Текст книги "Игра в игру"

Глава 12. Стена

Время от времени, когда я оказывался в тупике и не знал, что же мне предпринять дальше, я подходил к своей Стене и часами смотрел на нее, как баран на новые ворота. Размышлял, то есть устанавливал новые, ранее скрытые от моего сознания связи и отношения.

Стена, на которой проступало фантастическое изображение, а именно: две полусферы, приплюснутые к воображаемой оси, поразительно напоминали атлас головного мозга, правое и левое полушария, то ли врастающие друг в друга, то ли вырастающие каждое из своего антипода (издалека все это смахивало на огромного махаона, облюбовавшего мою Стену и осенившего ее своими с умыслом разукрашенными крыльями; подойдешь чуть ближе и присмотришься повнимательнее – Бабочка начинала походить на раскрытую Книгу), – Стена эта вмещала в себя кучу разнообразной информации. Без гида вам не обойтись. На доске для ребусов (слева) я разместил табличку (все таблички крепились временно, отражая текучесть, подвижность информационных потоков: периодически все менялось местами), где в строго разлинеенных графах содержались сведения прелюбопытнейшего характера. Меня горячо интересовали, прошу простить за пафос, способы спасения человечества (то, что его надо было спасать, было аксиомой, см. убедительную подборку материалов в крайнем левом углу, многие из которых уже пожелтели). Я внимательно отслеживал прорывы в сферах знаний, способных оказать воздействие на область человеческого измерения, в частности, в астрофизике, в нанотехнологии, в генной инженерии, антропологии и проч.

В таблице своей я играл с человечеством. Я ставил на «нет будущего, черти полосатые», а легкомысленное человечество избрало сомнительный вариант «есть будущее, козел». Последние две недели я с удовольствием проигрывал. Оказывается, уже сегодня (в теории) средняя продолжительность жизни человека может продлиться до пятисот лет (история Минска уложилась бы в историю двух-трех поколений). Да хоть до тысячи, не в этом дело. Если он (человек) по-прежнему будет потреблять в три горла – проку никакого. Меня интересовало выведение породы умных, и, следовательно, приличных людей. Религиозно-идеологические прожекты «воспитания» того биосоциального материала, что имеется в наличии, меня не интересовали: это на моей схеме было обозначено как глухой цивилизационный тупик. Люди не поддаются воспитанию, ибо из них нельзя выжать больше, чем они способны дать. Есть биологический и, следовательно, духовно-информационный, предел. Не всякий человек способен стать личностью. Куда мне идти с таким открытием, ставшим моим убеждением?

Вечером на несколько минут включаю телевизор. Очередная волна террора и насилия. На этот раз – в центре Европы. Не успели отгреметь взрывы в Лондоне, как уже пылают пригороды Парижа. Очередные наивные евангельские объяснения и призывы. Интеллектуальный лепет, не имеющий отношения ни к природе человека, ни к реальному положению вещей. Цивилизация в упор не хочет замечать, что она зашла в окончательный тупик. Ситуация выходит из-под контроля. На будущее все смотрят как на период, когда наступит неминуемый крах. Мне не до игры, но я скрупулезно прибавляю себе, увы, заслуженные очки. И стремительно вырываюсь вперед. Человечество опять проигрывает. Натура выигрывает у культуры.

Эй, кто там! Вот же я! Вот столица культуры! Вот Стена, на которой указан выход из лабиринта! Надо иначе посмотреть на вещи. Понимаете? Это не просто глас вопиющего. Это призыв. Маяк. Громоотвод. Перестаньте жрать и прочитайте хоть одну стоящую книжку! Глухо. Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо. Как мило. Хорошо быть кисою. Хорошо собакою. До поры до времени.

Вот я и затеял игру: один – против всех. Официальное название – «Один в поле воин» (что явно противоречило древней доктрине Nec Hercules contra plures: даже Геркулес бессилен против многих). На всякий случай, если человечество вдруг все же выживет (за счет непредвиденных, хи-хи, ресурсов), я интересовался счастьем на личном уровне. Извините за откровенность: я не просто жил, а ставил эксперимент: может ли человек, сделавший сам себя, то есть, ставший личностью, быть счастлив? Да или нет?

На стене (в принципе, можно назвать ее Стеной) располагался созданный мною музей Высших Культурных Ценностей, которого я сам был хранителем, смотрителем и ленивым экскурсантом, несмотря на то, что вход был бесплатным круглосуточно. В этом музее, например, был «зал», где размещалась подборка экспонатов под такой рубрикой: «Самые почитаемые и престижные способы лишения свободы в эпоху цивилизации». К таковым, в частности, относились:

жить бессознательной жизнью, бездумно делать то, что считается престижным в обществе, а именно:

– оказаться у власти;

– создать семью;

– стать трудоголиком;

– стать алкоголиком;

– копить богатство;

– закабалить себя престижным, но бессмысленным, времяпрепровождением, как-то: стать болельщиком-фанатом, рыболовом, любителем фантастики и т. п.;

– верить в то, что цивилизация чудесным образом разрешит противоречия натуры и культуры;

– в упор не замечать культуру и т. д.

Далее, разумеется, следовало определение свободы. И не просто определение, а логическая цепочка, ведущая к определению. Например. «Свобода – это понимание того, что человек находится во власти бессознательного, но при этом сознание, высший уровень человека, не подчиняется низшему, бессознательному. Свобода начинается там, где сознательное берет на себя функции бессознательного, и человек управляет собой с позиций культуры – превращается в личность. Победа над природой – вот что такое свобода. Свободный человек в цивилизации – это жалкий раб своих желаний. Свобода личности живет только в застенках Истины».

Походишь по такому просторному залу, где самой свободе достаточно места, и становится как-то не по себе. В тебе просыпается что-то человеческое. Уже не хочется быть личностью. Да…

Следующий зал – «Счастье в эпоху цивилизации».

Буду краток: это реализация свободы раба. Пожрать и поспать. Хлеба и зрелищ. Все остальное – крокодиловы слезы. Что касается счастья личности… Нет личностей – нет и счастья.

Далее – «Романы в эпоху цивилизации».

Выясняется, что романы, как впрочем, и пьесы, – это всего лишь саги о служении. Ничто человеческое им не чуждо, напротив, они исповедуют культ человеческого, ибо им чуждо личностное. Все романы, равно как и пьесы, – это вариации на заданную тему, и тема задана Библией. Романы (пьесы) – это иллюстрации Библии. Забава для взрослых: раскрась сам. Книжки-раскраски. Скучно до невыносимости. Вот почему в моей библиотеке книжек-раскрасок раз-два и обчелся.

Настоящий роман должен быть форпостом защиты культуры. Он должен быть на передовой. Настоящий роман – это антибиблия.

Разумеется, музей мне быстро надоел, и я бросил заниматься строгой и упорядоченной комплектацией на полпути. И это тоже зафиксировано в моем музее. Как только мне становится ясен принцип – становится скучно. Разуму подавай все новые законы, а музеи – это дело цивилизации. Любят они всякие «истории становления». Историю города, человечества. Любви. Ревности.

Музей я покидал всегда со сложным итоговым чувством. Единственными, кто чувствовал себя в цивилизации как рыба в воде – это были, во-первых, рыба в воде, а во-вторых – женщина в стихии бессознательной жизни. Дошло до того, что женщина сегодня претендует на лидерство в обществе. Бред. Однако правильный бред, с точки зрения логики цивилизации. Получалось, что у цивилизации – женское лицо. А я был влюблен в женщину. Даже в двух. Или трех. Значит, я был влюблен и в цивилизацию? К чему же тогда столько убийственной иронии сыплется из меня? А? Нет вразумительного ответа. (Но определение феминизма и цивилизации на всякий случай присутствовало в поле бокового зрения.)

Посещение музея превращалось в тяжкий труд, и я летел галопом, пропуская большие экспозиции. Но только не зал науки, предмет моей гордости (определение гордости, как и мужества, располагались где-то рядом). Зал науки был сердцем полушарий. Это мое сокровенное, если таковое имеется у личности.

Дело в том, что у людей нет науки. Законы – вот хлеб науки, а законов, описывающих универсум в человеческом измерении, – не существует. Люди играют в науки, в научность, в гипотезы и аксиомы. В сущности, вся научность – это собирательство фактов, собирательство и классификация. Каменный век. Экономика – не наука, а несколько наблюдений над прохудившимся хозяйством; психология – шарлатанство, философия – прикол, физика – перебирание четок, математика – ребусы, биология – ощипывание комара. Классификация и сравнение – вот методологическая основа «наук». Сравнил что-то с чем-то – и удивился. Вот и вся наука. Доктор наук. Доктор, исцелись сам!

Ну, что ж, подобное положение вещей снимает с меня всякую научную ответственность и позволяет сотворить мне свою науку – гуманистику. Гм-гм. В основе моей науки – три закона (по которым, кстати, я живу). Следствие одного из законов гласит: не перегружай читателя информацией, а то распугаешь клиентов. Вот почему о законах как-нибудь в следующий раз.

Беглое замечание под занавес (боже мой, как занудны энтузиасты, вот почему я терпеть не могу энтузиаста в себе): музей вошел в мой утопический проект под оптимистическим названием «Резервация для культуры».

Но и к этому, пожалуй, я вынужден обратиться в более подходящее время.

Сейчас же (минута слабости, будь она неладна) у меня просто язык чешется ляпнуть что-нибудь до неприличия сокровенное. И я проболтаюсь.

На вопрос, неизменно ставящий в тупик людей, которые считали и считают себя умнее умных, – на банально фундаментальный вопрос «Quid est veritas? Что есть Истина?», звучащий с подлым пилатовским акцентом, я отвечаю очень просто. На чистейшем русском. Я знаю, какой ответ вкладывают в этот вопрос люди цивилизации, догадываюсь, на что они намекают, и отвечаю со смирением Христа: «Истина – это то, что изложено у меня на Стене».

Таков мой Ответ.

Конечно, на Стене зашифрована несколько мудреная и витиеватая формула. Не всякому дураку по зубам. А зачем дураку Истина? Он тут же сотворит из нее идеологическую дубину. Как выражается господин Ольгин, Цицерон нашего времени, «дай дураку член хрустальный – так он его уронит, разобьет, да еще и руки порежет». Однако те, кто всерьез озабочены истиной, должны бы заинтересоваться моим проектом под названием «Стена». Без ложной скромности. Ведь по объему – это средних размеров книга. Плюс пять-шесть книг комментариев. Почти как Библия. Короче не бывает. И не надо делать вид, что вы вконец измождены и утомлены поисками истины, и не надо томно закатывать глазки, жонглируя цитатами из Льва Толстого, Корана или Конфуция: дескать, никому еще не удавалось ответить на этот вопрос, дескать, сама попытка ответа на этот Вопрос дискредитирует философа. В цивилизации принято оставлять этот Вопрос без ответа: иначе рухнут сами основы Цивилизации. Как там у древних? Пусть рухнет мир – а я выбираю истину. Они должны были бы сказать нечто подобное (лень рыться в цитатнике). Они мыслили в эту сторону.

Прошу прощения, что уделяю Кабинету столько внимания. Кабинет – вселенная, ему вполне обоснованно уделено больше места, нежели городу. Что город? Все его прошлое и настоящее умещается на одной из полок книжного шкафа.

Впрочем, если угодно, мы можем опять прогуляться по городу.

Так сказать, на простор, к народу!

Глава 13. Уроки Шекспира

Иногда я жалею, что вместо философии, которая, в результате, размазала меня по Стене, я не занимался, скажем, коллекционированием бабочек. Нет, коллекционировать бабочек и удить рыбу – унизительно для мыслящего человека. Куда любопытнее коллекционировать выражения человеческой радости, не страха, огорчения, отчаяния – а именно радости, ибо радость как ничто иное позволяет мгновенно, словно при вспышке молнии, заглянуть в чулан под названием душа человека. Своды пещер, хранилища, чистилища, отстойники – все это хозяйство и есть душа. Строго говоря, в каком-то смысле я и занимаюсь коллекционированием душевных состояний. Драматург – это выразитель душевных состояний. Разве нет?

Одному из самых чистых проявлений радости я был свидетелем не далее как вчера. Мой знакомый кинорежиссер, Федя N., взявший себе загадочный псевдоним Эль Москито (хотя в жизни был похож на полудохлого жирафа), полгода назад отославший свою работу на престижный кинофестиваль в Рим и получивший стандартно вежливое уведомление о том, что, дескать, работа ваша получена, спасибо, жюри рассмотрит возможность участия в конкурсе, оставляя за собой право отбора и т. д. – уведомление, которое он в простоте душевной, плавно переходящей в крайнюю расчетливость, воспринимал не иначе как настойчивое приглашение мэтров, «этих итальяшек», нам, Федору N., посетить вечный город и отхватить при этом как бы нехотя Гран при; так вот Федя, говорю я, встретив меня рано утром (сон алкоголика крепок, но краток), поинтересовался:

– Старик, ты не очень занят сегодня?

Сегодня, как и вчера, я был очень занят: ревность и любовь забирали все мои силы. Однако на меня накатила минута слабости душевной, и я почувствовал себя христианином. Пропадающий, окончательно погибающий Федя N. не канючил, не брал за глотку, не врал и не юлил, а вежливо интересовался моей занятостью, заранее давая мне возможность сориентироваться и по-рыцарски, весьма поучительно, отказать этому забулдыге. Все остальные его знакомые, не сомневаюсь, так уже и поступили, заставив себя уважать. И я, презирая Федю, себя, свой чистоплюйский порыв и все христианские добродетели мира, выдавил из себя что-то похожее на «всегда можешь на меня рассчитывать, сэр». Тут у Федора мгновенно включилась сноровка алкаша, и через полчаса мы уже катили на моей машине вызволять его джип из плена у фискальных органов.

История Федора и его джипа была проста, как и все загадочные истории людей. Дело в том, что Федор был женат второй раз и имел дочь от второго брака. Где были жена с дочерью – неизвестно. «Отдыхают на юге», – беззаботно обронил честный Федор и принял вальяжную позу, забыв, что от него благоухает мочой, перегаром и еще букетом зловоний, которые украсили бы самый престижный салон самой изысканной преисподней. Говорю же: я презирал не столько Федора, сколько себя, связавшегося с Федором. Мне, видите ли, показалось, что забулдыга сделал шикарный человеческий жест. Жалкий коллекционер.

Джип у Федора забрали судебные исполнители за неуплату алиментов первой жене, которая одна растила совместно нажитого сына. И вот теперь Федор был полон решимости вернуть себе стального коня. От меня требовалось повозить Федора по инстанциям, покивать сочувственно его промашке (не уберег джип, идиот), выслушать еще раз сагу про итальяшек и доставить к джипу. Не так уж и мало, учитывая мерзость клоаки, расположившейся у тебя под носом в салоне собственного авто.

Но я выстоял, и Федор Эль Москито сумел выцарапать свой джип. Пьяный судебный исполнитель, полнотой и добродушием напоминающий бородавочника, был немало удивлен: «Какого хрена ты бросаешь тачку у себя во дворе? Поставь в соседний двор – и я ее никогда не найду. Никогда! Потому что искать не буду. Ты понял, старина? Надо быть юридически грамотным. С тебя бутылка. За что? За совет. Посмотри, сколько джипов стоит, сколько добра пропадет в пользу этих баб…»

А вот теперь – «Ода к радости». Ближе к обеду я встретил Федора, отбуксировавшего свой джип в укромное место. В правой руке он держал бутылку какого-то пойла, рядом с ним, этим издыхающим жирафом, притулился верный бородавочник на крепких низеньких ножках. Что-то из серии «савана рядом с нами». Федор победил свою первую жену и брошенного сына. Это была чистая победа и чистая радость, никакой Гран при не сравнился бы. Виват, Эль Москито! Ты лучший!

– Старик! – растроганно молвил Федор. – Можешь всегда рассчитывать на мою помощь! Я думаю, мы снимем с тобой сериальчик! Лучше парочку. Рим, этот вечно сраный город, еще возрыдает! Хотя я больше уважаю испанское кино. Понимаешь, в нем есть… драйв!

Бородавочник хлопал глазами, не стыдясь мужских слез.

Я заверил Федора, что обращусь в случае чего. Непременно. Федор посмотрел на мой модный плащ, подарок Электры, и решил отыскать в нас общее:

– Понимаешь старик, как сказал Хайдеггер…

Я многое могу простить человеку, даже то, что он редко моется и пованивает; но то, что он способен с почтением отнестись к Хайдеггеру – простить не могу.

Как ни странно, Федор отплатил добром за добро. Он устроил мне выездной мастер-класс (что значит связи в мире кино!), где я, мэтр, давал наставления молодым начинающим сценаристам и драматургам (за деньги, разумеется; процент с гонораров, разумеется, обещан Федору; бизнес есть бизнес, ничего личного). Я вышел к аудитории, легкомысленно не настроившись на нужную волну. На меня смотрели десятки молодых сияющих глаз. В основном, женских, а если мужских, то женоподобных. Как же похорошела драматургия!

О чем рассказать им, жаждущим успеха любой ценой? Как делаются пьесы-раскраски?

Это один сценарий лекции. Принимаем демократическую позу мэтра, находим ложно-задушевный регистр. Начинаем. Гм-гм. Глубокомысленные пьесы-раскраски делаются за ночь. Для этого необходимы: стол, ручка, бумага, свет, отсутствие таланта и присутствие честолюбия. А лучше – святая любовь к деньгам. Да, чуть не забыл: болван-режиссер и дура-публика. Stultorum infinitus est numerus (число дураков бесконечно). Это даже прежде стола.

Вот вам технология таинственного творческого процесса. Сначала вы выбираете актуальную тему. Например, библейская тема номер 13: «добро победит зло». Немного расплывчато, зато вечно. Выбрать сложно, потому что есть еще «блудный сын», «всепрощение», «не убий», «не украдь», «не суди, да не судим будешь», «чти отца своего», «мама, дорогая», «не в свои сани не садись», «коварство и любовь» и некоторые другие. Как только определились с темой (предположим, вы избрали тему «сколько ни живи, а помирать все равно не хочется, но придется»), смело начинайте писать. Один из персонажей, само собой, должен быть одной ногой в могиле, а другой персонаж, естественно, только вылупившимся из яйца. Тема диктует. Диалоги должны быть берущими за душу. Но краткими. Например.

Внучка. Дедушка, я вижу, что тебе грустно.

Дедушка. Нет, нет, радость моя, ты ошибаешься. Гм-гм.

Внучка. Тебе грустно, грустно. Я же вижу.

Дедушка. Ну, что ты, вишенка моя, это так, мимолетно.

Внучка. Не смей меня обманывать, любимый дедушка. Говори, что тебя заботит?

Дедушка. Уверяю тебя, ничего особенного. Тебе показалось. Гм-гм.

Внучка. Старый плутишка, ты захотел провести свою маленькую фею.

Дедушка. Счастье мое, мне просто взгрустнулось оттого, что солнце село. Вон там, за горой. Быстро и неотвратимо. Кхе-кхе. Я помню, в детстве, на земляничной поляне, я наблюдал такой же стремительный закат. И вот сейчас… Как быстро прошла жизнь!

Внучка. Дедушка, завтра солнце опять взойдет!

Дедушка. Да, да, радость моя. А к вечеру оно опять сядет…

Внучка. А потом опять взойдет!

Дедушка. Чтобы к вечеру спрятаться.

И т. д. Вот так увлечешься – и через три часа пьеса готова. Но у меня подобного хлама в избытке, и я отказываюсь от авторских прав. В пользу детей сирот, как водится.

Концовка должна быть такой: дедушка, возможно, и отходит в мир иной (хотя и не обязательно: как получится), но, во-первых, с осознанием не напрасно прожитой жизни, а во-вторых, весьма поучительно для внучки. Строго по Библии. Концовка должна излучать радость, уверенность и оптимизм. (Только вот зачем этот глупый оптимизм, я не понимаю? Солнце ведь все равно когда-нибудь зайдет для человека, раз и навсегда. Дедушка, в сущности, прав.)

Как видите, это игра. Но если вы реализуете через игровое отношение все, что у вас накопилось серьезного, публика в театре скучает. Это закон театра. Публика хочет, чтобы ее отвлекли от жизни, она жаждет зрелища. Игра, которую она требует, – это примитивная игра. Те же солдатики. Враг будет разбит! Победа будет за нами! Смерти не одолеть жизнь. И это похоже на мировой заговор: все требуют одного и того же.

Есть, правда, пьесы другого рода (тут мы переходим к другому сценарию лекции). Какого рода? Как вам сказать…

Вот начало одной моей пьесы под названием «Личная жизнь». Пьеса эта, трагикомедия, разумеется, нигде не была поставлена, ибо она, повторю, другого рода. Итак…

Елизавета. Представляете? Он мне, своей жене, так и сказал: это моя личная жизнь. Какая личная жизнь может быть у женатого человека? Личная жизнь – это его семья. И я имею право знать все, что происходит у него в душе. Он мой муж.

Иннокентий. В ваших устах это звучит приблизительно так: он мой раб.

Елизавета. Я могу выразиться иначе: я его жена.

Иннокентий. Все равно повелительная, уничтожающая интонация. Именем семьи вы порабощаете, закабаляете человека! А как же свобода?

Елизавета. Как вы сказали? Свобода? То есть личная жизнь, вы хотите сказать? Никак. Или – или. Семья – это неплохая цена за свободу, хорошая цена. Многие бы и рады заключить такую сделку – продать свободу за семью, да не у каждого это получается. Не всякому попадется такая порядочная дура, как я. Продать свободу за семью – в этом и есть счастье человека. И не надо на меня так смотреть. У моего мужа двое детей, их надо правильно воспитать, направить в жизни. Все это требует сил и внимания. Ни на что серьезное сил больше не остается. Или, по-вашему, дети и семья – это пустяк? Что же тогда счастье?

Иннокентий. Любовь, например, если вам так не нравится свобода.

Елизавета. А что такое любовь?

Несокрушимая правота должна была звенеть в голосе моей героини и сквозить в каждом ее властном движении. А дальше я сделал так (между прочим, дело высокой драматургической техники), что ее серьезность почему-то вызывала снисходительную улыбку, относящуюся, впрочем, не только к ней, но и к себе. То бишь к герою, который сначала снисходительно улыбался над ней. Кончилось тем, что личная жизнь, то есть роман на стороне с Иннокентием, появилась у непорочной Елизаветы. И что бы вы думали? В этом, с ее точки зрения, виноватым оказался муж. Что ему убедительно и доходчиво разъяснили. А он расстроился, потому что свою личную жизнь так и не осмелился начать. Тема – «битый небитого везет».

Хорошая пьеса – плохая тема для лекции.

И тут меня внезапно понесло. С неизвестно откуда вырвавшимся остервенением я вдруг набросился на феминизм. Ей-богу, ничего подобного я не планировал. Сам собой сработал третий, неизвестно откуда взявшийся сценарий. Меня просто нельзя подпускать к людям. Я смотрел на женщин и говорил им то, что думал о них – первый и последний раз в жизни.

– Культура, – с низкими мужскими вибрациями начал я свой ядовитый монолог, – является сегодня факультативным признаком человека, которому (человеку) вовсе не обязательно стремиться к превращению в личность. Это немодно, неактуально, непрестижно и попросту глупо. Я вас умоляю: плюньте на личность.

Зал напрягся и замер. Гул затих.

– Гораздо актуальнее и престижнее продемонстрировать свои витальные возможности. В связи с этим начало женское, принципиально некультурное (потому что натурное, телесно-психологическое, бессознательное) получает в известном смысле идеальные условия для расцвета. Чтобы быть лидером цивилизации, надо быть женщиной. Надо быть человеком, не различающим «сознательный» и «бессознательный» типы отношения к жизни, «разум» и «интеллект». И пусть никого не смущает преобладание мужчин в политике и экономике, самых важных на сегодня сферах жизни. Это всего лишь усовершенствованные, наиболее эффективно выполняющие свои социальные функции женщины. Отсюда до идеологии феминизма рукой подать. Все стали женщинами. Все! Эта идеология не могла не появиться на свет, с чем я вас горячо и поздравляю. Дескать, сама жизнь «доказывает» востребованность женщины. Оно бы и верно, только не «жизнь доказывает», а иррационально организованный мир, среда обитания человека. Феминизм в таком мире становится адекватной формой приспособления. Вам, женщинам, наплевать, в каком мире вы живете; вам лишь бы приспособиться.

А куда же смотрит наука?

Рыба гниет с головы, вот почему первыми жертвами феминизма стали гуманитарные (главные для человека, если называть вещи своими именами) науки. В этих «науках» стараниями женщин и уподобившихся им мужчин ничего научного не осталось – не осталось методологии, если выражаться корректным научным языком. Факты, классификация, сравнения, некоторая системность, наукоподобный синтаксис – короче говоря, наукоподобие сохранилось; а вот методологии, требующей разумного обоснования с помощью особого инструмента, тотальной диалектики, – в женских науках нет и быть не может по определению.

А женщины все лезут в науку, лезут и никак не могут успокоиться. Зачем же женщинам наука, которая и не наука вовсе?

Женщины, которые недобрали по части удовлетворения базовых потребностей (счастливый брак, материнство, и никаких драматургий), по части натуры, начинают компенсировать это «культурной работой». Свою культурную состоятельность они (бессознательно, само собой) рассматривают как месть натуре и, конечно, прежде всего мужчинам как главному (для женщин) оплоту натуры, к которым их влечет. Напишу пьесу – и посрамлю всех Шекспиров. Такова неразумная стратегия феминизма, который является всего лишь «концептуальной» аранжировкой простейших бессознательных кодов. Сила женщины, в том числе ее интеллектуальная сила, в ее слабости: в неумении мыслить. Пользуйтесь, срочно пользуйтесь своим преимуществом: сегодня время пьес, когда ценится на вес золота именно отсутствие мысли, а не умение ее вуалировать.

По формальным признакам мы, люди, то есть женщины, вроде бы выделились из природы, а на смену ей пришла – не культура, нет! – другая природа. Видоизмененная природа, более высоко организованная в информационном отношении (это следует признать безоговорочно), пришла на смену природе «глупой», и эта иная, вторая природа активно маскируется под культуру, по сути ею не являясь. Непонятно? Мы вроде бы умные, мы же отличаемся от баранов. Но что для нас является признаком ума? Игра интеллекта. А это не ум, это продление психики. Ум – это разум. Понятно? (Реплика из зала: «Ум за разум!» Веселый, беззаботный молодой смех. Много смеха.)

Сейчас я закончу. Именно вторая природа становится лицом цивилизации. У нас есть все основания сказать: у цивилизации женское лицо; более того, у нее женская природа. (Выкрик с места: «Это же хорошо!»). Хорошо. Для всех. Кроме меня.

Вот почему феминизм стал идеологией не просто кучки замороченных женщин, он стал идеологией цивилизации. Идеологией власти. Я запишу это на своей Стене золотыми разводами. (Смех в зале, громкое шушуканье. Выкрик с места: «В дурдоме стены обиты пенопластом!» Смех.) Вера в бессознательное природное начало, бессознательное отрицание культурных регулятивов – это в широком смысле феминизм. Скажем, мужской шовинизм небритых мачо – это вариант феминизма; литературоцентризм (и вообще культ художественного отношения к жизни) – феминизм; отрицание философии, лукавая ее подмена «художеством» – феминизм (несмотря на то, что творится подмена руками «умных» мужчин); власть над душой человека в принципе – феминизм. И в таком своем качестве женское отношение к жизни (феминизм) превратилось в главную проблему человечества; если угодно – в главную угрозу существованию человека. Таков сегодня модус глобального вызова: натура угрожает культуре с позиций феминизма. Мужчины могут противопоставить этому разгулу бессознательного культурное измерение – или превратиться в женщин, чтобы благополучно разделить с ними судьбу всего бессознательно существующего.

Феминизм – это особого рода идеология, где натура доминирует над культурой, а кажется, что наоборот.

Тут я внутренне ахнул, традиционно назвал себя сукиным сыном, потом волчьей сытью, наконец, олимпийцем, и чуть не бросился к Стене записать изречение о феминизме и всю предшествующую ему логическую цепочку. Мне казалось, я был бесподобен. Эти письмена как раз пройдутся жирной линией по хребту моей Бабочки-красавицы, там есть еще местечко.

Самое интересное заключалось в том, что я не мог, или не хотел, или не посчитал нужным на публике контролировать свою честность, и сказал то, что я думал (когда во мне родились эти мысли?), удивляясь самому себе.

Но за истину, рожденную с помощью их милых пустых голов, я все им простил. Если бы передо мной не сидела целая армия оппоненток на своих великолепных попках, я бы молчал, как Лао-Цзы.

Понимая, что являюсь уже безнадежным дебилом в их сияющих молодостью глазах, я, словно матерая акула, резко, и совершенно неожиданно для них сменил тактику. Стая резвящихся рыб застыла.

– Хотите быть богатыми? – гипнотически произнес я тихим, проникновенным, практически удавьим тоном.

Покорное молчание зала было не только знаком согласия, но готовностью простить мне часть моего спича. Добить их я решил великодушием, слегка сдобренным соусом искренности:

– Во-первых, никогда и никому не говорите того, что сказал вам я. Забудьте, что я сказал.

Вздох облегчения. Оказывается, с ними играли. На самом деле, дядя нормальный. Да он просто народный артист! Меня внимательно слушали.

– Во-вторых, вначале решите, мои милые, что вы хотите: развлекать публику – или себя?

Первое прибыльно, но скучно, второе интересно – но неприбыльно.

Они молчали: их это явно не устраивало. Они рассчитывали на что-то третье: всей душой настроены были на компромисс, на что-нибудь приятное в сочетании с полезным. Только бы за это тебе платили деньги, а ты бы ничем не расплачивался. Сыр бесплатный – а мышеловку поставить забыли. Разве так не бывает?

«Бывает!»: вот чего они ждали от меня. Тогда бы они признали меня лучшим драматургом в мире. Народным.

Я с великим мастерством держал паузу. И когда зал созрел, я сжалился и проблеял тоном дедушки из виртуальной пьесы (которому грустно было умирать):

– Я хотел вас разочаровать. Надеюсь, у меня это получилось?

– Не-е-ет!

– Значит, вы все прирожденные драматурги.

– Да-а-а!

Чем их «семинары» отличаются от литературных сборищ моей молодости?

Мы делали вид, что сражаемся своими произведениями за идеалы, а они делают вид, что не верят ни в какие идеалы. Одно поколение стоит другого.

Пусть пипл боготворит своего Шекспира. Как бы это по латыни? Ладно. Замнем для ясности. Valete et plaudite. Прощайте и похлопайте.

Только-только избавившись от толпы молодых драматургинь, я вновь чую некий ропот недовольства читающей аудитории. Вам не понравилось, как я обошелся с подрастающими дарованиями или то, что я, вслед за вами всеми, выбрал прибыльное дело?