Текст книги "Сага о Певзнерах"

– Иван Васильевич, позвольте вас на минутку пригласить ко мне в кабинет, – сказал Афанасьеву тоже в антракте директор школы.

Я понял, что разговор будет о Даше. И незаметно – мы с Игорем любили действовать незаметно – последовал за ними.

Ивана Васильевича останавливали, обнимали, уверяли, что его теория уже стала законом: школьники-непрофессионалы могут превзойти профессиональных актеров.

– Первозданная естественность! Первозданная естественность… – восклицала какая-то театральная деятельница, собственноручно старившая себя тем, что слишком усиленно молодилась.

– «Будь она актрисой, она бы не радовалась за непрофессионалов», – предположил я.

Наконец, они вдвоем добрались до директорского кабинета. Там, на первом этаже, в вестибюле, курили не только сигареты, но и фимиам Ивану Васильевичу:

– Невозможно поверить, что это самодеятельность! Доказать, что молодой природный талант может обойтись без актерского образования? Так было с Шаляпиным!

Вон куда маханули!

Директор никак не реагировал на восторги, поскольку вообще хвале принципиально предпочитал хулу. А Иван Васильевич, еще более роскошный по причине премьеры, утихомиривал почитателей:

– Не торопитесь: впереди еще целый акт!

Спектакль игрался с одним антрактом, как большинство спектаклей: у людей в наше время времени не хватает.

Но ценители искусства не желали утихомириваться:

– Сцена подтвердила теорию, а теорему сделала аксиомой!

Иван Васильевич и директор вошли в кабинет. Дверь – полудеревянная, полустеклянная, небрежно обмазанная бледной больничной краской – захлопнулась. Но я-то знал, куда надо прильнуть ухом, чтобы дверь оставалась как бы открытой.

– Поздравляю вас с успехом, – официально, словно от имени своего кабинета, произнес директор.

– Благодарю вас, – ответил Иван Васильевич.

«Голос так голос!» – можно было воскликнуть и в этом случае. Благодарность, пусть и короткая, плавно вынырнула откуда-то из глубины горла Ивана Васильевича. Каждый звук и каждая буква были предельно ясны. А моему уху это как раз и требовалось!

– Успех успехом, – продолжал директор. – Но все же? Разве Джульетта была еврейкой?

– Она была Джульеттой, – ответил Иван Васильевич.

– Но фамилия ее была, помнится мне, не Певзнер и не что-нибудь в этом роде. А итальянская! И, соответственно, внешность…

– Если говорить о Джульетте, то, я думаю, евреи более похожи на итальянцев, чем русские, то есть мы с вами.

– Но русские есть русские! – с визгливой оскорбленностью вскричал директор.

– Ну а если бы Джульетту, допустим, играла молодая Сара Бернар, как бы вы отнеслись к ее имени?

– Дело не во мне. Но родители… И общественность! Зачем с такой типичной сионистской внешностью… вылезать на первые роли?

– А как вы вообще-то относитесь к другим народам? И национальностям? К евреям, например? – с угрозой, которую директор своим «миноискателем» не уловил, спросил Афанасьев.

– Очень уж они лезут. Вот и Певзнер до премьерши добралась. Нашла дорогу к вашему русскому сердцу!

Директор, сам того не предполагая, угодил прямо в точку.

– До сердца, говорите? Добралась?..

– У них ведь свои методы. Нам с вами и в голову не придет!

– Стало быть, добралась? Особыми методами? Скажите, а вы трезвы?

От директора частенько попахивало винно-водочными изделиями, как ни старался он истребить этот запах чесночным.

– Я?! – опять визгливо оскорбился директор, но уже не за весь русский народ, а за себя персонально.

– Так вы трезвы? Тогда последнее смягчающее вину обстоятельство отпадает.

И вдруг я услышал удар. Это был удар по щеке руки сильной и крупной. Рука так рука! Значит, ударил Иван Васильевич. А кого? В кабинете их было двое.

Вслед за ударом должна была распахнуться дверь, к которой я прильнул левым ухом. И она распахнулась. Но ухо мое было уже в коридоре.

Не желая встречаться лицом с лицами, на одном из которых, вероятно, еще не остыла пощечина, я, спотыкаясь на скользковатых, нашими подошвами отшлифованных ступенях, взбежал на третий этаж. Там находился школьный зал, превратившийся в театральный.

Мне было до ужаса любопытно: явится ли побитый директор на второй акт, в котором Джульетту и дальше будет играть Даша Певзнер.

– Не придет, – выразил уверенность Игорь, которому я успел про все нашептать. – Побоится, что тот ему еще разок вмажет. При всех! Ты согласен?

Регулярно задавая этот вопрос, Игорь и не думал советоваться со мной – просто ему как психологу любопытна была точка зрения собеседника. Но оставался он всегда при своей.

Наши мнения на сей раз совпали:

– Стыдно, я думаю, будет… с побитой-то рожей!

Директор явился. И по-прежнему сел рядом с Иваном Васильевичем. Будто ничего не произошло.

Слово «профессия» всегда казалось мне пригодным лишь для мелких служак. «Невозможно же, в самом деле, – размышлял я, – сказать, что Пушкин «по профессии» поэт, Лобачевский «по профессии» математик, а Эйнштейн «по профессии» физик. Один был поэтом, другой математиком, третий физиком. От Бога, от рождения, от судьбы. Давно уж известно: хочешь понять малое, примерь на великое. Мы трое тоже не выбирали профессий – мы просто хотели стать: Даша – актрисой, Игорь – психологом, а я – врачом.

Но не просто доктором… Еще только вступая в зрелый возраст, я уже был издерган любовью, ревностью и сомнениями. Политика не как наша влюбчивая, мирная Сарра, боявшаяся мышей, а как хищная кошка с мышью, игралась с каждой семьей, завлекая, неискренне обнадеживая, нещадно и безвинно карая. Лишь полная незаметность могла от нее уберечь. Но семью еврея-Героя политика не оставляла в покое.

И тогда я окончательно утвердился в намерении стать психоневрологом. Лечить от психического заболевания надо было бы всю страну. Однако на миссию психоневролога-политика я не замахивался. Жалеть же людей, которых не жалела страна, меня научили мама и Абрам Абрамович. Я вознамерился лечить и спасать.

Возвращать людям душевное равновесие – вот что я возвел в свою главную цель. И как раз тогда, когда сам утратил душевное равновесие.

Лишился я его не сразу, не в один день. Но именно один день и даже одна минута, случается, приводят в действие динамит, до которого долго добирался шнур, подожженный чьей-то злонамеренной волей.

Это была та минута, когда в коридоре Театрального училища прикнопили к доске список абитуриентов, которые «прошли». Наши с Игорем глаза стали выискивать букву «П». Наткнулись на нее и ушиблись… Потому что знакомой на «П» оказалась лишь фамилия «Пономарева».

«Зачем? Ну зачем их фамилии начинаются на одну букву?» – затмевал мое сознание нелепый вопрос. Вскоре, однако, сознание прояснилось: «Разве суть в букве? Не вместо же Даши приняли Лиду! Дашу бы все равно не приняли. Начинайся ее фамилия хоть на «А», хоть на «Я»!»

Там, возле доски, просверленной абитуриентскими взглядами, я вдруг осознал, что люблю Дашу больше, чем Лиду. Это были разные чувства. Разумеется, разные! Но все-таки горечь по поводу Даши должна была бы смягчиться, ослабить чуть-чуть свою едкость из-за Лидиного триумфа. Этого не произошло… Ничего внутри меня не смягчилось. И я не устремился, сшибая всех с ног, к телефону-автомату, чтобы поздравить Лиду.

Я ни в чем не обвинял ее, но и не торжествовал по поводу победы, одержанной ею не в состязании – нет, в битве: на каждое место претендовало семьдесят семь соперников и соперниц.

Кто-то обнял сзади сразу нас обоих, меня и брата, как делала это только мама.

Обнял нас Иван Васильевич.

Я качнулся… И не мысленно, а буквально: ведь это он, страстный Дашин поклонник в искусстве и в жизни, он был ректором Театрального училища.

Афанасьеву как-то удалось остановить, удержать вопрос, который чуть было не сорвался с моих губ: «Как же наша сестра могла не поступить в ваше училище?»

Не утратив роскошества своего образа, но как бы прячась ото всех, узнававших его и на него с языческим обалденьем взиравших, Иван Васильевич не отвел, а препроводил нас в свой кабинет, который вернее было назвать музеем. Со стен на нас с Игорем демократично, как на равных, взирали великие и выдающиеся. В этой простоте таились дополнительные приметы величия и недоступности. «Вот и подумайте, как быть такими, как мы, сохраняя при этом естественность и простоту!» – намекали великие. Под стеклом недвижно оживали сцены из спектаклей, тоже всемирно прославленных. Не знаменитое и не прославленное в кабинете отсутствовало. И на фоне всей этой исключительности Иван Васильевич произнес не земную, а прямо-таки заземленную фразу:

– Мы все уладим… Мы все устроим.

До обнародования списка училище было околдовано Дашей Певзнер. Она читала стихи о любви, монологи о любви и даже какую-то басню о любви откопала. Члены приемной комиссии, расходясь – это подслушал Игорь, – говорили, что такого «спектра оттенков любви» они и сами-то не испытали.

– А уж в этом они мастаки! – сказал брат, успевший не только увидеть, но и психологически изучить всех этих известных и знаменитых, явно отличавшихся все же от выдающихся и великих.

Отправляясь в училище, мы упросили Дашу остаться дома, чтобы, мобилизовав ее актерский талант, отвлекать маму от мыслей о возможных ударах «национальной политики». Даша сочетала мамину сдержанность с ее же самоотверженностью, о которой писал Некрасов, не имея в виду, конечно, женщин иудейского происхождения. Даша, как и мама, могла, я уверен, коня остановить «на скаку», «в горящую избу войти». А не увидев своей фамилии в списке, она бы никогда больше в это училище не вошла. И великие, расположившиеся на стенах, думаю, одобрили бы ее поступок.

Но Игорь считал, что важно не проявлять гордость – и тем паче гордыню! – а побеждать.

– Достижение цели – вот цель! – объяснял он. – Только это психологически верно, Серега.

– Как же так получилось, Иван Васильевич? – проговорил я.

«Психологически верно не задавать бессмысленных вопросов», – учил меня Игорь. Но я все-таки задал.

– Скрытая «процентная норма»… Постыдная, но обязательная для приемной комиссии! – стараясь не смотреть нам в глаза, да и с великими не встречаться взглядом, ответил Иван Васильевич. – Трех молодых людей с тем самым анкетным пунктом мы тогда уже приняли.

– А какие у них были преимущества перед нашей сестрой? – продолжал я задавать бессмысленные вопросы.

– Ну… во-первых, таланты мужского пола театрам всегда нужнее. А во-вторых… что скрывать, по поводу тех трех были звонки.

– Несмотря на их пятый пункт? – спросил Игорь.

– Несмотря.

«Значит, любовь к Даше для него звонком не является? – подумал я. – А Лида не пришла, не явилась… Стало быть, знает, что у нее все в порядке, и не хочет сталкиваться с непорядком в нашей семье. Мои непорядки своими она, выходит, не считает?»

– А Лида Пономарева? – зажавшись, спросил я.

Я не протестовал против решения приемной комиссии, а всего лишь поинтересовался.

Игорь обдал меня понимающим и благодарно-родственным взглядом: он-то уж как психолог понял в тот день, что Дашина судьба была для меня дороже пономаревской. Мужская любовь могла бы превзойти во мне любовь «братскую», но не превзошла. Так неужели же любовь Афанасьева к своей должности победила мужскую любовь?

Я вспомнил, что учительница Мария Петровна среди всех нравственных святынь более всего почитала справедливость, ибо, по ее мнению, та прежде других нуждалась в защите.

По отношению к сестре проявили несправедливость откровенную, наглую. И этого стерпеть я не мог.

– Видите ли, у Лиды Пономаревой была золотая медаль, а у Даши – серебряная. Я понимаю, что директор вашей школы плохо разбирается в драгоценных металлах. А в драгоценностях человеческих – он вообще предвзятый профан. Одним словом, золото с серебром перепутал.

В школе, по наущению директора, в финальном десятом классе Лиду стали оценивать по «золотому курсу», а Дашу – по «серебряному». И я понимал, что Лида Пономарева формально опередила Дашу Певзнер.

– Национальность человека, значит, может считаться его виной? – задал я уж вовсе бесцельный вопрос.

Игорь взглянул на меня, как на кретина: а до тебя, дескать, еще не дошло?

– Мне очень совестно, – сказал Иван Васильевич. Я верил, что ему совестно, потому что слышал, как он залепил пощечину директору школы. – Я позволил себе уговорить Дашу сегодня не приходить. – Значит, уговоры наши совпали. – А вот завтра, когда все будет урегулировано…

Куда девались неотразимая роскошность и артистизм его облика? Они не сочетались со словами «будет урегулировано», «были звонки», «ну, во-первых», «ну, во-вторых».

И это произносил он, Иван Васильевич Афанасьев, который недавно дал ту пощечину нашему директору за индивидуальный антисемитизм. «За индивидуальный, стало быть, можно дать по физиономии, а за официальный нельзя, – уразумел я. – Официальному положено подчиняться! Конкретному черносотенцу можно смазать по роже, а государству за то же самое – не полагается». Я убедился, что в общении с другими людьми и с их пороками и в общении со страной и ее преступлениями люди – даже незаурядные, склонные к порядочности – проявляют себя по-разному.

Угадав мои мысли, Иван Васильевич мощно расправил плечи и приобрел ту осанку, с какой разворачивался, чтобы ударить директора школы по лицу в его собственном кабинете.

Лицо директора и лицо государства в той ситуации ничем друг от друга не отличались. И Иван Васильевич, похоже, вознамерился доказать, что гневно это осознавал. Я еще не стал психоневрологом и потому, не сдержавшись, произнес:

– Но почему же фашистской «процентной норме»… вы по морде не съездили? Я так восторгался вами в тот вечер, а сейчас…

– Откуда ты знаешь про тот вечер?

– Знаю. А вот сегодня… – упорствовал я.

Внешнее роскошество Ивана Васильевича вновь сникло, плечи сузились, а голос стал просительным, даже заискивающим:

– Я вас прошу… я умоляю, чтобы Даша не узнала о кратковременном, постыдном решении. Поверьте, я хотел повлиять на комиссию, не подчинился звонкам, но остальные, увы, подчинились. Ведь звонили каждому, а не мне одному. Просили за тех. Будь моя воля! Поэтому прошу вас как мужчина мужчину… Втайне от Даши мы уговорим Бориса Исааковича надеть китель со Звездой, пойдем в министерство – и справедливость победит. Как победила она в тот майский день, когда родилась Даша и был взят Берлин. – О том, что мы родились коллективно, втроем, он забыл. – Не ставьте ее в известность. Не ставьте… Вы мне обещаете? Скажите, что окончательные результаты будут известны завтра. Или послезавтра… Что так я вам сказал. Тут не будет обмана: в течение двух дней ее действительно примут. Вы обещаете мне?

Он любил нашу сестру. А Лида, кажется, любила меня. Но любил ли я тогда Лиду? Не знаю.

При всем дворцовом великолепии и артистизме внешности, которые в финале беседы вернулись к Ивану Васильевичу, что-то разительно, на мой взгляд, отличало его в тот день от великих, которые вроде бы слушали нас, но никак не реагировали и не меняли выражение своих не подчинявшихся времени лиц.

– Гена Матюхин тоже не прошел, – вновь извиняясь, сообщил нам под занавес Иван Васильевич.

– Может, ревность афанасьевская Гену не пропустила? – предположил я, когда мы с братом остались вдвоем. – Или в школе преувеличили его дарование? Нет, зря Матюхин «разгримировывался» на сцене.

Игорь оценил это мое открытие:

– Не каждый психолог может быть психоневрологом, но каждый психоневролог – непременно психолог!

Это относилось ко мне непосредственно.

– И еще, знаешь… – продолжил я, стремясь до конца убедить брата, что гожусь в психологи. – Те великие, которые со стен окружают Афанасьева, так бы не поступили. И Дашу бы приняли сразу, и Генку. Матюхин хоть и противный, но не бездарный!

– Ошибаешься, – возразил Игорь. – Великие были великими в ролях… Роли исполняли гениально, ты понимаешь? А вне сцены они были самими собой. И испытывали, поверь, то же самое, что Афанасьев: страх, ревность, желание совершить справедливость, но при этом не рискуя собой. Люди остаются людьми! «Ярость врагов с робостью друзей состязается», – говорил Менделеев. Мама и Даша, правда, сочетают в себе робость и ярость. Но их робость – это застенчивость, а не предательство. Ярость же их – это смелость. Ты согласен? Но и Афанасьев не струсил – он славировал. Я полагаю, во имя Даши! Сильней государственных правил он оказаться не мог. Но, временно отступив, обойдет правила и победит.

Мой брат был психологом от рождения. «Но это еще вовсе не значит, что его примут на факультет психологии», – подумал я.

Дашу в Театральное училище, в конце концов, приняла любовь. Отец по совету Абрама Абрамовича не надел китель с Золотой Звездой, не направился в министерство. И тогда Афанасьев в одиночку пошел на подвиг.

– Ничего особенного, – сказал отцу Анекдот. – Ты ведь на подвиг тоже пошел в одиночку. И с риском для жизни. Он же рисковал лишь недовольством начальства. А оно понимает: сам Афанасьев!..

Любовь помогла восстановить справедливость. Но нас-то с Игорем из старших любили только члены нашей семьи. И еще Абрам Абрамович.

– За Дашу тебе просить было нельзя, – пояснил отцу Анекдот. – Если б она узнала, ноги бы ее не было в этом училище! А сыновья у тебя более сговорчивые. К тому же талант – а Даша очень талантлива! – сам себя может защитить и спасти.

– Мальчики у нас тоже способные!

Отец говорил «у нас», подчеркивая, что один, без мамы, произвести нас на свет был бы не в состоянии.

– Не отрицаю: тоже способные. Но запомни: пока на земле существуют мужчины, Даша не пропадет.

– Она никогда не станет эксплуатировать, использовать свою красоту! – Теперь уже отец встал на защиту сестры: он был Героем-защитником по характеру.

– А ей ничего и не надо «использовать». Ни один настоящий мужчина не оттолкнет, не прогонит, хоть для того, чтобы просто видеть ее рядом. Она же дочь своей матери…

– Это так! – согласился отец. – А все же в Театральном училище были сложности.

– Думаю, и зависть могла одолеть иных членов приемной комиссии женского пола. Но в конечном счете Даша бы все равно победила.

– Ты абсолютно уверен?

– Уверен! Потому что видел, как Афанасьев смотрел на Джульетту. – Анекдот не предоставил отцу времени что-нибудь ханжески возразить. – А вот мальчиков надо спасать. Они в этом нуждаются. Поэтому достань китель со Звездой… И возьми с собой их фотографии: пусть убедятся, как они похожи на папу-Героя.

Игорь и я только-только распрощались с отроческим возрастом, который можно было бы назвать возрастом надежд и романтических заблуждений. Но уж сколько раз жизнь предупреждала, чтобы мы и не думали заблуждаться! И о том предупреждала, что надеяться мы можем лишь на что-то из ряда вон выходящее: на Золотую Звезду отца, на красоту сестры… Мы вообще были «из ряда вон выходящими». «Вон» нас выставили бы с удовольствием отовсюду. С точки зрения жизни, честность была выше сиюминутной жалости к нам, и она беспощадно обостряла наш слух, а глаза наши раскрывала шире, делала зорче. И Анекдот вел разговор с отцом в нашем присутствии, ни о чем не умалчивая, как это делали часто, «из воспитательных соображений» ничего не сглаживая, ибо гладкость была бы обманом.

– Но заметьте, – Абрам Абрамович проткнул воздух указательным пальцем, – если какой-нибудь ирод-владыка вознамеривался вовсе покончить с еврейским народом, Бог отбирал у него не только эту возможность, но и жизнь. Разве не так было с Гитлером и со Сталиным? – Произнеся это, Абрам Абрамович от исторических событий перешел к повседневным: – Поэтому надевай, Боря, китель… И шагай прямо к министру: Героев Советского Союза обязаны принимать вне очереди. Он решит сразу обе проблемы: и с психологией, и с медициной. Там университет, здесь институт… Все в его власти. И не пытайся скрывать, что у тебя протез. Не преодолевай боль чересчур мужественно. Пусть думает, что ты наступаешь на ногу, отнятую войной. Он-то сам на войне, я думаю, не был. Так что отбрось певзнеровский комплекс деликатности – и шагай!

– Получится, что я за свою Звезду требую привилегий, – все-таки засомневался отец.

– Тот, кто имеет «привилегию» быть евреем в этой стране, имеет право на защиту своих сыновей.

– От чего?

– А ты еще… так и не понял?

– То, что ты имеешь в виду, вовсе не факт!

– Знаешь, есть такой анекдот… – Абрам Абрамович опасливо, но и озорно огляделся. Убедившись, что мамы и Даши поблизости нет, он продолжал: – Еврею говорят: «Ваша жена изменяет вам на глазах у всего города. Как вы терпите?» – «Я тоже подозреваю… – отвечает еврей. – Но до конца еще не сумел убедиться. Вот, к примеру, вчера… Вижу, что они, обнявшись, идут по улице. Я – за ними. Вошли в подъезд. Я – за ними. Вошли в квартиру. Я – за ними… Потом вошли в комнату. Я прильнул глазом к замочной скважине. Вижу, разделись… А потом потушили свет – и опять эта проклятая неизвестность!»

Мне было приятно, что мы с Игорем, по мнению Абрама Абрамовича, уже доросли до таких анекдотов.

– Так вот… Тебя, Борис, тоже мучает «проклятая неизвестность»: есть у нас государственный антисемитизм или нет? Они уже «разделись», а тебе все еще не вполне ясно!

– Да, нужны веские доказательства… что это идет именно от государства, – неуверенно, а потому слишком громко цеплялся за свою ортодоксальность отец. – Здесь надо обмыслить, обдумать!

– Знаешь, есть такой анекдот… Один пьяный – наверняка не еврей – прячет за спиною пол-литра водки и говорит своему собутыльнику: «Если угадаешь, в какой руке бутылка, мы ее выпьем. А если не угадаешь, пойдем по домам!» – «В правой», – говорит собутыльник. «Думай, Петя!.. Думай!» И ты, Боря, обмысливай, обдумывай… если очевидное для тебя не очевидно.

Еврейский Анекдот, как всегда в таких случаях, посмотрел на него без осуждения, но с жалостью:

– Не заставляй меня приходить к мысли, что для подвига нужна только храбрость, а ум совершенно не обязателен. Прости, что говорю это при твоих сыновьях. Они все равно будут уважать тебя! – В глазах Анекдота жалость сменилась доброй уверенностью. – И любить будут. Как и Даша… Как и Юдифь. Как и я… Потому что ты достоин уважения… и любви.

– А ты разве не достоин? – счел необходимым добавить отец.

– А вот это большо-ой вопрос!

Анекдот нарисовал в воздухе указательным пальцем вопросительный знак, похожий на виселицу.

– Влюбленные наряжаются друг для друга… не только в лучшие, самые выигрышные костюмы и платья, но и выигрышные поступки, – объяснял мне психолог Игорь. – Лишь в старинных романах женщины любят бедных и неудачливых. Ныне в их отношении к мужчинам многое изменилось: они возлюбили удачливых и богатых. А в отношении мужчин к женщинам все осталось по-прежнему: любят очаровательных и главным образом тех, которые обращают на себя всеобщее мужское внимание. Незаметных не замечают… Теория любви, запомни, относится к психологии. Но во всякой науке теория должна подтверждаться фактами. И вот тебе, пожалуйста, два случая, говорящие об одном и том же: влюбленные скрывают невыгодные ситуации, в которых они оказываются. Афанасьев заклинал не рассказывать Даше о его поражении на приемной комиссии, потому что поражения женщин не привлекают. Они предпочитают победы! А отец надел китель и пошел в министерство втайне от мамы, потому что мама, с одной стороны, рухнула бы, если б мы с тобой не стали студентами, а с другой – не хотела бы видеть отца в роли просителя. Просителей женщины, учти, тоже не любят. Они предпочитают тех, кто волен просьбы исполнять или отвергать.

– И мама?

– Она тоже женщина. И очень красивая. А красивым все женские качества и причуды свойственны в первую очередь. Повадки же некрасивых женщин часто не отличаются от мужских. – Спохватившись, Игорь добавил: – Мама тоже любит отца за богатство, но за богатство души: кто еще может быть так предан ей, как отец? Он и детей своих, то есть нас, обожает за то, что мы соединили его с мамой навечно. А богатство героизма, отваги? Наш отец просто Рокфеллер по этой части! Очень богат… И за удачливость она его любит: приговоренный к смерти, остался живым. Рухнул вниз – в давку, в толпу – и не погиб. Он ли не удачлив? Я бы даже сказал, что отец наш – избранник!

Игорь еще ни разу ни в кого не влюблялся. И может быть, именно потому, что так хорошо разбирался в женщинах.

А меня женщины «в общем и целом» не интересовали – я просто по макушку был влюблен в Лиду Пономареву. Выражение «влюблен по уши», как я уже подмечал, – не вполне точное, поскольку макушка расположена выше, чем уши… Любовь вернулась ко мне такой же, что и была, как только Дашу приняли в Театральное училище.

Но все же я стал хладнокровнее, осознав, что страсть моя способна не только наступать, но и отступать, что есть события, которые чувства не разгорячают, а охлаждают. Значит, хоть я и был в плену у любви, но в таком плену, из которого возможен побег.

Я не знал, разбирается ли в любовной теории Абрам Абрамович… Он был холостяком, и никаких отклонений от холостяцкой жизни не наблюдалось (о любви к нашей маме мы лишь смутно догадывались). Но однажды вдруг спросил Дашу, когда в комнате они были вдвоем:

– Скажи, Афанасьев женат?

– Женат. И у него дочь. Учится у нас, на втором курсе.

– Значит, по возрасту он мог быть твоим отцом?

– Нет… отцом я его себе не представляю…

– А кем представляешь?

Даша не ответила. И вышла из комнаты. Она умела замыкаться так, что разомкнуть себя могла только сама.

Через четыре года, уже заканчивая училище, сестра рассказала мне об их разговоре. Она не обиделась на Абрама Абрамовича: должен же был кто-то первым задать ей этот вопрос. Она предпочла, чтобы это был Анекдот, который не требовал от нее ответа.

Мама преподавала в школе немецкий язык. До тех пор, пока не родились мы… Даже в годы войны она обучала детей языку врага.

Отец и Абрам Абрамович рассказывали, что в маму влюблялись ученики – почти все поголовно. Так что Даша унаследовала то мамино достоинство, за которое большинство женщин, как объяснял Игорь, отдали бы, не колеблясь, все, что имеют. Ибо ничем не стремятся они владеть в таком количестве, как трепещущими мужскими сердцами. Прав ли был Игорь? Я так и не знаю.

Игорь высказывал убежденно свою теорию, а Анекдот, быть может, меня утешал. Вообще, имя Серега чаще всего вспоминали в тех случаях, когда сочувствовали мне или что-нибудь желали вдолбить мне в голову.

– Даже двоечники, даже дебилы у мамы имели пятерки, – рассказывал нам Анекдот. – Не хотели позориться перед Юдифью Самуиловной.

Отец же, пока не ушел на фронт, ежедневно встречал маму возле школы. Ограждал!.. От поклонников школьного возраста – впрочем, не столь уж далекого от возраста мамы. И к ним ревновал!

Анекдот соболезновал отцу и даже, мне казалось, был благодарен за то, что тот останавливал возле школы влюбленных с ранцами и портфелями.

– Я старалась убедить учеников, что преподаю не язык Гитлера и Гиммлера, а язык Гёте, Баха, Бетховена, Шиллера, Гейне… Они вместе со мной ужасались тому, что один маньяк с помощью банды единомышленников сбил с дороги и увлек за собой великий народ, – вспоминала мама.

– А что другой маньяк увлек за собой другой великий народ – этому мы почему-то не ужасаемся. Простите меня, Юдифь…

Мама, как и Даша в другом разговоре с Анекдотом, знала, что можно не отвечать.

Помню, позднее Анекдот размышлял:

– Сталин и Гитлер… Долго они действовали параллельно и почти одинаково, но, согласно геометрическому закону, не пересекаясь. И вдруг – бац! – тридцать девятый год. Параллельные пересеклись и где-то даже соединились. Это в математике существуют аксиомы, а политика живет вне законов и правил.

Мама, умевшая все на свете, умудрялась также накормить и одеть нас пятерых всего на одну зарплату врача. Еврейский Анекдот тоже был членом нашей семьи. Не считался, а был. Он упрямо пытался всучить маме и свой, вынужденно скромный, заработок. Но мама столь же упрямо отвергала эти попытки:

– Вы и так много нам дарите!

– Это вы мне дарите… – отвечал Анекдот, имея в виду, как я понял, маму… и всю нашу семью.

Тогда он стал вместо денег незаметно оставлять на кухне продукты. Тут уж она не обижала его отказом. Но, как правило, на другой день мама – так же незаметно – переправляла их из нашей отдельной квартиры в его коммунальную. Дверь своей комнаты Абрам Абрамович не запирал: соседи любили его и нежно называли Абрашей. Они «бдительно», как говорили в то время, оберегали и его вещи, которых почти не было, и его самого.

Работать в школе мама, к ее сожалению, не могла. Но выкраивала время, чтобы по вечерам преподавать язык Гёте и Шиллера «в частном порядке».

Отец, продолжая терзаться ревностью, следил, чтобы обучала она исключительно школьников, да и то учеников не старше шестых классов.

Мало кому известный Абрам Абрамович тоже по вечерам и тоже «в частном порядке» редактировал статьи и книги знаменитостей. Заработанные таким образом «бесценные», как он называл их, деньги Анекдот тратил на свои мелкие расходы и на наши, детские, которые по значению были для нас огромными: на мороженое, сладости, билеты в кино. И на книги, которые мы выбирали по совету Абрама Абрамовича.

Сейчас, через годы, я до конца осознал, что и он тоже был нашим отцом. По всем параметрам, кроме родительской крови.

Мама была обаятельно умной. Мне даже казалось, что не глупей Еврейского Анекдота. Обаяние и такт не позволяли ее уму вести себя заносчиво, а иногда мамина мудрость предпочитала полную конспирацию. Я давно, однако, сообразил, что не только мудрая Дашина артистичность, но и дар психолога брату достались не от отца: нельзя подарить то, чего сам не имеешь. Это было наследство по маминой линии.

Даже то, что являлось для нее очевидным, мама не навязывала окружающим, не вбивала им в головы молотком, как делают некоторые, а высказывала предположительно, предоставляя право усомниться и в несомненном.

Она не делила свою любовь между нами троими поровну. Даше, которая, как и мама, умаялась от непрошеных обожателей, досталась к тому же и большая часть маминого обожания.

Мы с Игорем знали это – и считали вполне нормальным. Между нами, мужчинами и сестрой, справедливо было отдать предпочтение Даше.

– Но тебе ведь нужна… лишь его любовь. И ничья еще? – вслед за Анекдотом деликатно притронулась к Дашиной тайне мама. О чем сестра поведала мне, но через много лет.

– Лишь его любовь? А твоя? А отца? А Игоря и Сережи?..

– Это совсем другое. Будь осторожна. Не начинай жизнь со вторжения в чужой дом… в чужую семью.

– Уже поздно, мама. Я вторглась.

С того дня мама, не отключаясь от обязанностей «души семейства» и хозяйки дома, исполняла эти обязанности автоматически, а жила лишь одной, все вытеснившей тревогой: как поступит с Дашей та единственная любовь, которая была ей отныне нужна? Как распорядятся судьбой дочери очарование и незаурядность? «Домашний театр развлечений» как бы выехал из нашей квартиры на гастроли.