Текст книги "Иго любви"

От него веет холодом. Но как красив!.. Она никогда не встречала таких. Только в мечтах. Точно воплотились ее сны… Он похож немного на Владиславлева. Но тот был только актер на маленькие роли. А этот – сказочный принц.

Входит полицмейстер и, молодцевато расшаркнувшись, представляется артистке. Высокий, полный, с шапкой седых волос, он – гроза города и страстный театрал. Он почтительно кланяется гвардейцу, дружески здоровается с Муратовым. В бессвязных, но трогательных выражениях он высказывает Нероновой свой восторг. Ложа полна народу. Полковой командир с женой, жена майора, много военных дам… Надежда Васильевна совсем растерялась.

Звонок. Все уходят из ложи. Хованский и Муратов просят разрешения остаться. Муратов говорит, что послал Песоцкому в Петербург, в его журнал Репертуар русского театра, большую статью об ее дебютах. Он часто там пишет… Неронова краснеет и благодарит. Потом Муратов рассказывает что-то интересное о Париже, о несравненной игре Рашели… Надежда Васильевна слушает, но глядит на гвардейца, который ничего не говорит… Почему он здесь? Наверно, скоро вернется в Петербург. Как жаль!.. Он стоит за креслом Муратова, надменный и изящный, весь какой-то «точеный»… В своей наивности она не подозревает, как красноречивы ее горячие взгляды.

Но когда поднимается занавес, она уже опять вне мира. Она сама переживает сладостно и мучительно все, что видит. Игрой артистов она не удовлетворена. Сколько деланности, сколько лживого пафоса в игре Раевской. Это расхолаживает… Муратов внимательно следит за Надеждой Васильевной. Он улыбается. До чего непосредственна эта женщина! Лицо ее отражает все ее чувства. Она ничего не может скрыть.

– А как вам нравится Нино? – тихонько спрашивает он.

Их глаза встречаются. Она опускает ресницы.

– В этой роли я видела Мочалова.

– А! – коротко срывается у Муратова.

Когда занавес падает, Муратов беззвучно смеется, трясясь всем телом.

– Этот Руджиеро великолепен, – поясняет он Надежде Васильевне. – Он так старается, чтоб нам было страшно… А этот милый Нино-Лирский… Я все боюсь, что он забудется и уйдет за кулисы с поднятой вверх рукой… как принято было в двадцатых годах уходить со сцены после патетического монолога.

Тонкие брови Надежды Васильевны дрогнули.

– А у вас злой язык…

– О… На него никто не угодит, – внезапно с иронией подхватывает Хованский.

Муратов с юмором щурится на него. «Наконец ты, мой милый, распечатал уста», – говорит его усмешка.

В антракте он горько сетует на упадок театра. Ободовский и Полевой наводнили репертуар плохими драмами. Но Ободовский не лишен таланта. Кое-что ему удается. И если б не эта несчастная необходимость заманивать публику на бенефисы аршинными афишами, если б не эта отчаянная погоня за новизной и разнообразием, быть может, мы имели бы и более серьезные пьесы… А наплыв водевилей и переделок с французского! О, Боже мой! Как все это остроумно и красиво в Париже и даже у нас, в Михайловском театре, в Петербурге… Но что за несчастная мысль приспособлять к русским нравам то, что свойственно только французам!.. Даже талант Ленского не спасает его от нелепостей… И вкус публики падает, грубеет от этой пошлости, затопившей театр. Пора вернуться к Шиллеру, к Гете, к Шекспиру, к Мольеру… Честь ей и слава, что она не побоялась выступить с таким репертуаром! И успех ее – живой показатель того, что в публике не заглохла еще потребность в красоте и в истинном искусстве.

Ах, хорошие, золотые слова!.. Но рассеянно внимает им молодая артистка.

Гвардеец опять ничего не говорит, а только позирует своей стройной фигурой на фоне убогой бархатной портьеры. Смущенно отворачивается Надежда Васильевна от его пристальных взглядов.

– Мы с вами, кажется, опять на одной дороге столкнулись, – небрежно говорит Хованский Муратову, в следующем антракте встретив его в буфете.

Муратов пожимает плечами.

– Простите… Я не совсем понимаю, о чем вы говорите…

Его тон сух и надменен. Хованский встревожен.

Публика принимает Раевскую хорошо, но без подъема и восторга. Она уязвлена и рыдает в уборной. Наемная клака работает во всю. Но разве это то, что ей нужно?.. Неронова отняла у нее любовь публики. Струйская тоже вне себя. Она боится потерять Муратова.

– Могу я вас довести до дому? – спрашивает Хованский Надежду Васильевну.

Она испугана. Ехать с таким принцем? Он увидит ее убогий номер, догадается об ее нужде… Ни за что!

Жест ее так решителен, что князь не смеет настаивать. Вместе с Муратовым он подсаживает артистку в карету и целует ее руку, кинув ей долгий взгляд.

Ей плохо спится в эту ночь.

На репетиции днем она чувствует, как сгустилась атмосфера кулис. Она насыщена враждебностью. Но дебютантка вспоминает письмо Муратова, и точно камень падает у нее с груди.

А в номерах Хромова переполох.

Грозный полицмейстер явился с визитом к Нероновой.

С гиком несется его коляска по грязной, не мощеной улице. Кучер орет во все горло. Жители в ужасе прижимаются к заборам. А ребятишки, поросята и гуси с отчаянными воплями разбегаются по дворам.

У купца Хромова голова трясется, когда он выбегает на крыльцо.

– Здесь живет Надежда Васильевна Неронова?.. Проведи!

Он знает, что она на репетиции. Но ему хочется убедиться, что она не терпит притеснений от хозяина и беспокойства от соседей.

Войдя в номерок, он смущенно озирается: «Этакий талантище… и в такой дыре?..»

– Отчего сырость? – гремит он. – Отчего мало топишь?.. Живо протопить!.. И смотри ты у меня, если она пожалуется… А тут кто? – спрашивает он, тыча толстым пальцем на стены. – Знаю, что проезжий… Не пьет? Не шумит? Не беспокоит?.. То-то!.. Смотри у меня! Если Надежда Васильевна заявит мне претензию, со свету сживу!.. Номера закрою…

– Это что за грязь? – орет он уже в коридоре. – Почему вонь?.. Фортку откройте…

Он заглядывает и в трактир. Велит запирать его в девять и не шуметь и не скандалить… «Боже оборони беспокоить Надежду Васильевну!..»

Он уносится, как ураган, приказав передать Нероновой об его посещении.

Но не успел он скрыться, как едет чья-то карета с дворянским гербом и ливрейным лакеем.

– Никак к нам опять? О, Господи! – срывается у Хромова… Он вытирает вспотевшую лысину.

Так и есть! Лакей соскакивает с козел, отпирает дверцу. Выходит князь Хованский и легко вбегает в сени, где пахнет табаком и кислой капустой. Брезгливо сморщившись, он держит перед носом надушенный платок.

– Надежда Васильевна Неронова дома?

– Никак нет-с… В тиатре-с…

– Передайте ей, что был князь Хованский.

В переулке экипаж князя сталкивается с коляской Муратова. Иронически раскланиваются соперники. Мальчишки через плетень гадают, кто из них «перекинется»…

Хромов выбегает на крыльцо, держась рукой за сердце. Вот напасть!.. Он узнал Муратова.

Лакей хочет откинуть подножку.

– Не надо, – говорит Муратов. – Сходить не буду… Эй, любезный!.. Когда артистка Неронова вернется из театра, передайте, что я заезжал засвидетельствовать ей мое почтение…

Коляска скрылась, а обыватели, собравшись группами, обсуждают события.

В четыре часа возвращается артистка. Хромов встречает ее на крыльце и под локоток высаживает из кареты.

– Бог с вами! Вы простудитесь… Зачем это?

Но он, подобострастно кланяясь, идет за ней по лестнице до самого номера. Там жарко, угарно, пахнет свежевымытым полом, тряпками… Надежда Васильевна кидается к фортке и распахивает ее.

– Что вы делаете, сударыня? Тепла не бережете?.. Видите, как протопили для вашей милости? Гапка битый час у вас убиралась… Ни соринки… Как стеклышко теперь комната ваша… А не угодно ли, сударыня, я вам кредит открою в трактире? Что ж вы все щи с кашей, да щи с хлебом кушаете? Поросеночка заливного под хреном, не прикажете ли? Или рыбки?

Надежда Васильевна благодарит и отказывается наотрез.

С удивлением узнает она о визитерах… Как хорошо, что Хованский не заходил сюда!.. И опять ей стыдно за свою бедность.

Она весь вечер думает о Муратове и о князе. Она не подозревает, что не случайно скрестились пути их жизней… Она не знает, какую огромную роль сыграют они оба в ее судьбе.

…И вот настал вечер третьего дебюта.

Раевская сама предложила играть леди Мильфорд. Лирский резко изменил к лучшему свое отношение к дебютантке после своего бенефиса. Он играет Фердинанда.

Надежда Васильевна уже одета в традиционный костюм Луизы: белокурый парик, фартучек, косынка на плечах и высокий белый чепчик, какой носили все мещанки в XVIII столетии.

После Дездемоны, близкой Надежде Васильевне по духу, роль Луизы кажется ей всех понятнее и легче… Луиза не принцесса, не патрицианка. Это дочь бедного музыканта, скромная мещаночка без честолюбия. Но гордая, правдивая, страстная, способная к самопожертвованию… А между тем Надежда Васильевна не только волнуется, но и невыносимо страдает. У нее ничего не выйдет. Забудет слова. Не расслышит суфлера. Спутает места. Не найдет тона. И откроются глаза у всех, кто ее чествует и восхваляет… А нынче решительный день. И если она провалится, рухнут все ее мечты.

– Знаете что, – говорит режиссер, подавая ей валерьяновые капли. – Сомнения в себе – прекрасная вещь… Но подобная трусость… извините меня… это уже…

– Позвольте место! – раздается условный крик помощника режиссера. Надежда Васильевна бледнеет под гримом и бежит из уборной.

Режиссер сам трусит. Он, как и все в театре, знает, что Раевская и Струйская подкупили клаку, которая будет аплодировать Раевской и свистать Нероновой. Режиссер боится, чтобы эти слухи не дошли до Надежды Васильевны и не лишили ее последнего мужества. Но антрепренер ходит гоголем и потирает руки. «Бог не выдаст, свинья не съест – твердит он режиссеру. – Я на публику рассчитываю».

Театр полон, несмотря на повышенные цены.

За кулисами Неронова как бы в тумане слушает далекие реплики. Она крестится, она пламенно молится, чтобы свершилось чудо, чтобы страсть Луизы к Фердинанду зажгла ее собственную душу.

– Выходите! – говорит помощник режиссера.

Озноб пробегает по ее телу. Она переступает порог.

Боже мой! Какой страшный звук… Точно рухнули стены… Мелькнуло и угасло далекое воспоминание. Действие прерывается. Аплодисменты минуты две не дают говорить Луизе. И она стоит у кулисы, вся склонившись, прижав руки к груди, со спазмом в горле…

И чудо свершается вновь. При первом взмахе ее руки, при первом ее шаге зал стихает мгновенно. И она уже не Надежда Неронова. Она Луиза Миллер. Она любит офицера Фердинанда фон Вальтера. Он ей не пара. Но все-таки он клялся ей в любви. У него прекрасные, словно резцом выточенные черты Хованского, его надменная усмешка, его холодные глаза.

Она подходит к окну и говорит голосом, пронизанным дрожью подавленных желаний:

«Где-то он теперь? Знатные девицы видят его, говорят с ним… А я?.. Жалкая, позабытая девушка…»

Боже мой!.. Ведь это самое почти теми же словами она думала всю эту неделю, оставаясь по вечерам одна в своем номере и глядя в ночную тьму…

Она кидается к огорченному отцу… (Разве Луиза не любит его, как она сама любит своего дедушку?) «Нет!.. Нет… Простите меня… Я не плачусь на судьбу. Я хочу только немного думать о нем…»

Трогательно дрожит ее голос, и невольно она глядит туда, где обычно сидит Хованский.

У того мгновенно пересыхает в горле. Муратов тоже перехватывает этот взгляд. Но Луиза уже смотрит вверх, страстно стиснув худенькие ручки. И голос ее звучит, как музыка, когда она говорит: «О, если бы этот цвет моей молодости был простой фиалкой… И он мог бы наступить на него… И я могла бы смиренно умереть под его ногой!..»

Она сама не знает, откуда у нее сейчас эти пронизанные страстью звуки. Ни разу, разучивая роль с Репиной, она не находила их… Офелия не делает таких признаний… Дездемоне, счастливой и удовлетворенной, неизвестны эти девичьи муки подавленной любви. И мощный темперамент артистки снова прорывается в пламенных словах Луизы: «Фердинанд мой. Создан для меня… Когда я увидала его в первый раз, кровь бросилась мне в лицо, и отраднее забилось сердце. Каждое биение говорило мне, каждое дыхание шептало: это он… И сердце мое узнало его, вечно желанного, и подтвердило: да, это он…»

Бессознательно вновь темные глаза дебютантки кидают быстрый взгляд на бледное пятно лица Хованского там, внизу. Один только миг… И вновь вспыхивает и горит страстью ее голос:

«Тогда… о! Тогда взошло для души моей первое утро. Тысячи новых чувств распустились в моем сердце, как цветы в поле, когда наступает весна…»

Муратов быстро скользит взглядом по лицу Хованского. И опускает голову. Гвардеец заметно смущен.

«Луиза, – говорит Миллер. – Дорогое, милое дитя мое! Возьми мою старую, дряхлую голову… Возьми все, все!.. Но майора, Бог свидетель, я не могу тебе дать!»

И у Муратова больно сжимается сердце, когда Луиза скорбно, но торжественно отвечает: «Я отказываюсь от него в этой жизни… Но когда рухнут грани различий, когда с нас сойдет ненавистная шелуха состояний, когда люди будут только людьми… Придет Господь… Уборы и пышные титулы подешевеют, а сердца поднимутся в цене. Я буду тогда богата. Слезы зачтутся там за триумфы, а чистые мысли за предков. Там я буду знатна, матушка (вдруг с жгучей горечью срывается у нее)… Чем же будет он тогда лучше своей милой?»

«Я угадал, – думает Муратов. – Она влюблена в это ничтожество… Боже, до чего обидно за нее!..»

Входит Фердинанд. С какою страстью прижимается к нему Луиза! Какой непосредственной, неудержимой, мощной жаждой счастья полны все ее жесты, ее взгляды, ее голос!.. На тревожный вопрос его, когда он увидал ее, бледную, дрожащую, почти без чувств упавшую на стул при его входе, она отвечает, смеясь и плача: «Ничего… ничего… Ведь ты со мной!»

Ах, это ты!.. Этот грудной, глубокий, полный трепета голос… И она ласкает его лицо, и прижимается к его груди, закрыв глаза, с улыбкой блаженства… Это не чуждое ей лицо Лирского. Точеный профиль Хованского гладит она трепетными пальцами. Это его маленькие, породистые руки она подносит к пересохшим губам.

Зрители, захваченные красотой и жизненностью этой сцены, аплодируют дебютантке. Но можно поручиться, что она не слышит этих выражений одобрения. Они уже не нужны ей. Она так перевоплотилась в Луизу Миллер, что вне этих объятий Фердинанда весь мир для нее – сон.

И вдруг истинная трагическая артистка выглянула из скромных до этой минуты рамок роли. Луиза хватает руки возлюбленного и, бледная, жуткая, глухо говорит ему:

«Фердинанд… Меч висит над тобой и мною… Нас разлучат…»

Лирский сам невольно увлекается темпераментом дебютантки. Он прекрасно ведет свою роль. Даже цветистые фразы Шиллера горячо звучат у него нынче:

«Доверься мне! Я стану между тобой и роком. Приму за тебя каждую рану. Сберегу для тебя каждую каплю из кубка радостей. Принесу их тебе в чаше любви…»

Она вырывается из его объятий. Она дрожит. Женщина проснулась в ней. Лицо ее полно отчаяния. Хриплые, прерывистые звуки срываются с пересохших как бы мгновенно уст:

«Я забыла эти грезы и была счастлива… А теперь… теперь… Конец спокойствию моей жизни!.. Бурные желанья – я это знаю – будут кипеть в моей груди. Уходи!.. Бог тебя прости… Ты зажег пожар в моем молодом сердце. И этому пожару никогда-никогда не угаснуть!»

Закрыв лицо руками, она убегает. И опять весь театр рукоплещет, вызывая ее.

Хованский задумчиво кусает губы… «Неужели? Неужели… Как она взглянула на меня!.. Пикантная женщина… И я буду глуп, если не воспользуюсь этим случаем…»

Необыкновенно драматично проводит Неронова сцену с президентом, отцом Фердинанда. Он осыпает Луизу оскорблениями. Она сдержанно и кротко отвечает на вопросы. Лицо дебютантки заметно побледнело даже под гримом, и неестественно расширились ее зрачки.

«Надеюсь, что сын платил тебе каждый раз?..» – вдруг спрашивает ее президент.

Она растерянно глядит ему в глаза… «Я не совсем понимаю, о чем вы спрашиваете?» – шепчет она.

И только когда президент цинично обвиняет ее в продажности, а Фердинанд бешено кидается к отцу, Луиза вдруг выпрямляется.

«Господин Вальтер, – гордо отвечает она. – Вы свободны!..»

Но это последняя вспышка. И она падает без чувств.

Лучшая ее сцена, бесспорно, в третьем акте, когда Вурм предлагает ей, в виде выкупа за освобождение ее родителей из острога, написать любовное письмо к гофмаршалу Кальбу. Луиза никогда не видала его. Но не все ли равно? Это письмо покажут Фердинанду. И он отречется от презренной обманщицы. Он женится на леди Мильфорд. Все будут довольны. Кто вспомнит о растоптанной душе бедной девушки?

При первом появлении секретаря – Вурма, втайне влюбленного в Луизу, она пугается его преступного лица, его сладострастного взгляда. Ей вспоминаются предчувствия, угнетавшие ее…

Превосходен был Усачев в этой роли, когда он играл с Репиной в Москве! Здесь Вурм – актер посредственный. Но на репетициях он охотно подчинялся всем указаниям дебютантки и ничем сейчас не нарушает ее настроения.

Она ведет всю эту сцену по-своему. Не так, как вела ее Репина. Она ведет ее с возрастающей тревогой, необычайно стремительно, но в глухих нервных тонах, почти полушепотом. Лишь изредка прорываются у нее полузадушенные вопли «о, Боже мой!..» и жесты отчаяния.

Она садится.

«Что мне писать? К кому писать?» – как в бреду спрашивает она.

«К палачу вашего отца…»

Луиза (все так же глухо). «О, ты мастер истязать души…» (Берет перо, пишет под диктовку Вурма): «Милостивый государь, вот уже три несносных дня, как мы не видались…»

Она бросает перо, пораженная догадкой. В ужасе смотрит на Вурма. «К кому письмо?» – шепотом повторяет она.

«К палачу вашего отца…»

Она со стоном падает головой на стол. Через миг выпрямляется. В лице страданье.

Она пишет. Вурм диктует:

«Остерегайтесь майора… который каждый день стережет меня, как Аргус…»

Она вскакивает, как раненая львица. Она бешено кричит:

«Это неслыханное плутовство! К кому письмо?»

Вурм. «К палачу вашего отца!».

Луиза. «Нет!.. Нет!.. Это бесчеловечно…»

«Какой громадный голос в таком хрупком теле!» – думает Муратов.

После сцены, проведенной полушепотом, этот взрыв страсти производит огромное впечатление. Луиза мечется по комнате, бессвязно жалуясь на судьбу, ломая руки. Вся ее гордая натура прорывается в этом протесте.

«Делайте, что хотите! – бешено кричит она. – Я ни за что не стану писать!..»

Вурм готов уйти. Вдруг силы Луизы падают. Она опять садится. Глаза ее остановились и замерли, устремленные в одну точку. Жизнь точно ушла из лица ее и из голоса.

«Диктуйте дальше», – беззвучно говорит она. И берет перо.

Вурм (диктует). «У нас вчера был в доме президент. Смешно было смотреть, как добрый майор защищал мою честь…»

Луиза (полушепотом, как в бреду). «Прекрасно… Прекрасно… Превосходно… продолжайте…»

Вурм. «Я прибегла к обмороку, чтоб не захохотать…»

Луиза (вздохнув и перестав писать). «О, небо!..»

Сжав брови, стиснув губы, закрыв глаза – олицетворенное страдание, – она недвижна одно мгновение. Затем пишет опять:

Вурм. «Но мне становится уже несносно притворяться. Как бы я рада была отделаться…»

Она вдруг встает, бледная, жуткая, полная угрозы и ненависти… «Никогда!.. Ни за что!..» – говорят ее сверкающие расширенные глаза, вся ее поза… Вурм молча исподлобья глядит на нее. Схватившись за виски, она убегает в другой конец сцены… Потом начинает блуждать по комнате, озираясь, словно чего-то ища на полу, растерзанная, беспомощная, точно человек, потерявший дорогу. Жизнь и мысль уходят из ее лица.

Стоя вдали от Вурма, с пером в руках, она поднимает, наконец, голову. Пристально глядят они друг на друга. У нее пустой, померкший взгляд. Весь театр замер, следя за мимикой Луизы… Медленно, шаг за шагом, безвольная, как лунатик, не отводя глаз от пронизывающего взора Вурма, проходит она через всю сцену. Покорно садится и пишет.

Толпа вздохнула как один человек. И опять тишина.

«От него отделаться» – беззвучно, автоматично повторяет Луиза.

Вурм. «Завтра он на службе. Наблюдайте, когда он уйдет от меня, и приходите по уговору… Есть «по уговору»?»

Луиза (беззвучно). «Все есть».

Вурм. «По уговору к любящей вас Луизе».

Луиза. «Недостает только адреса».

Вурм. «Господину гофмаршалу фон Кальбу».

Луиза (полушепотом, но со страстной скорбью). «Боже всемогущий! Это имя так же чуждо моему слуху, как чужды сердцу моему эти постыдные строки!..»

Она долго большими глазами глядит на эти строки, смертный приговор ее счастью. Это опять лицо трагической артистки. Поразительно просто говорит она Вурму, отдавая письмо:

«Возьмите, сударь! Свое честное имя, Фердинанда, все блаженство жизни моей отдаю я в ваши руки. Я нищая…»

И голоса Нероновой, и лица ее не забыл никто из зрителей даже через много лет.

И вновь, вновь в последний момент, когда Вурм галантно просит руки Луизы, в ней вспыхивают ее ненависть, ее протест, ее отчаяние. Как львица, пойманная в клетку, с пылающими глазами она кричит ему в лицо:

«Да я удавила бы тебя в первую брачную ночь и с радостью отдала бы палачу свое тело!..»

Это лучшая сцена во всей трагедии. Дебютантке поднесли цветы от Муратова, два венка – от губернаторши и полицмейстера. Ее вызывали пять раз… Неслыханное дело… Антракт затянулся на двадцать минут из-за этой овации.

Всех интересует объяснение двух соперниц в четвертом акте. И надо отдать должное Раевской. Она великолепна в леди Мильфорд. Как надменна и язвительна гордая леди, страдающая от ревности к мещаночке! Как естественно, пораженная сдержанностью и скорбной иронией Луизы, теряет она постепенно свой тон и мечется, переходя от насмешки к удивлению и ласке, от угрозы к мольбе… Пронзительно, не спуская глаз, глядит на нее Луиза… Ироническая улыбка скользит и гаснет на ее бледном, осунувшемся лице. Она точно выросла на голову. Пусть эта женщина знатна и прекрасна! Не ее все-таки любит Фердинанд… И стоит Луизе сказать одно слово, и возлюбленный вновь будет у ее ног. А эта блестящая женщина будет унижена… Это торжествующее чувство прорывается в интонациях Луизы. Их разговор – это искусный поединок, в котором перевес на стороне скромной мещанки. Ведь после всего пережитого ей уже ничто не страшно, даже смерть.

И наступает, наконец, момент, когда Луиза выбивает шпагу из рук врага. Это тот миг, когда она стремительно подходит к смущенной англичанке, берет ее за руку и смотрит ей в глаза пронзительно, испытующе… словно хочет заглянуть в тайники души ее.

«Счастливы ли вы сами, миледи?..» – спрашивает она тем полушепотом, который действует на нервы сильнее всякого крика. И мгновенно спадает «шелуха сословий»… И друг перед другом стоят две страдающие, две любящие женщины. Обе несчастные. Обе не видящие цели в жизни вне своей любви. И с отчаянием борются они за свое счастье… Леди молит, угрожает, кричит, унижается, предлагает свои бриллианты Луизе за свободу Фердинанда, за отказ от его любви… Луиза запрещает ей венчаться с Фердинандом. Обаяние этой женщины страшит ее. Кто устоит против такого соблазна? И отчаяние внушает ей ее страстные, трогательные угрозы:

«Миледи! До слуха Всевышнего доходит и последний вздох раздавленного червя… Теперь он ваш, миледи… Возьмите его себе! Бегите в его объятия… Влеките его к алтарю… Но помните, что между вашими устами в свадебном поцелуе встанет призрак самоубийцы… Бог смилуется надо мною!.. Мне нечем больше помочь себе…»

Она убегает под единодушные рукоплескания. Впечатление от сцены тем большее, что все реплики и монологи она ведет в полутонах, ни разу не возвышая голоса, меж тем как леди Мильфорд кричит, забывшись, и топает ногами. А последние слова Луиза произносит, задыхаясь, теряя силы, каким-то хриплым полушепотом. И это самый жуткий, самый верный эффект.

Взявшись за руки, они обе теперь выходят на вызовы. Раевской тоже подносят цветы от Муратова. Клака свирепствует, вызывая премьершу. Но публика опять чествует свою любимицу-дебютантку, и отдельные робкие шиканья тонут в единодушном взрыве восторга.

Когда Луиза умирает, отравленная Фердинандом, убежденным в ее измене, лицо дебютантки внезапно озаряется, словно зажегся в этом хрупком теле какой-то таинственный внутренний свет. «Неужели не обман зрения?» – думает Муратов, протирая стекла бинокля. Оцепеневшая публика ни одним звуком не прерывает хода действия. И только когда занавес опущен, начинается бурная овация.

Наконец одна… Она падает в уборной на стул, бледная, без сил, с холодным потом на лбу.

– Выпейте водицы, сударыня, – говорит кто-то.

Она открывает глаза.

Доброе изнуренное лицо портнихи кротко улыбается ей. Зубы ее стучат о стекло. Вода плеснула на колени. Боже, Боже!.. Давно ли и она так же стояла перед актрисами, смиренная, жалкая, безвестная?.. Обхватив шею сконфуженной женщины, она рыдает на ее плече… Победа!.. Победа!.. Жизнь завоевана.

Антрепренер не дает ей уйти из театра. Он входит в уборную, согнув руку калачиком.

– Пожалуйте, ангел мой, в кабинет на минутку… Вас там, на улице, целая толпа ждет… На этот раз не улепетнете… Сам вас в карету подсажу…

Она проходит, как сквозь строй, мимо враждебных, ошеломленных ее успехом товарищей. Муратов и режиссер встречают ее у дверей. И оба целуют руки.

– Благодарю вас, – шепчет Муратов. Взгляд его досказывает остальное. Он красен, взволнован. Глаза блестят, как у пьяного.

– Мы оба в вас первые поверили. А теперь торжествуем не только за вас, но и за себя, – говорит режиссер.

– Браво!.. Браво!.. – нервно смеется Муратов.

– Что это такое? – упавшим голосом спрашивает Надежда Васильевна, когда антрепренер кладет перед нею исписанный лист бумаги и протягивает ей гусиное перо.

– Ничего страшного, ангел мой… Контракт на два года… Не хочу, чтоб у меня эдакий клад с руками вырвали… А жалованье вам кладу полтораста в месяц…

– И бенефис, – подсказывает режиссер.

Антрепренер одну секунду колеблется, чешет в затылке, затем вписывает между строк: «И бенефис»…

– Браво!.. Браво!.. – смеется Муратов и ерошит волосы.

Полтораста рублей… Высший оклад для провинциальной артистки… Целое состояние… Руки Надежды Васильевны дрожат, пока она вкривь и вкось каракулями подписывает свое имя.

– А вот и копия-с, ангел мой… Не потеряйте… Тут есть неустоечка в пятьсот рублей, коли мы друг друга обманем… Ну да ведь я-то не дурак, чтоб свое счастье упустить…

– Браво!.. Браво!.. – истерически смеется Муратов. Он совсем не владеет собой.

Надежда Васильевна встает, оглядывается на пороге. Видит облезлые стены, ободранное кресло… Ей вспоминается день, когда она сидела здесь просительницей, как милостыни ждавшей дебюта…

Спазм опять стискивает ей горло. Опустив голову, все еще как во сне, она идет к подъезду.

Кто-то ведет ее под руку, тяжело дыша. Ах, это Муратов, ее первый поклонник и друг, вливший столько мужества в ее сердце… Как хорошо! Она не одна в мире. Есть люди, которые «жалеют» ее…

Антрепренер догоняет их на крыльце.

– Браво, браво, Неронова! – исступленно кричат студенты.

Она озирается, растерянная, оглушенная, но счастливая.

Муратов почтительно отступает. Она в толпе… Юные возбужденные лица мелькают перед нею. Восторженные улыбки. Горячие глаза… За что? За что эта любовь?.. Что она сделала, чтоб купить эти сердца?

Она оглядывается. Перед нею Хованский. Смотрит на нее в упор. Что-то шепчет, наклонясь к плечу ее. Боже мой! Что ему нужно от нее? Она ничего не понимает. Но сердце тревожно бьется… Он предлагает ей руку. Она покоряется бессознательно.

Подходит Муратов. Что-то говорит, горячими глазами впиваясь в ее лицо. Отчего он так побледнел?

– Браво, браво, Неронова-а-а…

И в коротенькое мгновение сравнительной тишины Надежда Васильевна слышит, как князь, надменно улыбаясь и крепко придерживая под распахнувшейся шинелью ее руку своею рукой в белой замшевой перчатке, говорит отчетливо Муратову:

– Cher Глеб Михайлович… Mademoiselle Неронова сама разрешила мне довезти ее нынче до дому… Вы опоздали.

Что он говорит?.. Когда это было?.. Она смотрит в голубые глаза Хованского. Эти глаза молят, приказывают. Она опускает ресницы.

Перед ними расступаются. Дверца кареты захлопнулась.

– Постойте, постойте!.. А цветы? А венки? – кричит антрепренер.

– Оставьте, – перебивает Муратов, до боли стиснув ему руку. – Пошлите их завтра в моем экипаже… Не надо… не надо утомлять ее…

Шатаясь, вытирая надушенным платком выступивший на лбу пот, тяжело дыша, он идет к своей коляске.

О, старость…

Карета Хованского медленно двигается среди толпы. Стекло спущено. Мелькнули рядом взволнованные лица. Студенты что-то кричат. Веют платки. Лакей в ливрее вскочил на козлы. Рысаки помчались.

В тесном ящике кареты они вдвоем. Как это случилось?.. Пока они едут по главным улицам, озаренным масляными фонарями, Надежда Васильевна смутно видит бледный, точно точеный профиль Хованского. Она съежилась в углу. Боится его прикосновения. Страстно ждет его слов…

Вот он повернулся к ней. Ищет ее руку. Берет и целует. Боже мой!.. Она вся дрожит, как в ознобе.

– Где я могу вас встретить? – полушепотом спрашивает он, точно сквозь стиснутые зубы. – Я должен вас видеть как можно скорее… Не могу ли я приехать к вам?

– Нет!.. Нет!.. – с отчаянием срывается у нее.

– Не придете ли вы завтра в три на бульвар?

Она вдруг вспоминает о своей старомодной тальме.

– Нет… Я не приду… Мне некогда завтра.

– В таком случае вечером приезжайте в собрание! Будет маскарад… О, не отказывайте мне!.. Дайте слово… Дайте мне надежду…

О чем просит он ее этим мягким, вкрадчивым голосом?.. Разве есть у нее воля?.. Разве можно ему в чем-нибудь отказать?

Она молчит, смятенная, пронзенная страстью, всплывшей из неведомых глубин.

Его рука словно нечаянно коснулась ее колена, и она вся задрожала, вся ослабла мгновенно. Закрыла глаза… Он говорит что-то… Ах, если б всю жизнь ехать так, рядом с ним, и слушать его голос!

Свет померк. Карета закачалась и медленно поплыла в темноте по глубокой грязи предместья. Сейчас конец… конец счастью… Он только случайный спутник ее. Сейчас они расстанутся. И каждый уйдет в свой мир. И эти миры будут катиться по разным орбитам, без встреч, без столкновений…

Он наклоняется и целует ее руку. Еще… еще… Его сухие, горячие губы словно обжигают кожу. Слабый стон срывается с ее губ… Он обнимает ее трепещущие плечи. Она глухо вскрикивает и прячет лицо в руках. Он не может разнять эти руки. Карета точно кружится на месте…

– Ради Бога… пустите! – срывается у нее, когда ему удается поцеловать горячий край ее щеки.

Лакей стоит у отворенной дверцы. На руках почти выносит Хованский Надежду Васильевну и ставит ее на крыльцо. Предместье спит.

– Завтра вечером я буду у вас, – слышит Надежда Васильевна его шепот. И у нее не хватает духу ответить: «нет!..»

Она долго не спит. Сладкая истома сменила ее тревогу. Неужели он любит?.. Как может он любить ее? За что?.. Разве они пара?.. Нет… Нет!.. Но он целовал ее… Разве может князь Хованский издеваться над беззащитной, одинокой девушкой?.. Он, наверно, благородный, лучший из людей… Он не такой, как Садовников и актеры… как старик Парамонов и все, травившие ее с детства, оскорблявшие ее девичий стыд…