Текст книги "Девять"

4

4.2.

Темнота.

Мефистофелевская ухмылка.

Откуда она взялась?

Из темноты.

Каждый раз после вещего (содержательного) сна я просыпался другим. В таком сне всегда что-то происходило. Я одновременно обогащался и что-то при этом утрачивал.

Однажды я проснулся и понял, что во сне опять я подвергся информационной атаке или, если угодно, погружению в диалектический рассол, после которого (погружения) умственное зрение мое изощрялось, и я видел природу вещей с разных ракурсов-уровней (с тех пор выражение «нет предела совершенству» я понимаю по-своему, сугубо в духе этого сна).

Меня (без метафор здесь не обойтись) словно перепрограммировали – и я почувствовал, что в принципе мог бы быть другим. Например, Веней. Жить иную жизнь, без Алисы, к примеру. Скажу смелее: я, Платон Скарабеев, обнаружил в себе задатки Офелии Виноград. Или кого угодно еще. Я понял, что я – это не уникальная предопределенность существа как единственного и неповторимого; я – это комбинация вариантов, из которых на ходу вылепилась именно моя спираль ДНК, из чего следует: я вполне мог быть другим, и тоже считался бы я. На вполне законных основаниях. Тут дело в не в том, хочу сказать я, что ко мне в любой момент, пользуясь сном разума, способны «подселить», «подбросить» другого (ую), а в том, что во мне, в природе моей есть потенциал быть другим. Как у Протея. Ко мне не надо никого подбрасывать извне. Из моих собственных, условно говоря, «ребер» можно слепить другого. И химическая формула этого другого будет идентична моей. Ничего не изменится – только не станет меня. Духовная формула изменится. Появится другой – чужой, который, возможно, меня никогда не поймет и не примет. «Все люди – братья» мелочь по сравнению с осознанием того, что мы все едины суть и вследствие этого – враги непримиримые. Ведь я – это наиболее жизнеспособный вариант, воплотившаяся в жизнь вероятность, победившая во мне другие, ставшие угнетенными, я.

Вот почему я – это всегда результат войны и агрессии. Человек по глупости своей гордится своим я: я горжусь, что я кельт. Что я ариец. Что я негр. Китаец. Все это говорит лишь о том, что человек не может быть от рождения белым (черным) и пушистым: закваска натуры не позволяет. Но человек может сражаться с самим собой, с другими в себе – и пусть выживает информационно наиболее совершенное в человеке. Это шанс для диктатуры культуры.

Это, казалось бы, бесполезное, академическое знание зачем-то пришло ко мне во сне.

Но практические следствия не замедлили сказаться. Вот это женское, мягкое бабье свойство, обнаруженное мужским умом в себе, усложнило картину мира, размыло ее, сделало как бы хаотичной и непредсказуемой – видимо, затем, чтобы доказать мне, во всем изрядно сомневающемуся, что держится все эта зыбкая картина мира на организации космической. Проснулся-то я homo sapiens sapiens. Мужчиной. Платоном Скарабеевым. И как бы я глубоко ни понимал кого-то, я мог быть только тем, кто я есть.

И все же… Я почувствовал, что могу почувствовать женщину. Могу понять женщину. Да что там: могу стать женщиной. Я, Платона…

Мефистофелевская ухмылка… Я увидел ее во сне или в зеркале?

Темнота.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

5

5.2.

Была Алиса с Бароном или не была?

Вот в чём вопрос.

Ах, если бы не сны. И если бы не поздние возвращения Алисы…

Стоп. Всё это враньё. Вопрос не в этом. Дело не в том, была Алиса с Бароном или нет (я был уверен в том, что не была, пока ещё не была); дело в том, что она в принципе могла меня обмануть в любой момент, в принципе могла с ним быть (я в этом также был уверен).

Вот в чём заключался вопрос.

Именно в этот момент я дико взревновал мою Алису к её бывшему мужу. Я же помнил тот карамельный вкус её губ, то её девственное, божественно недосягаемое тело (я был счастлив, что оно недоступно мне: значит – никому!), обретавшее черты женственности только в соединении с чувством. Изредка проступавшая женственность (в интонациях, в жестах, в движениях) волновала особенно: в девушке сквозила великая женщина. Без чувства тело жило своей отдельной, тёмной жизнью. Как же могла она отдавать своё тело чужому мужчине и получать при этом удовольствие?

Ну, как, не испытывая той любви, которую она испытывает сейчас ко мне, отдавалась она своему мужу?

Каждый вечер покорно расставляла ноги?

Испытывала оргазм?

А он имел право делать с ней всё, что захочет. Всё, буквально – всё.

Как я сейчас, когда она со мной. И по-прежнему – чиста?

Самое интересное заключалось в том, что я знал: она была чиста; но тело моё сопротивлялось этому моему знанию и заставляло воображение рисовать убедительнейшие сцены в самом что ни на есть реалистическом ключе, то есть с массой физиологических подробностей: я видел позы, ощущал запахи, слышал стоны.

Чтобы при этом остаться чистой, чтобы не отделять тело от чувства, она должна была любить. Или – запутаться в своих чувствах.

Её замужество, её готовность, и даже запрограммированность любить, любить кого-то, кроме меня, я воспринимал как предательство. То, что она была женщиной, я, мужчина, воспринимал как оскорбление.

И её замужество становилось унижающим меня (и я злился, уже не отличая здоровой злости на себя от нездоровой злости на неё) доказательством того, что она могла быть с Бароном.

Вроде бы, понятный мне, легко читаемый мною Барон сумел так взбаламутить мой внутренний мир, что я сначала испугался вот этой очевидности абсурда, а потом испугался лесной, дремучей мощи шевелящегося абсурда.

Я запутался в своих чувствах.

И Алиса, которая, на взгляд со стороны, жила-пребывала в гармонии с собой, словно большеглазая Красная Шапочка в логове хищников, стала раздражать меня своей уверенностью и спокойствием. Мне стало казаться, что уверенность в себе сегодняшней и в себе завтрашней – это маска, приросшая к лицу маска. Почему я ни в чём не уверен?

Неужели Барон прав?

Неужели все женщины одинаковы?

Неужели любви нет?

Неужели я всё придумал и цепляюсь за свою маску?

Неужели Барон во всём прав?

А?

В душе развёлся какой-то адский муравейник, живший по своим правилам, на которые я никак не мог повлиять, словно этот очаг возгорания или зона катастрофы были отделены от моей воли и сознания издевательски прозрачным, но непроницаемым экраном. Я испытал тот самый древний эффект катарсиса, который иногда называют изменением сознания. (На самом деле, как я пойму позднее, никакого изменения сознания не происходит; всё совершается проще и страшнее: сознание перестаёт функционировать как сознание, оно начинает работать в режиме психики, придавая логическую легитимность неразберихе, которая возникает благодаря одновременно «включённым» разным мотивам поведения, которые, по цепочке, «включают» разнонаправленные чувства; иначе сказать, так называемое изменение сознания – это попросту отключение сознания. Ты видишь то, что хочешь видеть, а не то, что есть. Вот и всё.)

В общем, я напоминал человека, который начал с того, что обнаружил пятна на Солнце, а кончил тем, что само Солнце сделал приложением к пятнам.

И всё это происходило при свете сознания, при том, что называется в здравом уме и твёрдой памяти (и тут же, параллельно, возникало устойчивое чувство тревоги: чувства приветствуют не только сладость саморазрушения, но и противостоят саморазрушению, стоят на страже здравого смысла, коль скоро он в тебе есть).

Я стал вести себя как женщина: цеплялся к любой мелочи, чтобы привлечь ее внимании к себе, чтобы затеять очередное выяснение отношений, которое заканчивалось у нас слегка болезненным и пронзительным сексом. Да, да, секс как продолжение рокового поединка. Роковой поединок как форма любви.

Я очень хотел быть с Алисой – и в то же время моя новая маска заставляла её держаться на расстоянии. Воистину: и хочется, и колется. Се человек.

Это было очередное дежавю (что подозрительно напоминало закон жизни, закон возвращения при одновременном движении вперед): подобный кризис в отношениях, замешанный на моей ревности, мы, благодаря мне, испытали еще до женитьбы. Казалось бы, ревность прошла, раз и навсегда. Перегорела, истлела, обратилась в прах. Болезнь прошла, я приобрел иммунитет. Ничего подобного. Сейчас ревность-болезнь возвратилась – на новом витке, на новом уровне. С новой рецидивистской силой. И сколько таких уровней? Когда закончится эта спираль? Вместе с любовью?

Веня в тот период моей жизни держался определённой линии: при виде меня он загадочно и как бы понимающе улыбался. Всё это наводило меня на нехорошие мысли и заставляло видеть в Вене врага, который на каждом шагу плетёт заговоры и строит козни.

Я терял контроль над собой.

Однажды, когда я подходил к «дому» (комната № 117 Отеля «Плутон»), увидел перед собой Алису, идущую быстрым шагом. Она возвращалась раньше обычного. Я окликнул её. Она обернулась – и оказалась Венерой.

Все смешалось в моей голове. Мы вошли, я закрыл дверь и стал быстро и ловко раздеваться. Венера смотрела на меня с любопытством, но никак не дала понять, что не одобряет моих действий. Я воспринял это как поощрение сумасшествия. Я оставил на ней всю одежду, только бережно снял трусики (чтобы потом так же бережно водрузить их на место – чтобы никто ни о чем не догадался). Она смотрела с любопытством, не помогала мне, но и не мешала. При желании все можно было понять так: во всем виноват я, а она не при чем.

Меня это только раззадорило, как преступника, который уже перешел запретную черту и отрезал себе путь назад, в некриминальное прошлое.

Я вошел в нее сзади, уперевшись во влажный мысик и тут же скользнув в опушенное лоно, и Венера чутко, по-женски отнеслась к моим прямолинейным мужским атакам: она неуловимыми движениями помогала мне, но это получалось у нее «из вежливости», отстраненно, словно она не разделяла моих вожделений, хотя и не хотела обидеть явным отказом. Мы были вместе, но не сливались воедино: градус ее прохладного интереса явно отставал от градуса моей преступной страсти. Я хватал ртом воздух, ее дыхание даже не сбилось. Не самая приятная картина для мужского самолюбия.

Она оставляла меня наедине с моим сомнительным блаженством и моей несомненной виной.

Мотивы ее поведения так и остались не ясны мне. Она ободряюще погладила меня по щеке, дескать, ничего страшного не произошло. Трусики надела аккуратно и внимательно, совершенно не стесняясь моим присутствием. Уже в дверях сказала:

– Не дай бог Веня узнает о твоей шалости. Но ведь он не узнает, верно?

И закрыла за собой дверь, потеряв ко мне всякий интерес.

Жуткий страх буквально окольцевал мое сердце стальными пластинами.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

6

6.2.

– Почему мы стали платить за жилье в два раза меньше? – спросил я у Алисы, изучая пришедшую по почте квитанцию. – С каких это пор жизнь стала дешеветь?

– Не знаю, – беспечно ответила она. – Хотела вот тебя попросить: сходи в ЖЭС, узнай в чем дело. Возможно, какая-то ошибка. Насчитают потом кругленькую сумму и сделают нам дыру в бюджете. А нам дыры ни к чему.

Алиса рада была загрузить меня всякого рода мелкими поручениями, чтобы отвлечь меня от впечатлений, которые я получил во время визита к нам Вени с Венерой. Алиса считала, что я сильно переменился с тех пор: мои глаза стали смотреть «в себя», как она выражалась.

– Ты смотришь на меня, а любуешься собой или разговариваешь с собой. Разве нет?

Возможно, она была права. Со мной что-то происходило. Ко мне, в мой внутренний мир словно подселили какого-то страшно законспирированного диверсанта. Я чувствовал, что придавлен внутренней тенью (последствия улёта и ушиба, несомненно). Постепенно тень разбавилась светом, рассеялась, но не исчезла совсем. Я так и ходил – оттененный, тронутый тенью, что, конечно, отражалось в моих глазах, походке, осанке. Мой светлый контур был обведен угольно-траурной ретушью.

Я, к счастью, не испытал на собственной шкуре, что такое рак, но мне казалось, что точнее всего мои ощущения можно описать как предчувствие вызревающих метастазов. Они еще не поразили меня, не расползлись во мне роковыми корневищами-молниями, но уже копили разрушительный заряд, готовясь к решающей атаке. (Тьфу-тьфу-тьфу! Не накаркать бы рак. Я вынужден был признаться себе, что стал суеверен, чего раньше за мной не наблюдалось; даже не так: приписать себе суеверие, значило бы заниматься самообманом; моя чувствительность к информации, как бы это сказать, запредельной по отношению к человеческим возможностям обострилась настолько, что явно стала интересовать мою интуицию. Улёт. Тьфу-тьфу-тьфу!)

Чтобы успокоить Алису, а заодно и себя, я охотно брался за любые поручения: так проще всего было сконцентрироваться на пустяке и отвлечься от метастазов. Я как раз собирался идти в магазин (сыр, перец, чай, к чаю); решил, что по пути зайду в ЖЭС.

Зашел. Вежливо поинтересовался, почему мы, я и жена, стали платить за жилье в два раза меньше.

– Меньше? за жилье? – округлила и без того круглые, да еще в круглой оправе очков глаза барышня, напоминающая вечно бодрую сову. На бэджике, криво посаженном на блузу, было указано: старший менеджер Смех С.В. – Так не бывает.

– Согласен, – вздохнул я. – Тут что-то не так.

– А вы кто?

– Платон Скарабеев. Хозяин квартиры.

– Ага! – обнаружила логику старший менеджер. – В квартире прописана только гражданка Алиса Скарабеева, а вот муж ее, извините, умер. Поэтому он выписан. И платить за него не надо. Вы ей кто будете?

– Муж.

– Ну, вот! А муж как раз и умер.

– Тогда кто же я, по-вашему?

– Трудно сказать, – укоризненно подытожила Смех С.В.

Она встала и пошла к двери, на которой висела табличка, обведенная траурной каймой (видимо, для того, чтобы исключить всякого рода легкомыслие): Копошилко Алмаз Петрович, начальник ЖЭС 117.

Из приоткрытой двери донеслось:

– Алмаз Петрович, тут потеха. Пришел мужчина и говорит, что он муж. А муж умер!

Было слышно солидное, чтобы не сказать гробовое, молчание, изредка прерываемое шелестом страниц. Копошилко не произнес ни единого слова, пока не вник, как следует. А когда вник, указал:

– Разъясните гражданину, как там его, что он больше не жилец. Документы прилагаются.

Старший менеджер попыталась добросовестно разъяснить мне права и обязанности не жильца.

– Подождите, это ведь не смешно! – возразил я в ответ на ее логику.

Я понимал, что лучшим доказательством моего присутствия на этом свете будет убедительная эмоциональная реакция. Но сильно возмущаться почему-то не хотелось.

– А никто и не смешит вас, – без улыбки парировала Смех.

– И что же мне делать?

– Понимаете, по документам вы, если это действительно вы, умерли. Вас нет. Если желаете опять платить за проживание и пользование коммунальными услугами, вам необходимо заново родиться, что ли, документально доказать, что вы есть.

– Но у меня паспорт есть!

– А у нас – копия свидетельства о вашей смерти. Это туз против вашего паспорта-короля!

– Покажите.

– Вот, пожалуйста.

– Да, действительно. Платон Скарабеев. Моего года рождения. И когда я умер, извините за любопытство? 9 мая 2009 г.?

Это был тот самый день, когда Веня привез мне в дар злополучную картину.

– Скорее всего, это мой однофамилец, – невозмутимо сказал я, убеждая уже не столько госпожу Смех, сколько себя.

– Слишком много совпадений: фамилия, имя, год рождения, год смерти…

– Вы хотите сказать, что я на самом деле почил в бозе? С кем же вы тогда разговариваете?

– А вот это мне неизвестно.

Смех поправила очки-телескопы и внимательно всмотрелась в мое лицо, словно отыскивая на нем следы относительно давней смерти.

– Хорошо. Где находится моя могила? По документам. Где?

– Сначала получите на руки свидетельство о смерти. Там вам скажут, наверное. Примите мои соболезнования.

Вот сова. Смех, да и только. Расскажу Алисе – помрет со смеху.

Но Алиса не торопилась помирать со смеху. Склонность к черному юмору никогда не была сильной ее стороной.

Ей не понравилась эта темная история.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

7

7.2.

Прогуливался я как-то по знакомым до боли маршрутам ДН. Велосипедные и пешеходные дорожки петляли по кайме леса, и весь этот кучерявый серпантин соответствовал запутанному островному стилю жизни Планеты Плутон. Я так и говорил Алисе: «Пойду, попетляю».

Я подошел уже к самой удаленной от центра точке маршрута (здесь дорожка вклинивается в лес), как вдруг меня догоняет Астролог и почти без акцента повелевает, по-приятельски положив руку мне на плечо:

– Надо бы поговорить, господин Платон. Мы с вами имеем точки соприкосновения…

Он говорил на правильном русском языке, но только каком-то книжном, устаревшем, неживом.

– Терпеть не могу грязного амикашонства, – ответил я.

– А поговорить, тем не менее, есть о чем. На кону большие ставки…

Я продолжал идти не оборачиваясь.

– Хочешь выбраться отсюда на свободу живым и относительно здоровым? – бросил он мне в спину.

– А с чего ты взял, что кто-то ограничивает мою свободу? Почему ты решил, что я здесь не по своей воле?

Он фирменно оскалился.

– Не хочешь – как хочешь. Я полагал, что ты серьезный человек, который серьезно относится к уникальным шансам.

– Я – серьезный человек. Поэтому провокации вениных «шестерок» меня не впечатляют.

– Вот, смотри, – Астролог вытащил из-под полы Марсика. Тот отвел глаза от солнечного света и жалобно мяукнул. Ушки, наполовину белые, были характерной приметой Марсика. Я взял его за левую лапку, тоже наполовину белую…

И похолодел. Так играть с жизнью Босса и с собственной смертью… Да и моей то ли жизнью, то ли смертью…

– И что это доказывает?

– Только то, что смерть Кощея на конце иглы никто не отменял. И этой иглой можешь быть ты.

– Интересно будет послушать, что думает по этому поводу Веня. Мы с ним это непременно обсудим.

Гадкая – до ушей – улыбка вновь изуродовала грушевидное лицо Астролога.

– На понт берешь? Сам прекрасно знаешь: Веня не станет разбираться, кто похитил Марсика. А мне он сейчас верит как никому…

– Хочешь сказать, что ты меня крупно подставил? Детский сад. Через минуту Веня все будет знать о нашем разговоре, да он и сейчас, я уверен, нас слышит.

В ответ Астролог с характерным сочным хрустом, звук которого парализует все живое, оторвал голову Марсика и бросил ее под куст. Тушку аккуратно, чтобы не измазаться, взял за хвост и забросил в траву, в противоположную сторону.

Я ни слова не говоря подбежал к теплому подрагивающему тельцу и проверил (не подвох ли? игра со смертью завораживала): голова действительно была отъединена от туловища. Примерно так же, как вскоре будет отделена моя голова, если, конечно, все произошедшее на моих глазах было правдой.

– Извольте объясниться, – сказал я, вытирая руки о траву.

– Да что тут объясняться? Босса следует ликвидировать, уж слишком многим он стал поперек пути.

– Поподробнее, если все еще желаете на меня рассчитывать.

– А зачем вам подробнее? Главное – наши интересы пересекаются. Не так ли? Вопрос стоит так: либо мы – либо он. Так? Это и есть гарантия серьезности моих намерений.

– Подробнее – это мое условие. Можете считать это капризом. Как угодно.

– Что вас интересует в первую очередь?

– Ваши мотивы. Зачем вам гибель вашего благодетеля?

– Мой благодетель вырезал всю мою семью. Маму. Папу. Двух, нет, трех сестренок, хотя тогда они все были старше меня. Я сейчас живу в Венеции, а тогда, много лет тому назад, моя семья эмигрировала в ФРГ. Мы жили на границе с Чехословакией. Советский спецназ выполнял какое-то особо секретное задание и нас, как невольных свидетелей, вырезали всех, кроме меня. Именно вырезали или передушили, без единого выстрела. Веня отрывал головы девочкам, как я сейчас – его котику. Мне казалось, что я советскому солдату отрываю голову. Я жил ради этой минуты…

– Почему тебя оставили в живых?

– Я, мальчишка, невольно, со смертельного перепугу, спас Вене жизнь. Глаза мои сами округлились от ужаса, когда я увидел, что мой залитый кровью отец вот-вот выстрелит из охотничьего ружья в спину бравому Вене. Это была доля секунды. Но Вене хватило, он отреагировал. Хруст шейных позвонков – и отца моего не стало. А Веня нарушил инструкцию. Он посмотрел на меня. Я сложил руки на груди и закрыл глаза – в знак того, что молю о пощаде и ничего никому не расскажу. Он постоял минутку – и вышел. Именно тогда во мне проснулись мои способности. В 17 лет я сознательно посвятил жизнь поискам Вени.

– Так ты убьешь его? Что говорит тебе твой дар?

– Не знаю.

Я впервые без презрения и раздражения посмотрел на Астролога.

– Почему ты решил обратиться ко мне? Не проще ли самому довершить то, что составляет смысл твоей жизни? Ты забыл, что месть – сладка?

– Я боюсь. У меня трясутся поджилки. Веня кажется мне неуязвимым. В решающую минуту я опять могу закрыть глаза…

– И ты решил переложить на меня свою миссию, венецианец?

Астролог помолчал. Потом изронил:

– Видишь ли в чем дело… Веня тебя опасается. Нет, не так: он тебя уважительно боится. Смерть от тебя есть поражение для него, а смерть от других – знак непобедимости. А ты тверд, господин Платон.

– Но я вовсе не намерен его убивать! (Я воскликнул так, чтобы слышно было маячившим на опушке дубам, и даже краешку неба.)

– Ну, что ж, значит, я был о тебе лучшего мнения, – тихо произнес Астролог. – Дело не только в том, что Веня зверь и у меня с ним личные счеты. Он представляет угрозу всему живому. Тебе совесть позволит оставить в живых палача?

– Как тебе сказать… Это не простой вопрос, – теперь я тоже понизил голос.

– Значит, я в тебе ошибся. Тогда забудь о нашем разговоре, философ Платон.

– Не лукавь, венецианец! Что значит «забудь»! Ты втянул меня в свою историю, сейчас я даже представить не могу, с какой стороны ждать подвоха. Ты столкнул меня с Веней лбами – вот что ты сделал, если говорить прямо.

– Тогда иди и убей гадину.

– Да пошел ты, – сказал я.

За время нашей увлекательной беседы мы набрели в лесу на свежевыкопанную могилу. В землю, очевидно, в изголовье, была воткнута аккуратная табличка с надписью: «Платон». И все.

Я посмотрел на Астролога.

Тот лишь пожал плечами.

Не эта ли, якобы, случайно обнаруженная нами могила была целью нашей неслучайной встречи?

Что произошло? Что они хотели мне внушить?

Когда мы расходились в разные стороны, мне показалось, что за моей спиной жалобно мяукнул Марсик.

Стало не по себе.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.