Текст книги "Философия игры, или Статус скво: Философские эссе"

От «Механического пианино» к «Сибирскому цирюльнику»: блестящая деградация Никиты Михалкова

Отдадим должное Никите Сергеевичу Михалкову: это неутомимый деятель кино, великолепный режиссер и актер. И по меркам российским, и по мировым. Безо всяких скидок – фантастической одаренности человек, режиссер редкостного таланта. Ему удивительно подходит определение «мастер». Он именно мастеровит, его фильмы всегда сделаны, с богатой выдумкой – но непременно ладно сшиты, узорчик к узорчику, что применительно к искусству означает: художник заботится о мысли, бережно ведет ее, выстраивает концепцию.

Однако нас будут интересовать не столько фильмы Михалкова сами по себе, сколько некий «закон культуры», определивший логику киноэволюции лучшего и, несомненно, одного из самых великих среди живущих ныне киногениев.

Общий смысл заковыристого и непрописанного еще толком «закона» достаточно прост. В художественной культуре существуют, по сути, две точки отсчета, два представления о свободе творчества:

1. «Зависеть от царя, зависеть от народа». (А.С. Пушкин, «Из Пиндемонти».)

2. «Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому отчета не давать, себе лишь самому служить и угождать». (А.С. Пушкин, «Из Пиндемонти» же.)

Перед нами две ценностные ориентации: одна из них «завязана» так или иначе на коллектив (народ, этнос – неважно), другая при всех нюансах сосредоточена на личности. Понятно, что личность не существует вне социума: об этом нет необходимости напоминать лишний раз, потому что у нас нет намерения растащить по несуществующим изолированным углам личность и общество. И все же: приоритет «народного» начала требует от эгоистического индивидуума с восторгом и упоением ограничить горизонты духовного совершенствования национальными интересами: такого рода благородное слияние общественного и частного оценивается как высокоморальное. В номинации «мораль» оценивается степень преобладания общественного над личным. Больше внеличного (коллективного) – больше морали. Абсолютное подчинение своих интересов общественным (классический социоцентризм) – это уже номинация герой, колоссальный моральный авторитет. Совершенствование в моральной плоскости означает выработку способности обретать наслаждение в самоотречении.

Преобладание персонального начала (персоноцентризм) рано или поздно приводит личность к дерзкому, а то и критическому отношению к морали, делает ее в известном смысле аморальной – не в силу врожденной или приобретенной моральной извращенности, а в силу логики вещей: попытка дать волю уму, стремление к свободному, раскованному, непредвзятому мышлению приводит к осознанию относительности любой догмы, в том числе моральной. Аморальность: это ли не самый большой грех из всех известных человечеству? (Забегая вперед, отметим, что, став аморальной, личность не перестает быть нравственной, то есть не выводит себя из-под действия высших норм этической регуляции. Именно нравственность становится для нее высшим типом морали. Но кому это интересно, если произнесено клеймящее слово «аморальность»?)

Диалектическое мышление в принципе противостоит вере, лежащей в основании морали и покоящейся на надежных абсолютах долженствования, иррациональных по своей природе. Моральная личность (то есть личность, так и не ставшая личностью) убеждена, что мир держится на императивах Долга. Следовательно, главная поведенческая установка – нацеленность на героическое самоотречение во имя Высоких, Высших Идеалов, которые могут быть только Авторитарными Идеалами. Такую личность, понятное дело, можно и должно воспитывать, чем, собственно, всегда и занимались в обществах традиционалистских. В идеале такое воспитание необходимо поставить на поток, и это будет, конечно, коллективное воспитание.

Что такое «Сибирский цирюльник» в предложенном контексте?

Это ностальгия по моральному человеку, по коллективному человеку, по человеку «идеи» и «принципа» – по человеку, свобода которого сводится к его идеологической ангажированности (но субъективно, «по чувству» – он свободен: он и уважает себя именно за свободу, за свободный выбор, в результате которого он по рукам и ногам опутан веригами долга). Конечно, такой человек будет свободно говорить по-английски, с достоинством (то есть с хорошо поставленными светскими манерами) держать себя в самом изысканном обществе, свободно танцевать. Короче, где-то тень раннего Онегина: «он по-французски совершенно мог изъясняться и писал, легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Чего ж вам больше? Правда, Онегина одолела хандра из-за того, что он жил по меркам общества, света. Он взалкал «иной, лучшей свободы» и бросил вызов морали; герой же «Сибирского цирюльника» Андрей Толстой, напротив, именно боготворит мораль. Это антиподы. Онегин презирал таких, как Андрей Толстой, человека строя, когорты, легиона; последний, несомненно, в лучшем случае считал бы Онегина «чудаком» иль «сатаническим уродом».

Культура личности в фильме Михалкова сводится к культуре «иметь честь», жить в согласии с законами морали. Гарантия гармоничного и симпатичного существования подобной личности – неразбуженное сознание. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – помните? Начнешь мыслить – наживешь себе беду почище онегинской: окажешься лишним, выброшенным из общества, где «имеют честь» не иметь слабости познавать. Чтобы жить в чести и иметь честь – надо перестать рассуждать, а лучше и вовсе не начинать, не становиться на скользкую дорожку, ведущую в странную, «аморальную» жизнь, где от ума, прости Господи, случается горе.

Если принять к сведению подобную (объективную, заметим) логику становления личности в культуре, легко понять, что существует два типа искусства (отражающего эту логику): искусство «моральное» (героическое или же трагико-сатирическое – в той мере, в какой происходит отклонение от заданного героического идеала; трагизм и сатира – это две грани культурного кнута, способ вернуть зарвавшегося «героя» в русло подобающей ему обыкновенной героики) и «нравственное». К первому применимы критерии «народности» (собственно, моральности как таковой), ко второму – с большими оговорками; первое можно и нужно изучать в школе и вообще широким фронтом «пущать» в народ, второе – крайне нежелательно, ибо от него, как от философии, к которой это самое второе, «нравственное» искусство изо всех сил тянется, «польза сомнительна, а вред очевиден».

Такая вот странная, хочется сказать, сомнительная происходит в духовной природе человека эволюция, закономерность которой отражена в искусстве, и касается эта закономерность, как ни прискорбно, прежде всего «творческого пути» художников экстра-класса. Они если и начинают с морального искусства, быстро приходят к ереси: в центре художественного исследования непонятно как оказывается личность, а в личности – коллизии психики и сознания, души и ума. И лучшие произведения художников всех времен и народов связаны именно с этим этапом их, творцов, личностного становления. Признак духовной глубины – тема лишнего, ибо признак культуры – наличие культуры, начала разумного. О чем «Механическое пианино»? О народе и для народа? Оно как бы и так, но как бы не так: Михалкова интересует здесь природа человека и в связи с ней – поиски цели и смысла человеческого существования. С рефлексией на эту тему нечего идти в народ: не поймут-с.

Однако проходит время, и «умудренный жизнью» (больше жизни – больше мудрости: железная, хоть и ветхозаветная, логика; кстати, народная мудрость) большой художник как-то незаметно приходит к выводу: береги-ка всяк сущий честь смолоду, уважай предков и Отечество, кайся Богу, а все остальное – от лукавого. Простенько и со вкусом. Кстати приходится и то неоспоримое обстоятельство, что вся русская культура на том стояла. Взять, отчасти, Пушкина, взять, пусть небезоговорочно, Л. Толстого… Они доселе любезны народу, потому как их терзала «мысль народная». Они видели свой высокий долг в том, чтобы избавляться от гордыни мысли и смирять душу. Михалкову, типичному уроженцу русской почвы, и сам Бог велел. И он лиру посвятил народу своему, и сердцем он спокоен. Так вот и вступил на эту стезю. Илья Ильич Обломов («Несколько дней из жизни Обломова») уже гораздо ближе к архетипу русскости, к народности. Правда, до кодекса чести и долга там далековато, да и сама фигура то ли сибарита, то ли безвольно и невнятно протестующего против суеты созерцателя, то ли обладателя «золотого сердца», то ли пораженного злокачественной «обломовщиной»…

Словом, размытая фигура и неоднозначная. Сравните ее с фигурой подтянутого Андрея Толстого, который, кстати, вполне мог быть Андреем Обломовым (у Ильи Ильича, как известно, был сын, которого он изволил наречь Андреем, в честь принципиального и склонного к деятельности Штольца): дистанции огромного размера. Причем, дистанции в определенном направлении, промаркированные определенным мировоззренческим вектором: от нравственности – к морали.

В фильме «Сибирский цирюльник» есть сценка, великолепно характеризующая тип нынешних героев Михалкова. Наставник юнкеров, которого, как всегда «на уровне» исполняет Ильин (тоже, кстати, примета морально-массового искусства: профессионализм, мастерство; этого вполне достаточно, этим можно обойтись, гениальные прорывы здесь ни к чему), застал своих жизнерадостных питомцев в тот момент, когда они изо всех сил старались обратить на себя внимание барышень из института благородных девиц, проезжавших мимо императорского училища в экипаже. При виде наставника они мгновенно перестроились и построились, так сказать, оставили легкомыслие и вошли в образ строгих и мужественных парней. Тут же кто-то по всей форме отрапортовал старшему по званию и гаркнул: «Кругом!» Группа кадетов четко развернулась через левое плечо и с левой ноги, как положено, двинулась маршем вглубь двора. Команда «кругом!» магически подействовала на господина капитана (Ильина). Он точно так же развернулся через левое плечо, оказавшись спиной к юнкерам, и занес было левую ногу…

И только потом опомнился: команда относилась вовсе не к нему, а к его подопечным.

Эпизод комический. Однако что характерно: перед нами не просто наставник, но своего рода образец, моральное лекало, которому доверено кроить души будущих славных сынов России. Он без лишних слов – всегда готов. Он сначала сделает – а потом подумает. Но сделает он всегда то, что должно, в этом сомневаться не приходится. Он изумительно вышколен, воспитан. Он настоящий офицер (фильм и посвящен доблестным русским офицерам). Лучшие люди, уж если просто и доходчиво, – это офицеры.

А теперь сравним этот тип с типом почти лишнего, Платонова Михаила, которого вдохновенно играет в «Механическом пианино» Александр Калягин. Там понимание природы мыслящего человека, там угаданы реальная сила и слабость и, вследствие этого, непонимание того, что же следует делать. Да, там, по большому счету, мелковатая душа, но оборотная сторона личности – острый критический ум. В «Цирюльнике» же могучие моральные принципы – продление примитивной духовной программы: рецепт на все случаи жизни.

Сегодняшний Михалков выбрал вчерашний день в культуре. Культурный прогресс – это, с одной стороны, результат развивающегося сознания, а с другой – направление от психики к сознанию. Развитое сознание неизбежно приводит к появлению в искусстве «лишнего» человека, и русская литература это блестяще доказала. Ничего не поделаешь: чтобы иметь достоинство мало «иметь честь». Достоинство – это иная, лучшая честь: принадлежать к людям думающим, видящим изнанку общественно полезной морали. Герой, то есть бездумно ориентированный на Авторитарные Идеалы, а потому становящийся лояльным членом сообщества, – это типичный продукт приспособления. В нем мало мужества, нет силы духа, но есть некая пассионарная мощь: не поступаться принципами, быть рабом «чести». Иная, лучшая свобода им не потребна.

Это и есть вариант духовной деградации, вариант, который культивирует традиционное общество. У такого общества только один минус: ему не нужна личность. И на что же приходится Михалкову расходовать свой незаурядный изобразительный талант? Он поставляет духовный хлеб толпе. Насытил хлебами простоватых идеологических доктрин – извольте побаловать зрелищем. Закон жизни: хлеба и зрелищ, желательно одновременно, приятное с полезным. Зрелищность! – вот что становится главным в кино. И это не эволюция стиля Михалкова, как иногда думают, ибо он отказался от своего стиля. В идеале народ предпочитает безликое кино: забавное зрелище. Удел мастера – забавлять. Это веяние времени, общая тенденция: заигрывать со вкусами толпы, виноват, народа.

Особенно радостно за Михалкова в том смысле, что ему не пришлось поступаться принципами, не привелось предавать: он искони эволюционировал в древнем русле русской культуры. И это святая правда. Свободу и душок нравственности он запрезирал еще при советах, задолго до перестроек и развалов. Вовремя осознал: в старину было, а нам – к старине лепиться. Куда Пушкин с Толстым – туда и мы. А то обстоятельство, что моральное искусство легко превращается в коммерческое, более того, тяготеет к нему; еще смелее: предполагает коммерциализацию, а нравственное, культивирующее бескорыстный поиск истины, по определению не может быть представлено в формате массового искусства – это обстоятельство только укрепляет в правоте избранного тернистого пути. Искусство должно принадлежать народу. А ежели оно приносит еще и неплохие барыши – на то воля Божья. Так приятно: и деньгу огребаешь лопатой, и душой не кривишь, совестью не поступаешься. Просто праздник какой-то. Именины сердца.

Против того, что это был в известном смысле русский путь, спорить не приходится, хотя в принципе – это древняя болезнь искусства: художник становится заложником своей мудрости, своих представлений о жизни. А поскольку с идеями у художников, как правило, не густо, да и не в них, как правило, дело, то и получается: стадия становления творческой личности – наиболее продуктивна для творчества. Как только художник наберется мудрости, заматереет как личность, окостеневшая система идей, тяготеющая к жесткой нормативности идеологий (гибкость и широту ума, как правило, сохранить дано очень немногим), буквально «засушивает» творчество, схематизирует его. Эта духовная болезнь не могла не коснуться русских. Только давайте при этом называть вещи своими именами: «Капитанскую дочку» не будем помещать в один ряд с «Евгением Онегиным» – произведением, ставшим духовным вектором и точкой отсчета в культуре человечества на века; к тому же Пушкин наряду с «Капитанской дочкой» пишет вещи куда как аморальные, наподобие «Из Пиндемонти». Пушкин никогда не был творцом только кристально-морального искусства, хотя и дал выдающиеся образцы последнего. Глубина Пушкина, подлинная его укорененность в культуру в том, что он, будучи по плешку русским, прорубал окно в Европу. Он жил и мыслил. Михалков же, соответствуя всем европейским и американским стандартам, как ни парадоксально, выламывается из культуры, выпадает из высокой культуры Европы.

И со Львом Толстым не все так просто. К дидактической морали «Эпилога» великой эпопеи «Война и мир» он шел нравственными (преодолевая безнравственность) тропами мысли и чувства. Титаны русской культуры, что ни говори, вкусили мысль, они активно боролись с нею ее же средствами, болели ею, но так или иначе сопротивлялись глубинно-коммерческому принципу: зависеть от царя, зависеть от народа. Они никогда не сводили личность к набору простеньких моральных императивов. Личная убежденность Михалкова в праведности, святости и непродажности избранного им пути ничего не решает: он объективно снизил духовную планку и реально поимел за это деньги. Он сполна вознагражден за свою приверженность моральной народности. Вот почему многие считают его циничным лицемером.

Не думаю, что они правы. Это случай, схожий по своей психологической коллизии со случаем другого лауреата престижной западной премии, врученной ему, якобы, за то, что он воспевал культивируемый им дух русскости. Я имею в виду А.И. Солженицына, конечно. Дело в том, что творческий энтузиазм Михалкова не может быть обусловлен только одержимостью златом. Ему самому это должно представляться следующим образом: он ведь выполняет своего рода миссию. Он заодно с Л. Толстым и иже с ним: тронь Никиту Сергеевича – зацепишь плеяду титанов. Культурная легитимность национально-коммерческой позиции: вот откуда черпает духовные силы киноподвижник. Во всяком случае он имеет на руках именно этот моральный козырь. В плоскости моральной у него сильная, незыблемая, неколебимая позиция. Если он прожил жизнь в соответствии со своими принципами – это и станет ему примерным наказанием. Всю жизнь обламывать себя до духовных параметров и кондиций кадета или морализирующего педанта… Сюжет Достоевского. А если изменял – значит догадывается, что грош цена тому искусству, которое творится на ложных посылках.

Неужели Михалков не изволит замечать, что «моральное искусство» есть платформа, скажем, того же Голливуда?

Полноте, господа. Он и делает себя именно с Голливуда. Только, скажем, «Утомленные солнцем» – это очень моральный, крайне русский, умопомрачительно профессиональный и – чего греха таить – исключительно конъюнктурный фильм. Это суперголливуд.

Моральное искусство – это не русский путь; это универсальный путь деградации искусства в эпоху, когда искусство либо становится массовым и коммерческим, либо перестает быть. Это откровенное снижение культурной планки, по сути, капитуляция искусства. А если при этом еще и прикрываться Богом – получается инфернальное нечто, то есть именно изысканно-богомерзкий коктейль. Несмотря на обилие «зрелищного» начала, несмотря на новую стилистику, Михалков подписал себе как художнику приговор: если нечего выражать, содержанием становятся средства выражения. В лучшем случае можно эволюционировать в сторону чистого искусства; в худшем – к лубкам Голливуда. Второе принесет намного больше денег, да и моральности там поболе. Так или иначе искусство становится пустым. Вот так шутит диалектика с теми, кто пытается узрить Истину с помощью того, чем ее постичь невозможно: с помощью чувств, голоса души, неподотчетной разуму сердечности. Голос души как-то странно воротит туда, где деньги лежат.

Вступивший на стезю духовного прогресса и трактующий искусство как способ совершенствования волей-неволей принимает на себя тяжкие обязательства. Тяжесть их в том, что они объективны, и ни царь, ни бог и ни герой их отменить не в силах. Путь духовного прогресса – это путь разума. Можно, конечно, предать и продать по неведению. Можно сделать вид, что по неведению. Но результат и симптом деградации – великолепное коммерческое искусство. Как говорится, по ушам узнаю осла, по профессионализму – предавшему духовное начало в искусстве.

Если бы Никита Михалков был обычным профессионалом, прорабом, зарабатывающим деньги на фабрике грез, то и говорить было бы не о чем. Просто отсутствовал бы предмет для серьезного культурологического разговора.

Если бы указанные перипетии в духовной сфере были личной проблемой Никиты Михалкова, то и об этом бы говорить не стоило. Это достаточно типичные перекосы, обусловленные подменой функций психики и сознания. Типичный «клин» художника.

Однако Михалков настаивает, что его точка зрения – это ни больше ни меньше как образцовая культурная позиция, «базовая» модель для грядущего духовного обновления и возрождения России. Это выходит далеко за рамки личных проблем и предпочтений. Иными словами, я выступаю не против кинематографических успехов маэстро, а против того, чтобы фигуру выдающегося режиссера превращать в знаковую культурную величину, определяющую главный вектор духовного развития цивилизации. Это миф и автомиф. Великие амбиции маэстро, заставившие его фактически учредить или реставрировать номинацию «духовный лидер нации» и предложить себя на это вакантное местечко, свидетельствуют о том, что далеко не все благополучно в сытой жизни баловня судьбы: это парадоксальное проявление комплекса неполноценности. Художники, случается, ощущают вранье.

И тем не менее, еще и еще раз: претензия к Михалкову только одна: он не делает великое кино. Такую претензию выдвигать было бы глупо – если бы при этом маэстро не убеждал себя и других, что величие порождается скудостью духа, если бы он сам не претендовал на то, что делает великое кино.

Увы, уже давно не делает. Хотя мог бы. Михалков – это лучшее из второразрядного искусства, что может предложить нам эпоха. Беда кино – в его исключительной способности воздействовать на чувства, в его эффективности при трансляции идеологий, в его обреченности быть массовым, ибо оно владеет именно тем «зрелищным» языком, который так нравится народу.

И такое кино – не будем лукавить – необходимо. И Михалков – корифей такого кино. Только не будем путать божий дар с яичницей: великое кино и великую популярность морально выверенных и весьма искусных поделок.