Текст книги "Философия игры, или Статус скво: Философские эссе"
Автор книги: Анатолий Андреев
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Штрих второй: футбол и культура
Если после человечества остался бы только футбол, это было бы в известном отношении справедливо.
Мало сказать, что это народная игра; никого не удивишь определением «футбол – это международная игра». Это всенародная, всемирная игра. Общечеловечья. Самое расхожее мнение такое: футбол – это жизнь. К любым хвалебным преувеличениям в свой адрес Его Величество Футбол относится снисходительно: немыслимая популярность делает бессмысленной любую реакцию на хулу иль похвалу. Ругать или защищать футбол – сегодня просто глупо, как глупо пытаться не замечать стихию или выказывать свое недовольство ею. Поклонников – миллиарды, масштаб – земной шар, весьма, кстати, напоминающий футбольный мяч. Играют все: дети, пенсионеры, мужчины, женщины. Не любить футбол – это почти диагноз; о равнодушии к обожаемому всеми можно, конечно, говорить вслух, но это не тема для публичных дискуссий. Этой темой массы не заведешь и популярности себе не добавишь. Не любить футбол, сиречь жизнь, – согласитесь, в этом есть что-то не вполне нормальное. Не любящих футбол просят просто не беспокоиться.
Если футбол – это жизнь, то что есть жизнь? Жизнь есть футбол? В чем суть простой игры – футбол?
Суть, конечно, не в стратегии, тактике, тренерских задумках, качестве поля, фактора своего или чужого поля и проч. Это все, так сказать, дело техники. Это некий сугубо игровой (игры как искусства) расклад или аспект. Он присутствует, он реален – однако дело не в нем. Не с этого начинается футбол. Иногда в поиске начала начал футбол трактуют как некую фрейдистскую забаву, весьма игривую штучку: дескать, почти дюжина мужиков осатанело всаживают мяч в сетку, пытаясь при этом поразить строго ограниченное пространство – и всякий раз безумно радуются, когда им удается попасть. Что вызывает почти животную радость здоровых мужиков, когда они раз за разом стремятся попасть, проникнуть туда, и мало для них не бывает? Не есть ли это классическая сублимация, своего рода эротическое шоу, когда выигрывает тот, кто сверху, кто мужчина, кто распечатал ворота условного противника?
Такая трактовка есть, но она как-то не приживается в силу своей умозрительности, надуманности, ее спорность и неабсолютность не вызывают сомнения, и уж во всяком случае она не дискредитирует футбол. В футбол играть не стыдно. Никто не отрицает эротичности футбола, но никто всерьез не сводит суть футбола к имитации сексуальных игрищ.
Футбол как бизнес? Да, конечно; но только не для зрителя.
Прежде всего, футбол – это игра, спортивная игра. Мы как-то легко забываем об этом, подсчитывая миллиардные прибыли или убытки, но факт есть факт: футбол – любимая игра миллиардов. Ну и что?
А то, что суть всякой игры – переиграть соперника, победить, то есть оказаться сильнее, проворнее, быстрее противника. Какие качества нужны для этого в футболе?
Начнем перечислять многочисленные элементы физической подготовки – и окажемся не правы. Быстрее, выше, сильнее – все это важно, но суть не в этом. Однажды великий футболист Диего Марадона с наивностью священной коровы изрек нечто гораздо более близкое к истине, нежели все теории высоколобых, не играющих в футбол. На вопрос, смысл которого сводился к тому, что же сделало его великим футболистом, Марадона ответил приблизительно следующим образом. Внимание: «У меня есть одно неуловимое движение поясницей…» Речь идет о великом секрете футбола. Это честный ответ, жаль, что он скорее забавляет тех, кто относится к футболу серьезно. Если бы Марадона сказал, что у него есть футбольный талант или он одарен футбольной гениальностью, – все бы глубокомысленно закивали головами, вкладывая в понятие талант нечто высокое, привлекающее к себе внимание миллионов и никак не привязанное к какой-то пояснице. Но он сразу, не думая, ибо он рожден был не для этого, определил суть футбольного таланта: это неуловимые движения, которым не обучишь, но которые все оценивают именно как футбольную гениальность. Великий футболист рождается с мячом в ногах. Можно виртуозно владеть мячом, предметом, что ни говори, посторонним, а можно срастись с ним, существовать в симбиозе, как с печенью, например. Физическая предрасположенность к сосуществованию с мячом в пространстве – вот суть взаимоотношений «человек – мяч». А уж игровое мышление и физическая подготовка – это следствие и подкрепление самого главного: человек – это набор неуловимых движений (поясницей, шеей, стопой…). Иными словами, прирожденный футболист – это Маугли, это природный, природой одаренный человек, это в принципе некультурный человек.
Суть любой сверхпопулярной спортивной игры – именно в специальной одаренности при контакте с особой стихией: пловец должен «чувствовать воду», иначе те доли секунд, которые делают его недосягаемым чемпионом, будут нивелированы трудолюбивыми «неприрожденными» пловцами; боксер должен чувствовать дистанцию и удар (как свой, так и чужой); баскетболист должен родиться с мячом в руках и без корзины у себя под носом чувствовать себя некомфортно.
Здесь вот что важно: в футболе, как и во всякой другой игре, футболист бьет по мячу не ногой. Если вы думаете, что ногой, – то вы ничего не понимаете в большом спорте. Сейчас уже пошла практика страховки отдельных частей тела у выдающихся спортсменов: рук, ног. «У него – золотая левая!» – так и говорят, восхищаясь отдельно взятой ногой. Приз у футболистов называется «Золотая бутса». Но бьет футболист не ногой. И уж тем более не бутсой. Он бьет всем телом, и даже всем существом, включая несоматические резервы. Так сказать, прикладывается всем чем только можно.
Совершеннейший биокомпьютер просчитывает силу удара, расстояние до мяча и до ворот, скорость партнера, возможные маневры других партнеров, местоположение вратаря. Если все сходится – свершится маленькое чудо, в просторечии именуемое взятием ворот.
Боксер бьет не перчаткой, не кистью и не рукой: в ударе принимает участие корпус, а его положение задается всеми системами ориентации. Боксер бьет глазом в той же степени, что и перчаткой, что и поясницей. Он бьет всем своим существом, каждой своей клеточкой.
Вот если вы рождены придатком своей ноги руки или поясницы – у вас есть шанс стать великим игроком. Именно это имел в виду великий Марадона: я чувствую мяч и легко отнимаю его у менее чувствующих, не даю отобрать у себя, делая неуловимое движение поясницей.
В определенном смысле футбол – это жизнь, конечно. Эту метафору можно прочитать в различных аспектах и контекстах: тут и морально-волевые, и «уйти от поражения», и потерпеть победу, и везение, и модель войны, и выплески агрессии, и честная игра, отдых, разрядка и т. д. Жизненных мотивов и аналогий – хоть отбавляй. Но суть, повторим, в другом: футбол – это жизнь в обезьяньем «понимании», это жизнь первозданная, жизнь как таковая. Выживает (побеждает) тот, кто искуснее живет: машет хвостом, кулаком, прогибается поясницей. Это жизнь минус культура. И если миллиарды не оторвать от этого зрелища – это тоже уже диагноз. Верно, но недостаточно будет сказать «люди больны футболом», люди болеют за футбол, любят футбол или что-либо в этом роде. Футбол как бессознательное действо требует рационализации. И суть всех этих манипуляций с поясницей – восхищение торжеством жизни, переживание витальной радости, обнаружение и обнажение в себе природной составляющей. Аз есмь Маугли. Это ведь сродни другому зрелищу: любоваться лопухом, пробивающим асфальт. Тут не надо ничего понимать; тут надо признать, что вы с ним (лопухом или футболистом) – одной крови. Вы родом из природы. Он умеет «это» делать, а вы способны «это» оценить. Наша общая любовь к футболу, непонятная и неумеренная, – это, на самом деле, демонстрация того, что мы навсегда дети природы.
В этом не было бы ничего плохого, если бы это не было вызовом культуре. Футбол, который есть жизнь, – это вызов культуре, тоже являющейся формой жизни: сознательной ее стороной.
Футбол – это еще и особого рода игра, смысл которой состоит в стремлении быть на грани фола, в нарушении «проклятых правил», на страже которых стоят ненавистные судьи. «Судью на мыло!» – вот лозунг любителей футбола. Романтизация правонарушителей – это тоже составляющая сути футбола. Правила – это нечто из арсенала культуры, игра – это проявление натуры. Натуру не сдержать рамками культуры, она сметает любой регламент. Футбол – это сложные отношения с правилами. Иными словами, футбол амбивалентен, как любое проявление жизни. Именно в этом вся философия футбола, именно в этом он «подражает» жизни, точнее, становится одним из проявлений жизни. Суть футбола, как и суть жизни, в амбивалентности. Двуприродность человека отражена в футболе ярко, сочно и недвусмысленно.
Футбол гораздо популярнее любого культурного мероприятия. Более того: чем мероприятие культурнее – тем оно менее популярно. И если миллиарды не оторвать от голубых экранов, заполненных зелеными полями, если популярность футбола такова, что профили кумиров, делающих неуловимые движения поясницей, предлагают чеканить на денежных знаках, – если футболисты, которые умеют только двигать поясницей, воспринимаются как культурные герои – мы имеем дело с патологией, требующей диагноза. А диагноз таков: мы живем в эпоху, когда бессознательные формы жизни и модели поведения гораздо престижнее сознательных, когда начальные формы культуры по масштабам своей популярности не идут ни в какое сравнение с формами развитыми, когда культура воспринимается всего лишь как декорация. Причины безумной любви к футболу имеют непосредственное отношение к такому показателю, как качество мышления и уровень культуры. Те, кто боготворит футбол, завтра станут фанатами, послезавтра – «слепо верующими», гумусом, подпитывающим так называемую ось зла, а еще через день – потенциальными террористами. Я указываю не на прямую, технологическую связь, а на внутреннюю закономерность. Футбол и терроризм – это не одно и то же, разумеется, но это одного поля ягоды – поля малокультурного и преимущественно бессознательного. Наивно полагать, что при такой массовой любви к футболу наша цивилизация здорова, хотя футбол предполагает здоровый образ жизни. Увлеклись телом, а про дух забыли. А в здоровом теле вполне может быть и больной дух.
Тут, правда, настораживает само словосочетание «здоровая цивилизация». Цивилизация и здоровый дух – две вещи несовместные.
Вот почему – да здравствует футбол!
Штрих третий: один общий роман, или что нам Гекуба после гекатомб?
Литературовед А. Зеркалов как-то заметил: «После гекатомб 1937 года, все советские писатели, в сущности, писали один общий роман: в этическом плане их произведения неразличимо походили друг на друга. Роман Булгакова («Мастер и Маргарита» – А.А.) – удивительное исключение…» (А. Зеркалов. Этика Михаила Булгакова. – М.: Текст, 2004. – С. 9)
В сущности, подобное происходит с ощутимой периодичностью: писатели всех времен и народов не сговариваясь на очередной волне новейших умонастроений (коллективного бессознательного, будем откровенны) начинают писать, как впоследствии выясняется, один общий роман, или пьесу, или стихотворение. По прошествии времени волне, образовавшей течение (направление), присваивают имя, словно эстетическому урагану или торнадо. Например, строгий Классицизм. Или разбушевавшийся Романтизм. Или суровый реализм. Или прикольный Постмодернизм. Все течет, все меняется, бушует и вновь стихает; не меняется только вот этот удивительный алгоритм: коллективное умонастроение дает старт новому общему роману.
Между прочим, данная закономерность свидетельствует о волновом, бессознательном характере художественной словесности, самого умного из искусств, однако. Литература, которую создают отдельно взятые писатели, оказывается феноменом массового ажиотажа. Индивидуум служит толпе? «Да это парадокс, и больше ничего!» – воскликнет какой-нибудь отдельно взятый читатель. И мы не оставим эту реплику без внимания.
Вот и сейчас на наших глазах (в данном случае речь идет о русской литературе, знаковой для мирового литературного процесса) формируется течение: все, как сговорившись, пишут один роман. На первый взгляд, подобное утверждение может показаться парадоксальным. Ведь мы, после гекатомб 1990-х, имеем неслыханное разнообразие: писатели решительным образом отличаются друг от друга: Виктор Пелевин не похож на Михаила Шишкина, Михаил Шишкин ничем не напоминает Владимира Сорокина, Владимир Сорокин – просто противоположность Людмиле Петрушевской, которая вообще как бы неповторима. Это мы сейчас упомянули постреалистов. А ведь есть еще крепкие реалисты (хотя и в них есть что-то от пост) – Захар Прилепин, Людмила Улицкая… Да что там! Свобода – мать разнообразия. Тут впору говорить о культе индивидуальности, уникальности и абсолютной непохожести. Просто исполнение мечты Маяковского: больше художников слова, хороших и разных. Куда уж больше…
Однако схожести у них, у этих неповторимых писателей, гораздо более, нежели различий. Они «неразличимо походят друг на друга» в плане мировоззренческом. Они схожи в главном: все как один дружно, словно по команде, отвернулись от разума.
И все как один, будто в ненавистном строю – напра-аво! в направлении правого полушария! с левой ноги! повзводно, поротно, шагом марш! – самым разнообразным способом стали выражать одно и то же: недоверие к разуму, к личности. Все как один отвернулись от личности и повернулись лицом к человеку, презирающему личность в себе.
А ведь их никто не заставляет писать один общий по смыслу роман, все делается на исключительно добровольных началах. Что за парадокс в парадоксе!
Откуда такое подозрительное единодушие?
Если кратко изложить то, что требует долгого и неспешного разговора, получается, к сожалению, нечто излишне категоричное и агрессивное (таков, увы, закон философского дискурса); «долго и неспешно» сегодня, когда все привыкли орать и вклиниваться, воспринимают как форму капитуляции.
Однако «глас вопиющего», в пустыне ли, в литературе ли, – занятный и, судя по всему, древний жанр, и если не остается ничего другого, то почему бы и не воспользоваться правом на крик, на блиц крик, я имею в виду?
Думать – значит, сверять свои мысли, желания и поступки с универсальной шкалой ценностей; иными словами, ставить заслон природному эгоизму «культурнорожденными» законами.
Не думать – значит, не замечать объективного присутствия в мире универсальной системы ценностей и действовать по принципу «делаю, что хочу»; иными словами, абсолютизировать эгоистическое начало в человеке, игнорируя начало культурное.
Мыслить – становится способом жизнедеятельности личности, субъекта культуры; не мыслить – способ существования человека (иногда говорят маленького человека, чтобы вызвать жалость к его неспособности быть личностью), субъекта цивилизации.
Альтернативой личности становится уже не глупец, а человек, интеллектуально развитый. Он мимикрирует под личность, создает видимость равного в культурном отношении.
Однако личность и человек различаются не качеством деклараций о благих намерениях, а качеством информационного отношения к миру: личность познает мир и оперирует законами; человек приспосабливается к миру, выдает приспособление за познание и в качестве единственного ведомого ему закона признает «заповедь», не вошедшую в нагорную проповедь: умри ты сегодня, а я завтра.
Вот это сакральное «из не вошедшего» и выдает интеллект с ушами: интеллект является функцией психики, то есть бессознательного отношения к жизни; однако (вот он, его величество парадокс, одно из немногих на сегодняшний день достижений культуры!) интеллект может выполнять также функции «неангажированного сознания», – и тогда человек начинает мыслить, превращаясь в личность, а в интеллекте появляются проблески разума. Культ личности в человеке или человека в личности? На этот вопрос интеллект и разум отвечают с противоположных позиций.
Жизнеспособность интеллекта не следует путать с жизнеохранительной миссией, за которой стоит философия (читай – универсальная система ценностей).
Разум – это инструмент, с помощью которого человек может понять себя, то есть выстроить свои отношения с высшими культурными ценностями. Интеллект, которым заправляют бесы сознания (ср. бес-сознательный), – инструмент, с помощью которого человек запутывает свои отношения с культурой, делая культурно неактуальным само понятие истина.
Интеллект, каким бы развитым он ни был, не меняет главную потребность человека: потребность приспособления так и не становится потребностью познавать. Поэтому потребность витийствовать, медитировать, принимать позу мыслителя не превращается в потребность мыслить. Интеллектуальная игра не становится философией. Интеллект, как бы разум, замутит как бы философию. Так вот как бы и живем.
Парадоксальным выражением неспособности думать сегодня становится какая-то мультяшная мудрость: у меня есть мысль, и я ее думаю (таким нехитрым способом разводятся мысль и мышление). Забавное сходство с императивом натуры налицо: кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Это уже архетип, от которого рукой подать до закона.
По сути, получается именно так: кто думает мысль, тот расписывается в своем неумении мыслить, ибо: мысль, ставшая законом, не принадлежит тебе, а мысль, твоя мысль является и не мыслью вовсе, а так, навеянным ощущением. Чувством, если называть вещи своими именами. И «мысль» эту можно «ужинать», «танцевать», «думать» – можно делать с ней все, что угодно, ибо закон «думаю то, что пришло мне в голову» («вижу то, что хочу видеть») никто не отменял.
Только называйте кошку – кошкой: мысль – мыслью, чувство – чувством, неспособность мыслить – глупостью, способность творить законы – философией.
В этом контексте литература, ставшая на защиту прав человека, представляет собой чрезвычайно жалкое зрелище: она защищает то, что губит великую литературу, или, если угодно, то, что лишает литературу возможности стать литературой.
Казалось бы, всего-то: культ личности заменили культом индивида (как бы личностью). В конце концов, я ведь право имею. Это с точки зрения интеллекта.
С точки зрения разума, все гораздо сложнее и печальнее. Культ интеллекта становится формой культа бессознательного. Мыслящее существо заменили существом, имитирующим мышление. Великая литература никогда не отстаивала права человека (с его великим правом – не думать): это миф, запущенный индивидами; «мертвые души», заполонившие культурное пространство, словно сорная трава-мурава, интересовали великую литературу именно как «мертвое живое», как угроза культуре; великую литературу интересовал путь от человека к личности (или наоборот: но точка отсчета при этом всегда была – личность); ее интерес – всегда и только – были права личности, права человека мыслящего, то есть права, которые и поныне существуют, пожалуй, в виде абстрактного закона.
Но они существуют: как ориентир, как универсальная (sic!) система ценностей. Как осиновый кол, вбитый пусть даже в бархан (мы же в пустыне вопием, не станем этого забывать).
Вот откуда подозрительное едино-душие: у всех душа без рассуждений приняла безнравственный, без-умный императив индивида: раздавите гадину разума, долой культуру, личность – к стенке; кто был ничем, тот достоин всего. Этот императив стал выгодным и глобально легитимным, он кормит, потому как обслуживает потребность приспособления к нежеланию познавать.
Раньше все под тоталитарным прессом – «после гекатомб 1937 года» – писали умилительно-идеологический, социоцентрический роман (на разные лады обыгрывая беззаконие, ставшее законом: репрессивный универсализм советской этики стал объектом «обожания», потому что вселял жуткий страх); точка отсчета такого романа – интересы общества; теперь все пишут роман, отключив левое полушарие самым радикальным образом, изредка в культурных судорогах что-то там покритиковывая – типа дайте мне свободу не думать, уберите оковы культуры, бряцающей кандалами законов. Или совсем незатейливо: руки прочь. Не трожьте музыку (забредшую ко мне мою мысль) руками (разумом). Получается предсказуемый роман с непредсказуемым бессознательным, индивидоцентрический роман. Точка отсчета такого романа – потребности человека.
Да вот беда: свобода и разнообразие не спасают от одной упряжки, в которую, как оказалось, вполне себе впрягаются и конь, и трепетная лань, и рак, и щука, и всякие мутанты. Им по пути. Этот парадокс «по щучьему велению» и тянет воз «общего романа», который – еще одна культурная катастрофа – не претендует на истину. Вообще никак. Просто воз смысла в гору, не более того. Тяжело – да, и что из того? Кому сейчас легко? Разные писатели в едином порыве отказываются искать истину из принципиальных интеллектуальных соображений: на «этой волне» с истиной не то что не по пути – как-то себе дороже. Запишешься в правдоискатели – выпадешь из общей обоймы. Отстанешь от жизни. Нет, лучше быть как бы скромным.
И в этом что-то есть; скромность, несомненно, украшает, тебя начинают узнавать, однако скромность никогда не была достоинством великой – то есть, думающей – литературы. Опять грабли парадокса: не увернешься.
Что может написать человек, запрещающий себе думать, презирающий мышление (потому, конечно, что мышление презирает такого писателя)?
Что бы он ни написал, он всего лишь покажет язык культуре. Или фигу (все зависит от размеров скромности). Он будет кривляться, забавляя публику, потому что забавлять сегодня – главная стратегия «писателя» (тут бы покорректнее, поскромнее, если так понятнее: автора книг, что ли; и «читателя» у автора книг нет, у него есть поклонники, фанаты общего романа, единого прекрасного дискурса). Это вовсе не смешно. Забавлять означает завоевывать. Завоевать читателя сегодня можно одним единственным способом: угодить ему. Повернуться к нему передом, к личности задом.
Мифы работают, сказка становится былью.
Ибо: выгодно.
Вот она, вся сущность примитивной идеологии индивида, маленького человека, пишущего для таких же пигмеев.
Разнообразие в культурном смысле – это разнообразие не просто концепций, но культурных стратегий, вариативность познавательного отношения; ведь не тесно же на культурном поле Грибоедову, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Толстому, Достоевскому, Чехову? Нисколько не тесно. Путь от человека к личности всегда уникален и тернист. Отсутствие внятных концепций ведет к пестроте, к формальному разнообразию, которое порождено единообразным приспособительным отношением. И здесь все лишь похожи друг на друга своим стремлением выделиться. Затратить столько усилий, чтобы не стать личностью, – это банально. Человека от личности отделяет гносеологическая пропасть, хотя кажется, что один маленький шажок. Нет, это от великого до смешного один шаг, а от человека до личности – пропасть. А ведь «великое» и «смешное» кажутся жутким разнообразием, тогда как личность и человек воспринимаются почти как синонимы.
Но внешность, то бишь культурная личина, обманчива. Не обманывает лишь закон, гласящий: культурно значимая оригинальность литературы определяется уровнем представленного в ней персоноцентризма. Как известно, каждый судит в меру своего понимания; так вот мера понимания писателя – это мера его приближения к персоноцентрическим ценностям.
Я даже не стану разбирать литературных достоинств упомянутых мной не столько уважаемых, сколько талантливых авторов. Да-да, и тут не обошлось без парадокса, признаю. Во-первых, я анализировал творчество многих из них неоднократно, вдумчиво и неспешно (без ложной скромности); во-вторых, это вовсе не литературный глас вопиющего, хотя и исполненный на литературной площадке.
Я лишь скажу: не следует питать иллюзий: кто был ничем, тот ничем и останется. Маленький человек – это культурный попрошайка. Сколько ему ни подавай, он никогда не станет работать в духовном смысле, то есть думать. Стоит ли писать «один общий роман», стоит ли лабать на рояле литературы, даже если попрошайничают, сучат ручонками миллиарды, нескучно проводящие время в прокуренном казино жизни? Сегодня даже «желудок в панаме» по отношению к этим жующим звучит неоправданно романтично; как назвать это стадо, чтобы никого не обидеть?
Стоит ли писать «один общий роман», вызывая уверенность у этих сильно чавкающих мира сего, что думать – удел слабых?
Вот в чем вопрос.
Ответ на который хорошо известен.
«Тем более. Зачем кричать-то?» (аргументы отдельных индивидов, как правило, излагаются не системно, зачем себя утруждать, а в виде отдельно взятых «убийственных» вопросов). «Императив культуры, как известно, гласит: не плакать, не ненавидеть, и даже не смеяться – а понимать. Про вопить вообще ничего не сказано».
Именно, именно. Золотые слова. Ай, да Спиноза…
Только вот когда поймешь, все равно вопить хочется (этот парадокс в императиве между строк зашифрован: так нас природа сотворила, к противуречию склонна).
Кроме того, вдруг на волнах сегодняшнего общего течения – как назвать этот форпост? постпост? постпостпост? донашиваем остатки с некогда барского, социоцентрического плеча? – творится «удивительное исключение» – вдруг кто-то пишет другой, персоноцентрический роман, точкой отсчета которого становится личность? Вдруг уже вторгается эпоха предчего-то-нового, персоноцентрического реализма, например? Вдруг мэйнстрим того, что сегодня робко пытаются обозначить как постреализм, возьмет и парадоксально обретет культурную плоть в виде персоноцентрического реализма?
А так бывает, ох, как бывает. И этот писатель воспримет краткий вопль как возглас в свою поддержку. Ему будет приятно. И такой парадокс вполне возможен.
Собственно, на него, на парадоксально мыслящего писателя, вся надежда.
Ибо: один в культурном поле – воин.
Пишущий свой, уникальный роман.
10.10.2011 г.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
