Текст книги "Эмигрантка… Рассказ"

***

Так продолжался этот кошмар: голод, холод и прусские обстрелы. Отец почти все время находился в больнице: раненые, обмороженные, тяжело больные. Казалось, это никогда не закончится. А в январе вспыхнула оспа. Тот, кто не умер от голода, теперь умирал от оспы. Очень много человек…

Лиза догадалась, что рассказ мадам Дювер приближается к своему трагическому финалу, и решила его оттянуть, сославшись на необходимость принимать лекарство. На этот раз Жаклин повиновалась, и разговор продолжился только после обеда в саду.

– Война ведь закончилась в середине февраля, верно? – вопрос Лизы прервал мысли мадам Дювер.

– Да, верно, но Париж капитулировал раньше. Нас сильно обстреливали, и правительство решило сдаться. Были, правда, желающие продолжать сопротивление, да только какой в нем был толк? К концу января все было кончено. Осада прекратилась. Но всем нам было очень сложно вернуться к прежней мирной жизни. Правительство разрешило гражданам не погашать долги и отменило плату за жилье, чтобы как-то облегчить наше положение.

Война еще продолжалась, и во многих местах шли бои. Я ничего не знала о Франсуа. Ничего… до 3 февраля. Рано утром в наш дом прибежал незнакомый мальчик и сказал, что в госпитале меня ждут какие-то люди. Он толком ничего не смог объяснить, но речь шла о враче по фамилии Дювер. Я оставила Шарля с соседями и помчалась в госпиталь. Там меня дожидались какие-то люди в военной форме. Они ничего не сказали, но я и так все поняла. Плакать и кричать сил у меня не было, только ноги подкосились, и я упала на руки одного из солдат. Чуть позже я узнала, что ночью до Парижа добралась кучка уцелевших в бою под Орлеаном военных. Двое из них были тяжело ранены. Те солдаты, которые принесли их в госпиталь, в начале войны воевали под Седаном, попали в плен, потом бежали, присоединились к войскам в провинции и продолжали воевать. Они остались живы, понимаете, живы! А мой Франсуа погиб еще в начале сентября. Те люди рассказали мне, что он получил серьезное ранение и вскоре умер в плену. Незадолго до смерти муж написал для меня письмо и попросил Анри – одного из уцелевших солдат – передать его мне, если тому посчастливиться оказаться на свободе.

Мадам Дювер помолчала немного.

– Я до сих пор его перечитываю. Я читала его Люси, когда она была маленькой. Ей это было особенно приятно, потому что в письме муж просил меня назвать ребенка Люси, если это будет девочка, – в честь его матери. Я исполнила его просьбу.

Франсуа был не единственным, кто покинул меня в те дни. Через неделю после страшного известия о его смерти заболел оспой мой сын. Несколько суток мы вместе с ним боролись со смертью, а потом… мой маленький Шарль ушел от меня. Я была как в бреду: не ела, не разговаривала. Мне казалось, что я медленно умираю. Бедный отец совсем потерял покой. Но во мне билась жизнь. Не моя, а той, которая должна была появиться на свет. Думаю, ее жизнь спасла и мою. Двадцать первого февраля ее слабый крик разбудил мои силы. Дитя родилось спустя три дня после окончания войны. Я рыдала и смеялась, и все решили, что я, в конце концов, сошла с ума. Они не понимали, что так ко мне возвращалась жизнь. Бог оставил мне утешение, которое лежало рядом со мной на постели и постоянно плакало от голода. Моя Люси. Я стала панически бояться потерять и ее.

Отец разрывался между домом и больницей и в итоге при первой же возможности отвез нас в деревню к родственникам. У них была коза, и нас с Люси отпаивали козьим молоком. У Люси даже щечки порозовели. Отец вернулся в Париж к своим пациентам, и мы увиделись с ним только после падения Коммуны. Еще одна война, во время которой отец едва не погиб, но, слава Богу, все обошлось. Я так и не решилась вернуться в нашу парижскую квартиру. А к чему было возвращаться? К пустым комнатам с сожженной мебелью, по которым гуляли тягостные воспоминания, в которых я рыдала и звала мужа и сына? Мы с Люси остались у моей тети. Добрая старая тетушка! Сколько раз она утешала меня в моем горе. «Посмотри, – говорила она, – у мадам Фурье погибли трое сыновей, и муж умер от тяжелой болезни. Она осталась совсем одна, а у тебя есть Люси». «Какое мне дело до мадам Фурье! – кричала я в ответ. – Моих Франсуа и Шарля нет рядом». Тогда я была слепа в своем несчастье. Прозрение наступило гораздо позже. Потребовалось немало времени, чтобы я поняла, что Бог никогда не посылает нам испытания и страдания сверх наших сил и что каждое испытание имеет свой смысл и свою цель.

***

Месяца через три после нашего отъезда в деревню отец снял вот этот дом в предместье М. Знаете, Коммуна имела свои добрые плоды – новая власть распорядилась вернуть парижанам заложенные в ломбард вещи без всякого выкупа, и отец смог забрать наши ценности. Нам это было очень кстати. Мне понравился этот тихий уголок. Главное – все здесь было новое, другое. Я часто думала тогда: надо же, минул всего лишь год, а как все изменилось. Мне казалось, что моя довоенная жизнь осталась где-то далеко в прошлом, будто ее и вовсе не было. И я училась жить в настоящем.

Отец вскоре открыл частную практику, а я спустя какое-то время начала давать уроки кройки и шитья для местных девочек. Я жила, радовалась Люси, благодарила Бога за то, что остался жив мой отец, но в то же время, не знаю даже, как правильно это выразить,… плохо ощущала почву под ногами. Я будто плыла по течению. Я стала часто задаваться вопросом: ради чего я живу. Да, понятно, ради Люси, ради отца. Но вот, не окажись их рядом, как Шарля и Франсуа, что будет со мной?

Ответ на свой вопрос я получила года через четыре. Однажды мы с Люси поехали на кладбище, где был похоронен наш Шарль, и там возле одной из могил я заметила мальчика, грязного и босого. Как оказалось потом, на кладбище покоились его мама и тетя. Отец погиб во время войны, мать умерла. О нем заботилась тетка, но потом и ее не стало. Мальчика звали Роже, и ему было девять лет. Я тогда подумала: Шарль был бы его возраста, останься он жив. Не знаю, увидела ли я в Роже своего сына или просто не смогла оставить его вот так на кладбище одного, голодного и несчастного… В общем, мы вернулись домой втроем. Мой отец ничего мне тогда не сказал. Я отмыла Роже, нашла ему новую чистую одежду и уложила спать. Он смотрел на меня своими чистыми синими глазками, как на ангела. А я впервые почувствовала, как огромный тяжелый груз начинает медленно откатываться от моего сердца. На утро отец спросил, что я собираюсь делать с Роже, и я совершенно уверенно ответила, что хочу, чтобы он остался у нас навсегда. Так у Люси появился старший брат. Добрый, заботливый. Он играл с ней, защищал ее, помогал нам с отцом. Он и мне стал сыном. Мы все были очень рады. Позже отец сказал мне, что в те дни я впервые начала улыбаться так, как улыбалась раньше и что он перестал, наконец, беспокоиться о моем рассудке. Мы жили вчетвером целых полгода или чуть больше. Но однажды отец уехал на два дня в Париж к тяжело больному пациенту и вернулся оттуда с шестилетней девочкой, которую случайно увидел в доме того человека. До сих пор помню его слова. «Жаклин, – сказал отец, – я подумал, если у нас появился Роже, было бы совсем неплохо, если появится еще и Марьон. Ее мать тяжело больна…»

Признаться, я растерялась. Так, с легкой руки отца в доме остался жить еще один ребенок. Мать Марьон, служившая горничной у пациента моего отца, вскоре умерла, о других родственниках мне ничего не было известно, так что мы никого не разыскивали, и ее никто не разыскивал. Постепенно девочка привыкла к нам и даже стала называть меня мамой, как и Роже. Люси тоже полюбила ее. Они до сих пор как родные сестры. Моя Люси вообще быстро привыкала к новым детям. Даже мне это не всегда удавалось.

– А у вас было много приемных детей? – спросила Лиза.

– О, трудно сказать! Я ведь их всех считаю своими приемными детьми, даже тех, которые и сегодня живут в приюте. Хотя для многих из них приемная мать уже не я, а Люси. А поначалу в нашем доме набралось пятеро ребятишек, не считая Роже и Марьон. Троих детей привели наши соседи. Вскоре все в округе узнали, что мы подбираем брошенных детей, и как-то вечером к нам явился незнакомый господин. Он рассказал, что недавно унаследовал имение своего дяди, жившего неподалеку от нас, но теперь вынужден уехать в Америку. Он не хотел продавать имение и предложил нам взять его в аренду. «Там вы сможете разместить своих малышей, – добавил он. – Распоряжайтесь домом по своему усмотрению, я не стану вас ограничивать».

Мы с отцом долго думали, подсчитывали, высчитывали. Нам и с восемью детьми было сложно, и я не представляла себе, как мы сможем оплачивать еще и этот дом. Но отец сказал, что Бог никогда не оставляет тех, кто делает благое дело, и мы согласились. Так нам достался большой двухэтажный особняк. Когда я впервые попала внутрь, мне стало не по себе: у нас всего пятеро приемных детей, что же мы будем делать в этом огромном доме? Но он пустовал недолго. К нам приводили и приносили детей отовсюду. Я забросила свои уроки и полностью посвятила себя новому делу. Поначалу я и сама поселилась в этом большом особняке вместе со своими сиротами. Было сложно, конечно, но вскоре у меня появились помощники. Странно, но они не требовали платы за свои труды. Они просто приходили и помогали: готовили еду, стирали, убирали и следили за детьми. Позже в приюте поселились две женщины, такие же брошенные и несчастные, как и наши дети. Для меня это стало большим облегчением, ведь я смогла доверить им заботу о сиротах. Так что мы с Люси, Роже и Марьон снова вернулись домой к отцу. Правда, с тех пор и до недавнего времени не было ни дня, чтобы я не пропадала там с утра до вечера. Но сейчас я там больше как украшение, как музейный экспонат! Все лежит на Люси и на ее помощницах. Их много! В основном это девочки, которые выросли в приюте – ровесницы Люси и те, кто моложе ее…

Через месяц нотариус господина Ромера – хозяина особняка – сообщил, что последний расторг договор аренды и передал нам свой дом в безвозмездный дар. Говорили, что он сильно разбогател в Штатах. Там впоследствии и умер. О нас узнавали новые люди, и многие стали оказывать нам финансовую поддержку. Без нее мы бы не выжили, особенно во время последней войны. А дети все прибавлялись. Разумеется, мы не могли приютить всех несчастных сирот Франции, но делали, что было в наших силах, и Бог не оставлял нас.

***

С тех пор приют стал смыслом моей жизни. Знаете, мы и приютом его тогда не называли. Это пришло позже благодаря общественности, а для нас это были просто дети. Они жили и в особняке Ромера, и в нашем доме. Много-много детей. Они росли, учились, старшие ухаживали за младшими. Люси нравилось быть среди них. Она и замуж вышла за одного из приютских мальчишек. Правда, к тому времени он был уже вовсе не мальчишка, а молодой археолог Поль Лурье. Его чудом не забрали на фронт в 1914-м. Помните его фотографию из альбома Люси? Одно время они жили в Лионе, и со мной оставалась Марьон. Она всегда была рядом. Она и Люси, а еще Франсина, Мирей и другие. Девочки выходили замуж, мальчики женились. Многие разъехались по всей Франции, но они всегда помнят о нас с Люси: присылают открытки, письма, приезжают в гости. Я рада, что у меня такая большая семья. Скоро должны вернуться Поль с Шарлоттой, а может, еще и Франсуа приедет. Сейчас они в Нормандии на каких-то раскопках. Семья археологов, ничего не поделаешь. Когда у Люси родилась дочь, она решила назвать ее в честь умершего брата, которого никогда не видела. А сыну дала имя отца… Я благодарна ей за это.

Знаете, когда я занемогла, многие из моих приемных детей по очереди ухаживали за мной. Много раз приезжал Роже. Он сейчас живет в Гавре. Стал капитаном, как мечтал в детстве. Правда, уже в отставке. Шарлотта была здесь. Благодаря им Люси могла наведываться в приют. А когда мне стало легче, я попросила ее найти мне сиделку и теперь безмерно рада, что Эмилия нашла именно вас! Скажите, милая, не утомила я вас своим рассказом?

– Что вы, мадам. Вы даже не можете представить себе, как он был мне необходим.

– Могу, дорогая. Я хотела разделить вашу боль…

– Спасибо…

Лиза была слишком взволнована, чтобы сказать что-либо еще.

– Мы так часто не пускаем в свое сердце чужую боль, – продолжила мадам Дювер, немного помолчав, – особенно, если наша собственная кажется нам непомерным грузом. Я не сразу научилась видеть за своим горем страдания других людей. Впервые это случилось, когда я взяла в свой дом маленького Роже. Прошли годы, прежде чем я осознала, что не мыслю своей жизни без этих детей. Мне теперь кажется, что иной судьбы у меня и быть не могло. И я счастлива. Но если бы я тогда в своем несчастье (или счастье – кто знает) закрылась бы от этих бедных сирот, то, скорее всего, возможность подарить этому холодному миру частичку своего тепла прошла бы мимо меня.

– Это очень сложно понять.

– Вы правы. В этой жизни нам многое не понятно, вы не замечали? Я до сих пор многого не понимаю. Я не знаю, почему со мной все случилось именно так. Могу сказать лишь одно: если с нами происходит то, что не в наших силах предотвратить или изменить, если несчастья постигают нас не по нашей вине, значит, то, что происходит, должно произойти. Когда-то давно один мудрый человек сказал мне, что в трудные моменты своей жизни нам не стоит задавать Богу вопрос «почему или за что?», лучше спрашивать у Него «для чего?». Ни один человек не является в этот мир просто так, как случайный прохожий. Мы все рождаемся и живем для чего-то. У каждого на этой земле своя стезя и свои дела. Значит, я родилась для того, чтобы помогать обездоленным детям. О, смотрите, идет наша Люси! И снова с пирожками… Что бы я делала без нее?

***

«Что бы я делала без вас, милая, дорогая мадам Дювер…», – со слезами на глазах думала Лиза, возвращаясь домой. Теперь она понимала, почему ее компаньонка не спешила посвящать ее в тайну своего приюта – он был неотъемлемой частью ее тяжелых жизненных переживаний.

Лиза по-прежнему жила в своей крохотной сырой комнатушке, хотя Люси и мадам Дювер не раз заводили разговор о том, что Лизе лучше перебраться к ним насовсем. Но Лиза медлила. Поначалу она не была уверена в том, что ее работа на новом месте продлится достаточно долго и потому боялась в итоге лишиться своего дешевого жилища. К тому же она надеялась, что рано или поздно может прийти ответ на отправленные ранее запросы по поводу ее пропавшей семьи, в которых был указан именно этот парижский адрес.

Весь вечер и всю ночь проникновенный рассказ пожилой француженки кружился в голове русской эмигрантки ярким хороводом лиц и событий, будоража душу противоречивыми, раздирающими ее мыслями, смятением и отчасти прозрением. Совсем невероятным было то, что беспокойное сновидение причудливо переплетало воспоминания мадам Дювер с пережитым самой Лизой. Она вновь видела гражданскую войну, наступление большевиков, неразбериху, слезы, походы Добровольческой армии, оставление Новочеркасска, последние бои за Крым, тиф в госпиталях и, наконец, плещущиеся за бортом корабля холодные волны Черного моря, а потом голод и холод в чужом краю, палатки, быстро растущее русское кладбище и дороги, дороги, дороги…, бесконечные дороги Европы. И над всем этим – последний институтский бал, как последнее свидетельство прошлой, безвозвратно ушедшей жизни.

Утром Лиза чувствовала себя совершенно разбитой. Она наспех позавтракала и отправилась к Машеньке, намереваясь поделиться с нею переполнявшими ее переживаниями.

Машенька выслушала историю мадам Дювер с большим участием и некоторым изумлением.

– Это очень трогательно, – сказала она, – однако, Лизонька, что тебя так сильно удивляет?

– Но как же? Человек, понесший такую утрату, смог воплотить себя в служении своему ближнему. Маша, разве часто встречала ты в своей жизни подобного рода людей?

– Нет, конечно, но они безусловно есть среди нас. Вот, к примеру, Ирина Войновская. Она потеряла всех в гражданскую, терпела немыслимые лишения, а теперь изо всех сил старается помогать тем, кто оказался в беде. Графиня Шувалова, например… Помнишь, в институте мы с тобой читали повесть «Счастье»? Очень схоже с судьбой твоей мадам Дювер. Великие дела требуют великого самопожертвования. Не каждый способен вести народ по пустыне…

– Даже не знаю, что бы я предпочла. Вести народ или счастливо жить в собственном доме.

– У каждого свое понимание счастья. Такие люди, как мадам Дювер, не довольствуются спокойной жизнью. Они счастливы, когда живут для других. И это вовсе не великое дело для них. Это и есть сама их жизнь. Отними у них эти дела – они уже не будут счастливы. Я считаю, что счастливым будет лишь тот, кто сумеет найти свою жизненную тропу и пройти по ней – неважно, легка она или тяжела. В противном случае даже при полном благополучии человек не найдет ни счастья, ни жизненного удовлетворения. Ему будет казаться, что он живет чужой жизнью. Он будет похож на заблудившегося путника…

Отныне все разговоры Лизы и мадам Дювер неминуемо сводились к бесконечным воспоминаниям. Мадам Дювер слушала свою молодую компаньонку с самым живым участием и со слезами на глазах.

– Милая девочка, – вздыхала она, – сколько же вам пришлось перенести! Потерять все и оказаться в итоге на чужбине… Я не понаслышке знаю, что такое начинать жизнь заново.

– Наверно, я тоже родилась для этого. Кто знает, как в дальнейшем сложится моя жизнь. Почему мы все не рождаемся для великих дел?

– Не пойму, о чем вы…

– Вы делали великое дело, мадам. Наверно, такую судьбу Бог готовит самым сильным.

– Я вовсе не сильная. Сильной меня сделал Господь. Если Он дает нам поручения, то дает и силу их исполнять. Есть дела и более великие. Однако самое великое дело – это любить Бога и своих ближних. Думаю, мы для этого и живем. Каждый из нас может делать то, что в его силах. Это ведь не так сложно – делиться с другими своим теплом и заботой. В этом и проявляется наша человечность, созданная по Божьему образу и подобию. Я надеюсь, что у вас все будет хорошо. Но, как бы там ни было, помните: у Бога для каждого из нас есть Свой план.

– И как узнать, каков Его план для меня?

– Надо доверять Ему, и Он несомненно укажет вам верную дорогу и поможет прожить жизнь так, чтобы она не была напрасной. Поверьте мне, дорогая Лиза. И случайностей на свете не бывает.

– Вы правы, мадам, когда мой отец…

– Лиза! – неожиданно воскликнула мадам Дювер, отчаянно всплеснув руками. – Простите меня, но как же я сразу вам не предложила! Вы ведь говорили, что разминулись со своими родными… Мой Ксавье может помочь вам. Он работает в Министерстве юстиции, у него много связей. Мы не станем ждать воскресенья, напишем ему прямо сейчас. Лиза, несите наши письменные принадлежности!

Утром следующего дня письмо было отдано почтальону, а Лиза, вняв доводам Люси и мадам Дювер, перебралась, наконец, к ним в М. Она оставила прежней хозяйке свой новый адрес на тот случай, если придет ответ на ее запрос и, собрав свой незамысловатый багаж, отправилась на новое место жительства.

***

Лиза не могла еще с уверенностью сказать, что ее жизнь готова полностью поменяться, однако, ее чуткая душа уже ощущала на себе дыхание грядущих перемен. Лиза по-прежнему ухаживала за мадам Дювер и даже бывала с ней несколько раз в приюте, ибо к середине лета Жаклин почувствовала себя гораздо лучше. Она сумела настоять на визитах к своим любимым малышам, которых к тому времени в бывшем особняке Ромера насчитывалось около двадцати. Правда, и они теперь нередко наведывались к мадам Дювер, потому что Люси перестала опасаться за здоровье своей матери и разрешала посетителям бывать в их доме намного чаще, чем прежде.

В воскресные дни мадам Дювер обязательно навещал кто-нибудь из ее приемных детей и внуков, а в конце июля из Нормандии вернулись Поль с Шарлоттой и Франсуа. Лизе было хорошо и спокойно среди этих людей. Единственное, что причиняло ей беспокойство – отсутствие каких-либо новостей о ее семье. С болью в сердце и замирающей надеждой Лиза каждое утро ожидала письма от Ксавье Морака, который делал все от него зависящее, но, увы, лето было на исходе, а письмо все не приходило.

Долгожданный ответ Лиза получила лишь в начале сентября. В нем сообщалось, что ее родители и младшая сестра все это время жили в Бельгии. Оказавшись в эмиграции, они поначалу искали Лизу в южной Европе, – в то время, когда она находилась в лагере беженцев в Галиполи. Но в 1921 году один из офицеров сказал им, что Лиза умерла от тифа еще в Евпатории, хотя на самом деле скончалась совершенно другая сестра милосердия, очень похожая на Лизу. Имени и фамилии усопшей офицер не знал и, взглянув на фотографию Лизы, решил, что это была она. Убитые горем родители прекратили всяческие поиски и уехали в Бельгию к знакомым, где вскоре и обосновались. Отец нанялся рабочим на завод, а для мамы с Зоей отыскались места горничных в одном из местных отелей.

Больше всего на свете своей огромной радостью Лизе хотелось поделиться с мадам Дювер, но, увы, ее мечте не суждено было исполниться: за три дня до получения письма Жаклин Дювер тихо скончалась во сне в своей постели. Люси обнаружила ее мертвой рано утром.

Никогда еще Лизе не приходилось видеть на похоронах такое множество народа. Люди всех возрастов, чинов и званий – казалось, сама Франция в миниатюре присутствовала здесь и отдавала последние почести той, которая так много сделала для ее детей и которая ныне незримо с любовью, озаренная своей мягкой очаровательной улыбкой, обозревала их со своего пьедестала – тех, кого она так преданно любила и лелеяла в своем нежном великом сердце.

«Блаженны умирающие в Господе, ибо дела их идут вслед за ними», – последние слова пастора были созвучны с ее жизнью, полной глубокой веры и любви.

После получения письма Лиза, заручившись поддержкой Люси, отправилась к родителям в Бельгию, намереваясь в скором будущем перевезти их в М. Она уже воображала, что папа вернется к любимому делу, а мама сможет учительствовать в приюте. Такой вариант был заранее оговорен еще при жизни мадам Дювер. Более того, последняя сама надеялась, что отец Лизы откроет в М. частную практику, как когда-то сделал ее собственный отец, и настояла на своем содействии. Относительно себя и Зои Лиза не была уверена. Ей поступило несколько предложений о работе, и она могла теперь выбирать, однако, в последнее время Лиза все чаще думала о знаках внимания, которые оказывал ей в М. молодой доктор, лечивший мадам Дювер.

Она не знала, как сложится ее дальнейшая судьба, она только училась видеть в ней Божий промысел и доверять ему даже в переживаниях, чтобы жизнь не оказалась бесцельной дорогой, ведущей в никуда посреди выжженной пустыни отчаяния и одиночества.

Лизе казалось, что минула уже целая вечность с тех пор, как она приехала в Париж, а вместе с ней и целая гряда ее бесконечных испытаний. Она думала о мадам Дювер и сравнивала ее с эмигранткой, против воли расставшейся с прежней жизнью и сумевшей найти свое место в новой. Ей вдруг пришла мысль о том, что дело вовсе не в тех потрясениях, которые выпали на долю этой женщины – человечество видело и еще увидит большие страдания – а в том, насколько в этих потрясениях она оказалась способна сохранить чуткость к своей и чужой душе. Прервав свои размышления, Лиза решила извлечь из дорожной сумки блокнот, чтобы уточнить время прибытия поезда и мимоходом наткнулась на Библию мадам Дювер, которую оставила после ее смерти себе на память. Аккуратно откинув старенькую обложку, она вновь увидела написанный аккуратным красивым почерком любимый стих своей пожилой компаньонки: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду».

Поезд сбавил ход, возвестив пронзительным свистком о приближении к станции, и сердце Лизы бешено заколотилось в преддверии волнительной встречи с родителями и сестрой, которые в телеграмме обещали быть к ее приезду на вокзале. Прильнув к окну купе, Лиза жадно высматривала в толпе встречающих родные лица. Первым она заметила отца, потом маму с Зоей, растеряно всматривающихся в окна вагонов, пытаясь разглядеть в них Лизу. Отец опередил всех – он быстро шел вдоль поезда, пока, наконец, его взгляд не встретился со взглядом плачущей в купе дочери. Он отчаянно замахал ей руками и кинулся звать маму с Зоей, бегущих по перрону к вагону Лизы. Сквозь слезы Лиза увидела, как сильно постарел и ссутулился ее отец, поблекла и похудела мама, повзрослела Зоя. Лиза схватила свой чемодан и, едва поезд остановился, выпрыгнула на перрон в объятия своей семьи.

Семилетняя одиссея Лизы Шевельской подошла к концу. Впереди ее ждала иная жизнь, наполненная новым непреходящим смыслом. Жизнь, которую она намеревалась делить с людьми, нуждающимися в ее тепле и заботе, доверяя Тому, Кто понимал и любил ее и имел о ней намерения во благо, а не на зло, чтобы давать ей будущность и надежду…