Текст книги "Игра в игру"

Да, драматург сегодня – это несерьезно. Это игра. Пьес-раскрасок у меня штук сорок. По несколько ярких зарисовок на каждую каноническую заповедь. Некоторые пьески нарасхват. О них и говорить не стоит, но они меня кормят.

А что, по вашему, серьезно? С умным видом талдычить свою никому не нужную истину? Соскребать ее со Стены – и в массы? В харю пипла? Как себе хотите, а в моем представлении делать это несерьезное дело – писать по пьесе за вечер – самое серьезное в моем положении.

«Лицемерие!» – слышу я реплики из зала. «Двойная бухгалтерия!»

Ах, я уже покраснел.

Потом побурел.

Одну секундочку. Лицом к Стене. Пробежались быстренько глазками по кромочке справа. Да, да, здесь, петитом (издали похоже на завитушечку на крыле бабочки). Вот оно (раздел «Следы бессонницы»): «Лицемерие – это когда низкие стремления выдаются за высокие; если же высокие прикрываются низкими – это разумная тактика». Пусть кто может, скажет лучше меня. А кто не может – пусть помолчит. Да, да. Последнее слово в этой главе останется за мной. Перечить не позволю. Смирно!

Вольно. Но рот по-прежнему не открывать. Я делаю вид, что с ними заодно, понятно? А что мне остается? Как выжить по-другому? Честный бой один против всех? Кому это надо? Они даже не заметят потери бойца, а я глупо сгину. Или вы именно этого хотите и добиваетесь? Зря стараетесь.

Я так живу. Или все же играю?

Я сам до сих пор не в состоянии ответить на этот вопрос. И когда мне его подбрасывают, то есть когда мне чудятся ехидненькие реплики из зала, я впадаю в неописуемое бешенство.

Прошу простить меня за естественную здоровую реакцию.

Глава 14. О Бейроне и о матерьях важных

Я уже перепутал, где в моем романе прошлое, где будущее, где начало, где конец.

Я даже не очень отчетливо представляю себе, к чему идет повествование и с какого места я его продолжаю.

Впрочем, уверяю вас, это неважно. Будущего мне не хотелось, хотелось, чтобы вечно длилось настоящее; что касается конца…

Летай иль ползай – конец известен. Разве можно удивить концом жизни? Удивителен ее духовный результат. Вот что следует коллекционировать, если уж серьезно относиться к жизни.

Вы считаете, что я дурачу вас, читатель, играю с вами или, боже упаси, заигрываю? Как вам будет угодно. Последнее слово за вами. Не забывайте, что вы читаете художественную литературу, то есть играете в предложенную мной игру. Вы вольны прекратить ее в любом месте – и созданный мною мир, ставший вдруг никому не интересным, одним щелчком отправится в мусорную корзину.

Швыряться мирами: в этом, знаете ли, что-то есть…

Итак, я не мог предугадать моего будущего, но я знал, чего мне хотелось. Однако гражданка Судьба лишила меня выстраданного мной будущего. Она все переиначила и сделала по-своему – причем, в подлой императорской манере: просто поставила меня перед фактом. Терпеть не могу подобного хамства, особенно со стороны таких важных лиц. Может, у них там, за горизонтом где-то, тоже в чести игры? Видите ли, у меня сложилось такое впечатление, что меня целенаправленно лишают инициативы, перехватывают мои начинания, не дают свободно распоряжаться моей жизнью. В чем дело, какие ко мне претензии? Эй, вы, судьи? Я, кажется, прекратил играть, я изо всех сил старался быть серьезным, и что из этого вышло? Хотите знать?

Читайте же скорей, что вы меня слушаете!

Мне позвонила Елена и поздравила с очередной годовщиной наших отношений. Тут она угадала. Нет, годовщины я, признаться, не помнил, но, уязвленный появлением Платона (его просторная спина занимала половину горизонта, половину моего жизненного пространства), с удовольствием принял поздравления. Оказывается, мы были вместе пять лет. Четыре, если быть совсем точным; последний год я был женат на Маше.

Я обещал быть у Елены. Куплю цветы, вино и поеду к ней. (Она предпочитает полусладкое, красное. Я навсегда запомнил заповедь одного лондонского приятеля, маркиза или барона, кажется, все-таки барона – я вернусь к этому типчику, если будет время и настроение (и романная потребность, само собой). Смысл заповеди был прост, как, собственно, и всех заповедей цивилизации: будь внимателен к мелочам, будь в мелочах даже еще более мелочным, чем сама женщина – и тогда ты станешь великим сердцеедом. Большим небритым мачо. Капризы женщин элементарны, предсказать их несложно, и вовремя явившееся полусладкое, в самый день годовщины (тут я дал промашку: запамятовал, подлец!) – это фурор на долгие годы. Великий рецепт от барона, ставшего, если мне не изменяет память, импотентом!)

Конечно, не «Три счастья», но это еще как посмотреть. Скрывать ничего не стану. «Где ты был, милый?» «Я?» «Да, ты, милый». «Я был у Елены». «???» «А в чем, собственно, дело?» «Ты был в гостях у своей бывшей подруги?!» «Да». «Но ведь ты мой муж! Мой, понимаешь?» «Конечно, твой. Но я умею выбирать себе дам: то было дружеское чаепитие». «По поводу?» «Какой-то юбилей, точно не помню». «Немного похоже на допрос, верно?» «Совсем чуть-чуть». «Можно, я задам тебе еще один вопрос? Последний?» «Конечно, моя зайка. Я весь внимание». «Ты меня…»

В этот момент – как нельзя некстати! – раздался еще один телефонный звонок. Звонил Майкл Браун, мой лондонский приятель, писатель, драматург, эссеист (не барон). К тому же, по моим ощущением, большой проходимец. Он коллекционировал антиквариат, а также девушек всех цветов и оттенков. В его коллекции были романы с француженкой, японкой, индианкой, с особью с острова Суматра etc. Ко мне он обратился так:

– О, Гераклит! Хай!

– Просто Геракл, – уточнил я. – Хай.

Он приехал в Минск, по делам (я насторожился: иметь с ним дела было всегда весьма выгодно), и не только (тут мне почему-то сразу вспомнилась ослепительная Каро), есть ли тут у вас приличное заведение, где мы могли бы встретиться, посидеть, поговорить? Немного выпить?

– Приличное? – утомленно переспросил я с видом большого знатока вопроса. – Кое-что есть. «Три счастья», пожалуй, подойдет в самый раз.

Я изъяснялся на английском средней паршивости – то есть меня понимали, но я не мог толком сказать всего, что хотел. Этот язык упрощал меня донельзя.

– Прекрасно! – сказал Майкл на чистейшем английском.

– Окей! – скрепил я дружеский протокол о намерениях.

– Когда?

Писатель, продукт нашей цивилизации, это ведь бизнесмен: время кует деньги. Тик-так, дзинь-дзинь. Где? когда? и сколько? – это волшебные вопросы цивилизации, практически – пароль. Открывает все сердца нараспашку.

– Завтра, – отчеканил я, также прикидываясь бизнесменом. – В семнадцать ноль-ноль. Сейчас объясню, где это находится…

– Прекрасно!

А сегодня вечером (в романном времени) я сидел в миленькой квартирке Елены, на уютном, обитом светлым велюром диване, и расслабленная улыбка не сходила с моих губ. Это был вечер воспоминаний, дружеский и вполне невинный. Фотографии, дурацкие записки (которым со временем цены нет: они несут на себе подлинность ощущений! Прелесть!), совершенно, казалось бы, забытые подробности. Мы вспомнили аллею яблонь креба – и даже обнялись от избытка чувств. Елена помнила запах моего одеколона, а я – цвет и саму фактуру ее трусиков; она – изумленные глаза прохожих, а я – ребристость скамейки; она – надолго застывшую мою руку на ее животе, а я – колючки какого-то австралийского кустарника, название которого, к сожалению, забыл (великий барон: «дьявол сокрыт в деталях» – это ключ к женскому неприступному сердцу; привет тебе, сэр, через Ла-Манш, через года!). Мы могли вспомнить все, что угодно, но и самые интимные детали облекались при этом в какие-то сверхпристойные, целомудренные формы, становясь историей жизни. Мы не ворошили прошлое, мы бережно наслаждались ушедшим. Девизом наших воспоминаний по умолчанию стал слоган «ничего такого». Как в музее побывал. Великолепные отношения давних любовников – это особый капитал и особая печаль.

– Почему у вас с Машей нет детей?

– Маша не хочет.

– А ты?

– Хочу, пожалуй.

Елене я мог сказать все, а вот с Машей мы эту тему почему-то избегали обсуждать. Видимо, ей казалось, что я стремлюсь привязать ее, а мне неловко было валить в одну кучу ревность и детей. Но главное было не в этом: у нее не было потребности иметь со мной детей. А у меня была.

И понял я это только сейчас, после разговора с Еленой. Странно: только сейчас мне стали окончательно ясны и мотивы собственного поведения, и реакцию на него Маши. Это я, чемпион по добыванию бессознательного со дна души, столько времени жил во многом бессознательной жизнью! А ведь сколько было интенсивных консультаций со Стеной! Я, умный взрослый мужик, всегда остаюсь похожим на юношу или женщину. Никакой ум не в силах изменить нашу природу. Надо будет увековечить это маленькое открытие на Стене.

– А почему у вас с Электрой не было детей?

Почему у нас с Электрой не было детей?

Нет повести печальнее на свете. У нас, не сомневаюсь, должно было быть двое детей. Девочка и мальчик. Но Электра забеременела до того, как мы официально стали мужем и женой.

«Ну, и что?» – сказала Елена.

«Ну, и что?» – скажете вы.

«Ну, и что?» – сказал тогда я.

– Это невозможно, – сказала Электра. – Мой папа воспримет случившееся как крушение мировых основ. Как гибель цивилизации. Это будет позор на его седую голову. Его дочь не может так поступить. Нашим ребенком мы убьем папу.

– Что же делать?

– Аборт.

– А если бы мы были женаты?

– Тогда я бы родила нашего ребенка. Что за вопрос?!

– Я ничего не понимаю…

– А тебе не надо ничего понимать. Женская душа – не твоя забота.

Аборт был неудачным, крайне неудачным. Электра едва выжила. После этого у нас не могло быть детей. Папа Гермоген с упреком посмотрел на меня и заплакал, как ребенок.

Правда, уже в следующую минуту он мужественно взял себя в руки и отчетливо, несколько нараспев, произнес сентенцию (не сопроводив ее, разумеется, переводом, а только направив корявый палец в небо): Quem Deus perdere vult, dementat. «Кого Бог хочет наказать, у того отнимает разум». При этом неясно было, включал ли он себя в число наказанных? Или он, как всегда, мудро принял сторону Бога?

– Понимаешь, – сказал я Елене, – она навсегда осталась для меня женщиной, которая носила моего ребенка. Я не мог ее бросить. Нет, бросить звучит грубо. Не мог ее оставить. Даже ради тебя. Или ради Маши. Она ведь так и не оправилась от той катастрофы. Думаю, она винила во всем себя. Думаю, она испытывала передо мной чувство вины. Она ухаживала за мной как за ребенком. Между мужем и женой столько всего невысказанного…

Елена молча обняла меня.

– Тебе хорошо с Машей?

И я, словно случайному попутчику, рассказал ей все, совершенно все, эгоистически ничего не скрывая. Я с удовольствием вывернул наружу все доступные мне изнанки моей души. Я всегда придерживался того мнения, что откровенность – это нагрузка не для того, кто откровенничает, а для того, кто вынужден слушать. Слишком часто я, коллекционер, бывал в положении Елены.

Кроме того, я убежден: возраст духовной зрелости для женщины – первая молодость, лет с 19 и до 26. Они честны и великодушны в этом чудном возрасте. А мужчина, умный мужчина в зрелости (которая начинается лет с 43), не перестает быть молодым человеком, и он играет в игры и со своей подругой, и с собой – и в то же время ни во что не играет. Серьезно его мятущуюся душу воспринимают только молодые; зрелые же матроны видят в нем грязного развратника (дескать, в 43 года пора бы повзрослеть: берите пример с 33-летних). И напрасно: он не грязный, а чистый развратник. И чистые отношения с молодыми – честная игра, которая ценится именно за свою честность. Первобытную честность. Девушки и только девушки понимают, что он не врет. Зрелые женщины тянутся к зрелому мужчине.

А потом девушки сами научатся врать – и грязи в их жизни станет заметно больше. А те, кто не научится, закостенеют в своих ветхозаветных принципах и превратятся в ходячие догмы. Их честность превратится в стенобитное орудие. Честные женщины под 50 – страшные люди. Игра, любая игра раздражает их как проявление давно ушедшей легкомысленной молодости. Нет, время не красит женщину…

Мужчину же оно просто убивает.

Я обнял Елену, и мы долго сидели в полутьме, при свечах, прислушиваясь к шуршанию машин, которые отчаянным светом фар прорубали себе лишь коротенькую перспективу (я часто наблюдал подобную картину со своего балкона). А дальше их ожидала полная тьма…

Как-то незаметно мы оказались в постели. Мы вспомнили родинку на ее груди, ее манеру мешать мне языком при поцелуях, а также ее экстатический жест, о котором в романе следует умолчать (о, барон, барон, я показал себя неплохим учеником, клянусь энциклопедией Дон Жуана). Все было как раньше. После краткого, молниеносного возбуждения, мне было хорошо, тихо и спокойно. Все мои тревоги я оставил где-то там, дома. Я расслабился, поддавшись естественным космическим биоритмам.

И зря. Но об этом я узнаю значительно позднее.

А пока что мы сидели с Каролиной за столиком в ресторане «Три счастья», который я предусмотрительно заказал еще вчера. Столик располагался возле окна: я люблю смотреть на улицу, на спешащих людей, на снующие машины; меня это странным образом успокаивает и настраивает на мирный лад.

– Так как, ты говоришь, его зовут? – спросила Каро, едва заметно охорашиваясь и подчеркивая телом достоинства корсетного изделия, которое обнаруживало себя легким сверчковым скрипом. Легкое декольте, дорогие украшения. В общем и целом – несомненное наличие чувства меры, слегка скорректированного временем.

– Его зовут Майкл Браун. Он метросексуал.

– Кто-о-о?!

– Ну, это не страшно. Одинокий богатый холостяк в большом городе. Понимаешь? Жаждет приключений. Но не способен к длительной привязанности, должен тебя предупредить.

– Это ему так кажется. Он еще не знает себя. Это во-первых. А во-вторых, длительная мне и не нужна. Это скучно. Мне нужно кратковременное ослепление. Удар молнии. А дальше пусть гуляет на свободе. Со штампом в паспорте.

– Вот молния – это к нему. Погреметь, поблистать. Он ведь изыскан – до комизма. Покупает антиквариат, реставрирует, создает себе среду обитания эпохи лорда Байрона. Романтизм и все такое. Ему кажется, что он не любит нашу цивилизацию. Он достоин чего-то большего. Обожает Моцарта.

– Так, так. Я похожа на леди, надеюсь? Этот метровый сексуал хоть способен оценить женскую нетривиальность? Ты же посмотри на меня…

– Ты практически шагнула со страниц той литературы. Анна Каренина.

– Под поезд? Это не ко мне.

– В смысле шарма. От тебя хочется терять голову.

– А что написал этот Моцарт?

– Тарара, тарара, тарара-ра, тарара, тарара, тарара-а…

– А, это у моего мужа на мобильнике. Причем здесь антиквариат?

– Увидишь Майкла – все поймешь. Он страшно напоминает моего детского дружка, Мишку… Люди ведь все одинаковы…

– Меня не интересует этот мужской лепет. Одно и то же каждый день. Одинаковы… Это мужской шовинизм. Одинаковы только мужчины. Посмотри на меня. Разве есть еще на свете такая грудь?

– А задница у тебя какая! Идеальная каплевидная форма! Пожалуй, даже больше на сердце похожа. Перевернутое. Королева, ты бесподобна.

– Я уникальна. Я непохожа на других женщин. Нет?

– Конечно, Каро. Никак нет. В смысле – абсолютно непохожа. И еще, позволь тебе напомнить…

Тут я склонился к ее уху (привет тебе, барон!).

Она не смогла сдержать торжествующей улыбки. Не смогла!

– Даже имя твое столь необычно…

– Кстати, об имени. Мне кажется, пора внести ясность. Ты не знаешь моего настоящего имени. Дело в том, что у меня серьезные виды на твоего Брауна. Мистера Брауна, гм-гм… Пора бы мне открыть свое настоящее личико.

– Но ты еще не видела этого Майкла. У него уши оттопыренные. У них в Британии что, мода такая?

– Неважно. Все мужчины одинаковы. У них у всех что-нибудь оттопырено: об этом непременно заботится умная женщина. Мне достаточно знать одного тебя. Или теперешнего моего мужа, жалкого неудачника. Бандита к тому же.

– Почему же ты не вышла замуж, скажем, за меня?

– Я говорю: мужчины одинаковы, как саранча; но я не успела сказать, что различаются они только толщиной кошелька. У тебя он не очень толстый. А так бы ты был мой.

– Одну секундочку, Каро. Позволь напомнить тебе… (и тут я вновь подмигнул барону). Что скажешь? Разве можно спутать меня с кем-нибудь?

– Я же говорю: к тебе бы приложить кошелек – ты был бы мой. Куда бы ты делся.

Я бы никогда не был ее; я никогда не буду ничьим; просто я серией неожиданных вопросов провел удачный эксперимент. Это я контролировал ситуацию, чтобы никто не заблуждался.

– Как тебя зовут, таинственная Каро?

– Вера. Муж, подлец, зовет меня Верка Похоть. Ну, не скотина?

Я чуть не свалился от смеха под стол. Risu dissolvit ilia. Смеяться до упаду (Петроний). Верка, как ни странно, поддержала меня. Двойное имя. Даже дважды двойное. Кстати сказать, я почувствовал, что, общаясь с Каролиной, превратившейся в Верку, я и сам испытал ощущения раздвоения. То ли как женщина, то ли как Гамлет (всегда смутно напоминавший мне тучную женщину).

– Ты знаешь, твой муж остроумен, как некоторые мужчины. Он попал в десятку.

– Да, попал, сукин сын. Но мистеру Брауну, я думаю, об этом не стоит докладывать. Я собираюсь выйти за него замуж. Как у него с кошельком?

– На мой взгляд – ничего. Неплохо.

– Хотя что ты понимаешь в кошельках! Как я выгляжу?

– Каро!

– Вера!

– Верка! Когда я смотрю на тебя, не могу поверить, что ты была моей! Бюст – просто отдельный шедевр. Каждая грудь – в два персика. Итс импоссибл.

– То-то же. А то совсем забыл меня со своей Машкой. Кстати, мама хотела назвать меня Медеей.

Боже мой! Уже трижды двойное!

– В чем же дело? Почему не назвала?

– Вмешался папаша, козел. Все равно потом нас бросил. Зачем вмешивался? Ладно. Хватит лирики. Закажи-ка мне бордошки для начала.

– Это не ко мне. Это к мистеру Брауну. Метросексуалу.

– Как только метросексуал увидит меня, он не позволит тебе расплатиться. Все вы одинаковы. Заказывай, не дрейфь.

Мистер Браун нашел нас мило воркующими, вполне по-светски, без дешевого афиширования интима. Едва он увидел Верку Похоть, как буквально побледнел. Тут бы можно выразиться и поделикатнее: бледность тронула его изрядно полысевшее чело. Верка, горгона, – ноль внимания. Едва он успел прийти в себя, как она на беглом английском предложила нам меню, сплошь состоявшее из ее слабостей и капризов. Играй, гормон! Запоминай, Браун! Это бонус на доброе десятилетие. Это твой капитал, золотой запас влияния.

– А вы, мужчины, я полагаю, как всегда обойдетесь жирной отбивной? Возьмите хоть рыбки для разнообразия. Одно и то же. Каждый день. Смотреть противно.

Кошелек мистера Брауна, надо признать, с честью выдержал первое испытание. Расплачивался эссеист с видимым удовольствием. Ему было что показать. Он начал с кредитных карточек, перебрал их с добрую дюжину (хотя ему сразу объяснили: у нас они не в ходу); закончил тем, что заставил метрдотеля повозиться с курсом стабильного фунта стерлингов. Добил всех щедрыми чаевыми.

В середине вечера я, зло тыкая вилкой в сочную отбивную, неожиданно для себя пыхтел:

– Вы полагаете, что Джордж Гордон Байрон, – мой ближайший предок, такой же аристократ духа, одинокий и непонятый? Вы меня сравнили с ним, Майкл? Как бы не так! Этот Бейрон, этот лоснящийся лорд – типичный плебей. Он все время за что-то сражался, бок о бок с этим паршивым народом. За счастье людей, видите ли. Для них счастье – пожрать и поспать. Хлеба и зрелищ. Вот Бейрон и стал одним из героев вашей паршивой цивилизации, библия которой (в кратком пересказе) – хлеба и зрелищ! У меня с ним ничего общего. Он скучен и утомителен в своем условном романтизме. Он безнадежно устарел, этот ваш Бейрон. Нормальные люди так не чувствуют и не выражают так свои чувства. Архаика! Пещера, которая служила Циклопу загоном для овец!

– А почему Бейрон, а не Байрон? – спросила Верка, светски поддерживая беседу и эротически при этом, нежной белоснежной салфеткой, обтирая свои розовые губы, выгнутыми по такому случаю большой упитанной буквой О.

– Об этом, радость моя, лучше спросить у Грибоедова. Он лучше нас с вами знал английский.

– Какого Грибоедова?

– Александра Сергеевича.

– А, Пушкина. Не надо хамить. А вы читали Бейрона? – спросила она у Брауна, пожиравшего ее ошалевшими глазами.

– Нет, – честно ответил тот, не успев, по-видимому, сообразить, о чем его спрашивают. – Кажется, нет. Да.

– А Шекспира?

– Тоже нет. Кажется.

– О-у! Но слышали о нем, надеюсь? Shakespeare.

– О, да!

– А как поживает барон? – мрачно встрял я.

– Барон поживает великолепно, Гераклит. Отменно.

– Какой барон? – профессионально насторожилась Верка.

– Неважно. Но ведь он импотент. Не так ли?

– Познакомьте меня с ним, – не унималась наша дама.

– Импотент. Ну и что? Это еще никому не мешало жить великолепно.

Тут Майкл выразительно посмотрел на Верку Похоть. Мистер Браун был старше ее на добрых лет двадцать. Он явно заглядывал в будущее.

Да, цивилизация, кажется, вполне совладала с природой человека.