детка, это вообще-то не игра! Тем более, что…

– Никак, тебе страшно, малыш Эшу? – Глаза Ошун насмешливо блестели. – Давай, делай свою работу! Открывай путь для Ифа! Сколько раз нужно бросить цепь?

– Шестнадцать, дура! Даже этого не знаешь! У тебя всё равно ничего не вый… Так, сколько скорлупок смотрит вверх, сколько – вниз?

– Дьявол, я не вижу… Так, семь – так, и одна – так… Теперь?

– Давай снова! Но ведь ты не знаешь ни одного эсе[49]49
  Эсе – стихи-предсказания, выпеваемые жрецами-бабалаво в процессе гадания. Каждое эсе соответствует определённому сочетанию чисел (оду). Оду получаются в зависимости от того, как лягут скорлупки опеле или бузиос. Минимальное число эсе, которое должно быть известно бабалаво – 256. Если верить традиции, весь свод эсе насчитывает более двух миллионов стихов.


[Закрыть]! И я тоже! Какой в этом смысл, если…

– Не мешай! Теперь – пять – так и три – так…

Через минуту Ошун начертила на мучной пыли шестнадцать рядов чёрточек и задумчиво уставилась на них.

– И в самом деле – что теперь? Бабалаво знают эти эсе сотнями… а я и одного не вспомню! И хоть бы в голову что-то пришло! Глупая вещь: бузиос гораздо лучше и…

– Не оборачивайся, – вдруг изменившимся голосом сказал Эшу, глядя широко раскрытыми глазами за спину Ошун. – Ни в коем случае не оглядывайся, детка! Ифа здесь!

Ошун облизала пересохшие губы. Эшу крепко, до боли сжал её запястье. Глаза его были опущены, лицо казалось непривычно серьёзным. Луна била в окно, и за спиной Ошун отчётливо виднелся согбённый силуэт Ифа. Его жёлто-зелёные ниспадающие одежды казались в лунном свете голубыми. Старое, лукавое и мудрое лицо не то улыбалось, не то морщилось в печальной гримасе.

Не поднимая взгляда, Эшу пробормотал приветствие. Ифа деловито кивнул. Простёр иссохшие руки над головой Ошун – и та, чуть откинув голову, блестя белками закатившихся глаз, нараспев заговорила низким, незнакомым голосом:

– Дорога длиною в семь лет подходит к концу. Дети Шанго и Ошун воссоединятся в день большого дождя. Эуа не родила этот дождь, но только она остановит его. Охотник укажет путь воину и поведёт детей Шанго мимо восставшей воды. В этот день начнётся дорога сына Шанго, которых спасёт столько жизней, что тысячи лун люди будут помнить его звезду! Десять лет среди врагов учат мудрости. Выросший среди гиен познаёт их повадки. Слёзы матери ничего не значат, они высохнут в день встречи. Старший сын вернётся к родителям, когда сам уже не будет преж… – голос Ошун прервался на полуслове, и она, обмякнув в руках Эшу, неловко, боком повалилась на смятую постель. Эшу вскинул голову – но Ифа уже не было рядом.

Ошун открыла глаза. Молча села на постели, обхватив руками обнажённые плечи.

– Ничего себе, детка! – Эшу покрутил головой. – Ты произнесла такое длиннющее эсе, что я и не запомнил!

– А я вот помню всё, – тихо сказала Ошун, стискивая ладонями ожерелье на своей груди. – Да… Теперь я точно знаю, что должна идти. День большого дождя… Дождя, который родит не Эуа… Шанго и Ошун должны соединиться… Но при чём здесь охотник?

– Ошосси никогда не будет играть в такие игры! – поспешно заверил Эшу. – Чихать он хотел на это всё! И Йанса не пустит его к эгунам!

– Она и меня не хотела пускать, – улыбнулась Ошун, вставая и натягивая платье. На шею поверх ожерелья Эвы она надела цепь опеле. – Эшу, я дала тебе то, что ты хотел. Теперь разочтёмся. Услуга за услугу. И пусть исполнится предсказание Ифа!

Эшу мрачно молчал. Почесав затылок, пробормотал:

– Дьявол, мать меня просто придушит! И Огун тоже… И Шанго… И Йанса… Детка, может, ещё подумаешь?

Но Ошун не слушала его. Она подошла к открытому окну и взглянула в светлеющее небо.

– Открой мне дверь, Эшу Элегба!

Эшу торопливо натянул джинсы, сунул в карман скомканную майку. Одним прыжком вскочил на подоконник, крепко взял Ошун за руку – и они растаяли в прохладном предрассветном воздухе города Всех Святых.

– Мерзавка! – сквозь зубы процедила дона Нана, глядя в экран своего рабочего компьютера. На мониторе виднелось распахнутое окно спальни и силуэты Ошун и Эшу, стоящих на подоконнике. – Проклятая шлюха… И ведь додумалась, дрянь! Что хочет, делает с ними всеми, потаскуха! Не дай бог, и в самом деле вмешаются Шанго и Ошосси! Только этих двух уголовников мне не хватало!

Дверь открылась, появилось испуганное лицо секретарши.

– Дона Каррейра, вы звали?..

– Нет! Впрочем, подождите, Мария… – дона Нана задумалась. Секретарша терпеливо ждала, застыв у двери.

– Мария, вы летите в Сан-Паулу.

– Завтра, дона Каррейра?

– Сегодня. И чем раньше, тем лучше. Эконом-класс, бизнес-класс – всё равно. Закажите билет. Торопитесь же! У вас очень мало времени. После того, как уточните рейс, зайдите ко мне, и я скажу, что вы должны сделать.

Штат Пернамбуку, фазенда Дос-Палмас, 1661 год

Всё было напрасно. Она не успела…

Слёзы давно высохли, но липкий пот всё лился и лился по лицу и спине, противно щекотал между грудями. От него саднили раны, плечо просто разрывалось от боли, и Меча глухо стонала, уткнувшись лицом в связанные руки. По крыше сарая шуршал дождь. Капли просачивались сквозь стебли тростника, падали на обнажённую спину женщины. Она не пыталась откатиться. Мелко вздрагивая, думала об одном: она не успела, не успела, не успела… Ошун не услышала её, не приняла подношений. Барабаны смолкли, не передав в джунгли послания для Мбасу. Кто теперь поможет ей – ей, Алайя, дочери оони[50]50
  Оони – правитель города Иле-Ифе


[Закрыть] из священного рода Одудуа, чей долгий и тяжёлый путь оказался ненужным?

Её мать служила Нана Буруку в городе Иле-Ифе – далёком и свободном Иле-Ифе, в который не осмеливались вторгаться чуждые народы. И, однажды ночью, услышав в храме Ифа повеление своей ориша, мать вскрикнула и упала без чувств. А наутро, когда солнце ещё не тронуло крыш домов, она налила в калебас воды, положила в сумку сушёное мясо, фрукты и раковины каури и разбудила старшую дочь.

Алайя было тогда пятнадцать лет, и ей в голову не пришло ослушаться матери. Крадучись, они прошли через спящий дворец, и Алайя поняла, что ни отец, ни слуги, ни домочадцы ничего об этом не знают. Ни один человек не остановил их на улицах, и женщина с девушкой бспрепятственно вышли за стену города.

Они шли много-много дней. Шли через саванну и джунгли, пробирались по высохшим руслам рек, пересекали равнины, поросшие шелестящей травой в человеческий рост. Иногда ночами Алайя слышала, как ревут охотящиеся львы, но ни один хищник за много дней не пересёк их пути. Давно кончилась вода в калебасе, и они пили из лесных ручьёв и ели коренья и листья, а несколько раз Алайя удавалось поймать рыбу. В саванне было много съедобных насекомых, и голод не мучил путешественниц. За две луны пути мать почти не разговаривала с Алайя. Её сморщенное чёрное лицо было похоже на маску. Они прошли земли йоруба, хауса, эдо, амбунду, не заходя в города и деревни. И уже за пределами земли Ндонго на них напали воины незнакомого Алайя племени. Двух женщин не избили, не оскорбили, не изнасиловали. Их просто загнали в большой дом, битком набитый другими пленниками. А через неделю всех вместе вывели наружу – и Алайя завопила от ужаса, впервые в жизни увидев человека с белой кожей и светлыми, как вода, глазами. Она была уверена, что за ними явились аджогуны[51]51
  Аджогуны – демоны, враждебные человеку силы в традиции Ифа и кандомбле


[Закрыть]. Но мать оставалась всё так же каменно спокойна, и только её чёрное лицо было теперь пепельно-серым.

Их связали и загнали в огромную лодку: Алайя и в голову не приходило, что лодки могут быть такими. В её тёмном и вонючем нутре помещалось почти триста человек! Начался долгий путь по солёной воде, и всё, что происходило с ними во время этого пути, Алайя по сей день видела в кошмарах по ночам. В брюхе лодки было темно и тесно, воняло людским потом, испражнениями и болезнями. Еды давали мало. Негде было даже выпрямить ноги. Люди умирали один за другим, их выволакивали наверх, и первыми словами, выученными Алайя на чужом языке, были «карамба» и «кашору прету[52]52
  Cachorro preto – чёрная собака (португ.)


[Закрыть]».

Мать умерла через полторы луны пути. Умерла, в отличие от других, добровольно: просто перестала есть и пить. Перед кончиной она сказала дочери:

«Алайя, ты дочь великого человека и не должна предаваться отчаянию. Я ухожу. Но тебя не ждёт смерть. Тебя ждут тяготы и потери, но Ифа написал их на твоём пути, и не в твоей воле отказаться от него. Что бы ни случилось с тобой – знай: это желание Ифа. Я завершаю свой путь и уже слышу голоса эгунов. Нана Буруку не в чем меня упрекнуть: я выполнила её волю. Выполни и ты волю своей ориша. Ты – дочь Ошун, никогда не забывай об этом. Прощай. Не плачь. Запомни: с нами происходит лишь то, что должно произойти.»

После этого мать легла, закрыла глаза и через несколько минут перестала дышать. Вечером белые люди выволокли её тело наверх.

Алайя не смогла выполнить последнюю волю матери: она рыдала и вопила так, что судорога крутила всё тело, и Мбасу – огромный воин из народа амбунду едва удерживал её своими скованными руками. Держать Мбасу без цепей белые аджогуны боялись. Он был вождём из легендарного рода царя Шанго, и, когда воинов амбунду брали в плен, понадобилось восемь человек, чтобы скрутить Мбасу – уже раненого… В ту же ночь Алайя стала женой Мбасу и впервые за много-много дней услышала смех своей ориша – Ошун.

К счастью, её и Мбасу не разлучили в чужой земле, продав одному хозяину. Довольно быстро Алайя сообразила, что белый человек не умеет ничего из того, что умел любой мальчишка в Иле-Ифе. Белые люди знать не знали, как входить в чужое ори! Они не понимали, что значит аше и как обмениваться ею! Они никогда не впускали в себя священную силу своих богов! Они не знали гадания Ифа! Всё, что было нужно белым, – нелепое бормотание перед их слабыми богами. Выучиться этим пустякам ничего не стоило. Алайя с трудом душила в себе горький смех, когда белый жрец в чёрных одеждах с важностью объяснял ей, что первое, чему бог научил людей – «Не убей!» Как же так, хотела вскричать тогда Алайя, как же так?! Почему вы совсем не чтите своего бога, почему не слушаетесь его? Почему возносите ему молитвы и падаете ниц пред его идолом, а сами, сами!.. Лжив белый бог, лживы те, кто служит ему: они лгут друг другу до самой смерти и поэтому боятся друг друга. Но не так, всё не так в весёлом и грозном мире ориша, который великий Олодумаре создал для любви! Если ты служишь ориша, ты должен быть верен ему – и в горести, и в радости. Белые не понимают этого: они лгут своему богу так же, как лгут всем вокруг и самим себе.

Оказавшись на плантации тростника, Алайя очень быстро поняла, что нужно делать для того, чтобы тебя не избивали. Она уже была беременна, но до самых родов работала, срезая тростник, наравне с мужчинами, а, родив, отдыхала лишь пару часов. Белым аджогунам не нужны были ни жизнь, ни здоровье рабов: выгодней было купить новых, чем пытаться сохранить живыми старых. Но у Алайя было крепкое здоровье и покровительство Ошун. Она выжила.

Когда их с Мбасу продали другому хозяину и разлучили, Алайя от отчаяния утратила веру. Она решила, что поступит так же, как её мать. В конце концов, ведь только глупые белые люди не умеют умирать, когда хотят! А если ей всё равно придётся уйти, почему бы не прихватить вместе с собой белого человека, который взял её в свою постель? Алайя знала свою силу. Знала, что ей хватит нескольких мгновений, чтобы перервать зубами горло хозяина. Но Ошун пришла к ней в ту ночь и была не на шутку рассержена. Что это вздумала её дочь? Совершить убийство?! Дочери Ошун рождаются для любви и радости! Им запрещено забирать жизни! Перепуганная Алайя простёрлась ниц перед ориша и поклялась исполнить её волю. С той ночи она прилежно служила белому хозяину, и тот ни разу не заметил в её глазах ненависти.

А потом Мбасу удалось бежать. Алайя была так счастлива, что не могла даже говорить и мысленно благодарила свою Ошун, великого Шанго и охотника Ошосси, сомкнувшего лес вокруг беглецов. Алайя знала: муж не забудет о ней. Знала, что в джунглях есть целые деревни беглых рабов, что там чёрные люди живут свободно и счастливо. В негритянских хижинах об этом говорили шёпотом, оглядываясь по сторонам. Именно тогда Алайя пришло в голову добавить в вино хозяина порошок фагара, чьи неприметные семена прибывали из Африки в одежде и волосах чёрных людей и прижились повсюду в чужой земле. Это растение давало напитку чуть заметную горечь, и Алайя приложила все усилия, чтобы в постели хозяин думал о чём угодно – только не о странном привкусе вина. И уж тут Ошун была на её стороне! В ту ночь Алайя служила своей ориша так, как никогда прежде. Белый аджогун, насытившись ею, рухнул без чувств на постель. И тогда Алайя, никем не замеченная, выбралась в окно и пошла в хижины рабов.

Её послушались: о киломбу в лесу слышали все. Всем хотелось избавиться от боли и мучений. Все хотели быть свободными. И в эту ночь, впервые за много лет, над плантацией грянули барабаны макумбы! И ориша спустились к своим детям: неистовый Шанго в красно-белых одеждах, смеющаяся Ошун, суровый воин Огун и охотник Ошосси, и воинственный крик Йанса заставил трепетать проснувшихся надсмотрщиков. И слабым отзвуком отозвались им из леса барабаны киломбу. Не было чёрного человека, который не знал бы языка нгома[53]53
  Нгома – большой барабан. Способ передачи новостей посредством ритмизированного барабанного боя, разносящегося на множество километров, известен в Центральной и Западной Африке.


[Закрыть]: и йоруба, и эго, и хауса пользовались им, передавая новости через леса и саванны.

Мулаты-надсмотрщики, разумеется, понимали, что происходит в негритянских хижинах по ночам. Но они смотрели на макумбу сквозь пальцы, отлично зная: на фазендах, где чёрных людей в пять-шесть раз больше, чем белых, следует быть осторожными и не перегибать палки. Серьёзную опасность представлял лишь Фелипе, всецело преданный хозяину. Но порошка фагара у Алайя хватило и на него.

Барабаны из хижин взывали к джунглям каждую неделю – и киломбу отвечала. Нгома говорили о том, что Мбасу помнил и жену, и сына, и оставленных на плантации друзей. Он просил повременить. Он хотел освободить рабов не только фазенды Дос-Палмас. Его воины были наготове, в киломбу насчитывалось больше двух сотен молодых мужчин, которые горели жаждой отомстить и рвались в бой. Но Мбасу недаром был вождём. Он ждал. Ждал времени дождей, когда вздувшиеся реки отрежут сразу несколько фазенд от побережья. Когда война, которую белые ведут друг с другом, будет занимать их гораздо более, чем беглые рабы в глубине джунглей.

Однажды Мбасу неожиданно пришёл сам. Пришёл прямо на фазенду, забыв о страшной опасности, и Алайя до сих пор помнила ночь, которую подарила им Ошун – ночь, полную лунного света и шорохов, сонного писка птиц, шелеста листьев, пряного запаха цветов. Сильные, горячие руки Мбасу сжимали её тело, и дыхание его обжигало кожу, и от радости хотелось кричать и плакать. Рабыня Меча умерла в ту ночь, и принцесса Алайя воскресла, родившись заново, как Ошун из жёлтого речного потока. Как ей хотелось тогда уйти вместе с мужем в сырую глубину джунглей, остаться с ним там, где отвратительные белые руки никогда больше не прикоснутся к ней… Алайя знала: стоит ей лишь только попросить Мбасу… Но она была дочерью своего отца, и великие оони йоруба, народа Ифе, смотрели на неё глазами солнца и луны, и сама Ошун не ждала от неё женской слабости. И Алайя заперла свои мысли и желания. И не заплакала, прощаясь с мужем в предутренней мгле. Она понимала: слишком много людей дорого заплатят за её беспечность. Слишком многие навсегда останутся в цепях, умрут под плетьми на палящем солнце, а дети их будут сражаться за протухшие объедки с хозяйскими собаками, а если не погибнут от голода и болезней – станут рабами. Она, Алайя из священного рода Одудуа, не должна допустить этого. Она дала клятву своей Ошун: выдержать всё и дать своим людям свободу и достоинство. Даже тем из них, кто родился в неволе и не смог узнать, что значат эти слова. Она воззвала к Ошун, и та услышала её. И муж Ошун, Шанго, великий и неистовый вождь, владыка молний, должен был помогать Мбасу.

И вот теперь всё пропало. Алайя не знала, что было тому причиной. Почему хозяин проснулся и пришёл на макумбу – хотя должен был спать всю ночь до рассвета? Она ведь столько раз усыпляла его прежде… Но он проснулся – и Алайя не знала почему. Может быть, его слабый, лживый, трусливый Христос наконец-то собрался с силами и понял, что истинный воин должен сражаться, а истинный бог – помогать тем, кто доверил ему свою жизнь? Может быть, она сама второпях спутала порошки? Может, вино оказалось недостаточно крепким?..

И вот теперь Алайя корчится на полу, спутанная ремнями. Губы её разбиты, горит раненое плечо, а её сын, её Зумби, тот, кого с рождения посвятили Шанго, тот, в ком жила ори повелителей Иле-Ифе… Зумби умрёт завтра, как раб, умрёт у неё на глазах. Её мальчик, принц Иле-Ифе, с её глазами и непреклонным духом Мбасу. И Ошун не захочет помочь, потому что она не получила всего, что ей причиталось. Макумба была прервана, дочери ориша завтра будут мучиться на столбах. Некому будет зажечь травы и сделать Ошун подношения. Никто не разбросает каури, чтобы узнать будущее. И будущего не станет тоже. Завтра солнце погаснет для Алайя и маленького принца Иле-Ифе. Алайя знала, что нужно сделать для того, чтобы утром её нашли мёртвой. Но Зумби – ребёнок, он ещё не может воззвать к эгунам! Она не оставит его здесь одного… нет!

Отчаяние придало Алайя сил. Она огляделась. Вокруг не было ничего, что она могла бы предложить в дар Ошун, не оскорбив её. Сырые стены в потёках влаги, липкий земляной пол, тростниковые стебли, собственная кровь… Всё это не годилось. Алайя крепко зажмурилась, не позволив себе плакать. Жена Мбасу не должна рыдать, не убедившись, что сделано всё возможное. Она не может отчаиваться, даже когда нет надежды. Алайя судорожно втянула в себя влажный, тёплый воздух. Подождала, когда чуть стихнет боль в сломанных рёбрах. И запела: сперва тихо, а потом всё громче. Запела молитву к Эшу, прося его открыть врата, и к Ошун, умоляя о помощи.

По сараю пробежал сквозняк, и Алайя тотчас умолкла. Это был Эшу, на которого ни в коем случае нельзя было смотреть: особенно сейчас, когда он стоял у неё за спиной. Она ощущала покрывшейся мурашками кожей горячее дыхание ориша. Затем Эшу рассмеялся: коротко и низко. Алайя не могла поднять рук в ритуальном благодарственном жесте и сделала то, что советовали в этом случае Матери: открыла своё ори, вообразила себя – сильную, свободную, здоровую, – на берегу жёлтой реки Ошун в земле Ифе. В своём ори люди делают то, что им угодно, и ориша видят это. Увидел и Эшу. И, хохотнув напоследок ещё раз, ушёл.

А следом за ним спустилась Ошун. Ещё не открыв глаз, Алайя услышала её весёлый смех и перезвон браслетов, и от радости чуть не остановилось дыхание: она всё-таки пришла! Она здесь, её прекрасная и весёлая Ошун! Алайя улыбнулась потрескавшимися губами. Прошептала:

– Оро ейе, Ошун! Прости меня… У меня нет для тебя тыквы, нет цветов, нет бананов… Нет золотистой каши… Нет даже каури! Я не успела ничем угостить тебя, но ты… ты всё равно здесь! Я не страшусь умереть, но мой сын! Мой сын, мой Зумби!..

Ошун склонила над ней прекрасное лицо, и звонкий голос ориша вошёл в сердце Алайя:

– Дочь моя, не тревожься ни о чём! Я знаю твою жертву и ценю её. Ты будешь жить. Твой сын будет жить. Твой муж останется невредим. Это обещаю тебе я – Ошун, исток жёлтой реки в царстве Иле-Ифе, я – сияние и свет, я – игра солнца на тёплой воде!

Сияющие глаза ориша приблизились к лицу Алайя. Золотистое тепло заполнило её ори. Алайя слабо, благодарно вздохнула – и лишилась чувств.

Баия, наши дни.

– Благодарю вас, Мария, вы прекрасно справились. Это именно то, что мне было нужно. Поезжайте домой, отдохните. Сегодня вы мне больше не нужны.

Секретарша улыбнулась и вышла. На столе доны Каррейра остался лежать большой свёрток из коричневой упаковочной бумаги.

Спустя полчаса Нана Буруку вернулась к себе домой в Рио-Вермельо. Сумочку и папку с документами она оставила в машине: руки женщины были заняты свёртком. Осторожно положив его на столик в прихожей, дона Нана сбросила туфли, скрылась в ванной, оттуда крикнула прислуге, что та может быть свободна на целый вечер, дождалась хлопка входной двери – и вышла из ванной босиком, переодетая в свободное бело-лиловое платье.

Через несколько минут на полированном столе в спальне стояли два десятка свечей, и от яычков пламени по потолку прыгали тени. Одним взмахом ножа дона Нана рассекла бечёвку, спутывающую свёрток, и та соскользнула на пол. Следом шуршащим комком отправилась бумага. На столе оказались две керамические статуэтки – Шанго, поднимающий свои мачете, и Ошосси с луком, опущенным вниз. Отойдя на два шага и сощурив глаза, дона Нана оценивающе посмотрела на статуэтки.

– Да… Ты действительно талантлива, моя Эвинья. Это надо признать, – задумчиво проговорила она. – Кто бы мог подумать… Столько сил вложить в обычные «чудеса»! Расточительно, девочка, весьма расточительно… и неосмотрительно. Что ж – тем лучше. Право, Эва, стоило бы тебе поменьше любить твоих братьев! Уж кто-кто, а эти двое ни капли того не заслуживают.

Керамический Шанго смотрел на неё со стола – в упор, мрачно и яростно, словно понимая, для чего он оказался здесь. Дона Нана вышла в кухню – и тут же вернулась с тяжёлым металлическим молотком для отбивания мяса. Язычки свечей, дёрнутые сквозняком, затрепетали, грозя погаснуть, и по лицу Шанго заметались рыжие сполохи. Дона Нана медленно переложила молоток в правую руку и шагнула к столу.

Дважды она поднимала молоток – и дважды опускала его под упорным, бешеным взглядом Хозяина молний. Наконец, выругавшись, Нана Буруку швырнула своё орудие на диван.

– Эвинья, будь ты проклята… Ты дала ему свою аше! Нельзя же так, девочка моя! – пробормотала она сквозь зубы. – Это всего лишь глина, как же можно… Сумасшедшие люди эти художники! Впрочем… – Дона Нана на миг прикрыла глаза, и по лицу её скользнула жёсткая улыбка.