Текст книги "Девять"

1

1.3.

– Глупо «демократически» спрашивать у желудка, хочет ли он пищи духовной. Он ее не хочет, и по-своему он прав. Он живет хлебом единым – и это честный лозунг диктатуры натуры. Вся духовная и социальная парадигма сработана под эту диктатуру, и обслуживает ее.

С точки зрения человека, которого невозможно редуцировать к желудку и который, вследствие этого, жив не хлебом единым, по отношению к «желудку в панаме» необходимо осуществлять диктатуру культуры, чтобы поддерживать человеческие кондиции.

Не замечать этого определяющего противоречия эпохи – значит, фактически поддерживать диктатуру натуры. С кем вы, мастера культуры?

В плане философском и нравственно-духовном, личностном, требования культуры более или менее внятны. Но что значит диктатура культуры в плане социальном? Ведь миллиарды желудков в панаме будут против того, чтобы им навязывали азы культуры.

Лишняя личность в духовном отношении – значит лишний и в плане социально-психологическом (в том числе морально-нравственном), и природно-физическом. По полной программе, по всей корявой парадигме. Все не так, как у людей. Урод. Монстр. И лишний измениться не может, и люди – тем более. Лишнего хочется ликвидировать, лишить его жизни. И, заметь, лишнего не жалко, ибо он даже не образует сколько-нибудь заметное меньшинство, он всегда подозрительно один.

Вот это временное равновесие, культурный тупичок и есть духовное содержание эпохи. Хорошо. А дальше? Попытаемся заглянуть в ближайшее будущее.

Духовные ценности должны определять характер социума – то есть люди должны будут измениться, прогнуться под лишнего. Должны – ибо информация более высокого порядка определяет информацию порядка менее высокого. Это закон. Всеобщий, в том числе гуманитарный.

Диктатура культуры – это диктатура Закона. Это, как ни крути, право силы. Значит, социум придется ломать? Духовно – и, значит, социально-психологически, и физически? Ломать волю тех, кто привык жить хлебом единым? Именем культуры? По всей корявой парадигме?

Благородный мотив здесь один: если не ломать, будет еще хуже. Следовательно, социальная революция неизбежна?

Это, конечно, напоминает логику большевиков – с одной только поправочкой. Логика большевиков, формально-диалектическая логика, родившая сумасшедшую доктрину о «диктатуре пролетариата» – это карикатура на логику диктатуры культуры, на логику тотально-диалектическую, которой во времена большевиков не было и в помине. Сначала появилась карикатура, и только потом оригинал. Считать ли это достаточным основанием для того, что оригинал был скомпрометирован, еще не появившись на свет? «Телега впереди лошади» если и аргумент, то аргумент из арсенала все той же формально-диалектической логики.

Но социальные пертурбации – это не шутки. Как относительно безболезненно привить культуру на древо жизни? Или относительно безболезненно – это относительно мало крови?

Как?

Все законы, на которых основана диктатура культуры, прописаны; ситуация почти революционная. Для реализации воли к культуре не хватает той самой воли к жизни. А воли к жизни как момента воли к культуре не хватает потому, что пока в избытке витальное вещество, которое питает диктатуру натуры. Понял?

Я чувствовал, что Веня «поплыл». Он на моих глазах пал жертвой Логоса, не излюбленного своего нейро-лингвистического программирования (НЛП), которым пытался он околдовывать меня, а Логоса, Смысла, когда «ничего личного» становится глубоко личным. Я точно угодил в его ахиллесову пяту.

– Пошёл на х…, – сказал Барон, глядя на меня пустыми, стекленеющими глазами.

Это означало, что сегодня – возможно, к моему великому сожалению, – я победил окончательно. Моя победа в отличие от «поражений», которые только и бывали настоящей победой, не гарантировала мне никакого завтра.

«Победа» очень напоминала поражение.

Серое небо, облитое по краям густым сливочным кремом, выглядело тревожно и умиротворенно одновременно. Сливочное солнце соскальзывало за горизонт.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

2

2.3.

«Вскоре после этого на территории ДН Планета Плутон взметнулись ввысь небесно-голубые купола храма Господня в честь святых Петра и Февронии. Строили быстро, силами нескольких бригад.

И вот тут-то начало твориться необъяснимое. Храм вскоре завалился набок, купола «поехали» (кресты, естественно, подались к земле), как объяснили строители, но не разрушились, а как бы замерли, накренясь (зодчие и прорабы никак не могли определить тип и характер строительной ошибки). Батюшки, которых приглашали служить в храм, один за другим заболевали и отдавали Богу душу, сиречь умирали. После третьей смертельной хворобы священнослужители стали отказываться от крайне выгодных предложений; само баснословное предложение они рассматривали как известного рода искушение. Филя, которому с лёгкой руки Барона намертво прилепилась кличка Туз, вновь «поднялся» (ему несказанно везло в картах), но, после исповеди в храме, потерял дар речи. Сам барон д` Огород…

Впрочем, видели его крайне редко, и потому болтали всякое.

Мирская слава Планеты Плутон становилась всё мрачнее и мрачнее, поползли зловещие слухи.

Однажды в Центре появился отец Сысой – цветущего вида мужчина, с ухоженной густой бородой, которому чрезвычайно шёл черный цвет, с влажными вишневыми губами и прямым открытым взглядом. Осмотрев церковь и многократно, размашисто осенив себя крестным знамением, он попросил аудиенции у Барона.

Барон принял пастыря.

Вскоре начались чудеса. Храм выпрямился (причём, брак в стене устранили всего несколько рабочих, просто и обыденно), кресты гордо держали перпендикуляр, верующие охотно потянулись к святому месту, где их неизменно встречал уверенный отец Сысой. Туз вновь обрёл дар речи, а барон д` Огород…

Его в церкви не видели, но с отцом Сысоем он здоровался за руку, если случалось встречаться лицом к лицу.

Туз, пришедший в себя настолько, что уже желал жениться на медсестре Татьяне Оливье, рассказал Барону следующее.

– Они везде – но они не мешают жить. Понимаешь? Они тебя не трогают, словно одобряют твоё поведение. Вот я на исповеди признался, что общался с теми силами – так батюшку хватила кондрашка, а я с перепугу замолчал. Потом вижу – нет, они не мешают мне ходить в храм. Они не против. Понимаешь?

– Кто «они», Туз, как ты себе это представляешь?

– Барон, мы же все в их власти. Неужели ты думаешь, что тебе дали бы Плутон построить, если бы ты делал что-то не то? Значит, Плутон – богоугодное дело, смекаешь? Или вспомни, как я тебя спас… Ты ведь был уже труп, утопленник. Я достал со дна моря неживое тело, и чуть сам не утоп. А ты ожил, волей кого-то всемогущего… Это ведь не я тебя спас.

– Туз, а тебе не кажется, что ты – это уже не ты? Ты уже не тот, прежний расп…дяй, ты стал крепко верующим. Разве нет?

– Конечно, я верю. Я столько пережил. Только вот не знаю, как назвать моего Бога.

– Это неважно. Как говорит Платон, если ты не веришь в себя, то непременно поверишь в высшие силы. В чём-то он прав…

– Знаешь, Барон, не доверяю я Платону. Он какой-то не наш.

– Это не твоего ума дело. Ходи в Божий храм и молись своему дьяволу.

– Да я, вроде, Богу молюсь.

– Вот и молись. А о чём молишься, кстати?

– В карты мне везёт, тьфу, тьфу, тьфу, жениться собираюсь.

– Так ведь твоя Танька на ведьму похожа, разве нет, шулер?

– Ну, и что, что похожа? Я чувствую, что поступаю правильно. У меня на душе спокойно, понимаешь?

– Понимаю, понимаю… Потому и храм для вас построил. Пользуйтесь. Ни в чём себе не отказывайте».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

3

3.3.

Офелия Виноград не была коброй; она оказалась изумительным экземпляром рептилии того рода, в котором эгоизм счастливо маскировался под заботу об интересах другого. Она думала только и исключительно о себе – а избраннику ее казалось, что заботится она исключительно о его персоне.

Выяснилось это достаточно скоро и грубо. Пока я жил с Офелией и думал об Алисе (тщательно скрывая от Алисы само существование Офелии), земная Офелия делила меня с неким Альбертом Короедом, самоотверженно принимая все его слабости и недостатки. Растроганный Короед в знак благодарности сделал Офелии официальное предложение. Подарил ей кольцо с дешевым бриллиантом. С которым она явилась в мой дом.

– И давно у тебя с Альбертом? – попытка подавить брезгливость делала мой вопрос несколько надменным.

– Дорогой, но ты меня полностью устраиваешь! – был ответ.

Понятно. Если женщина принялась отвечать не на те вопросы, делать большие глаза и вообще «включать блондинку» (Офелия, кстати, и была яркой блондинкой – светлым пятном в жизни всякого повстречавшегося ей на пути мужчине), значит, она неуклонно следует своему плану, о котором, скорее всего, и сама понятия не имеет. Она просто и естественно держит тебя за дурака, прикидываясь при этом полной дурой. Меня, тебя, Альберта. Всех.

И что опять меня поразило в женщине: она не испытывала угрызений совести, она сразу же стала искать повод обидеться. Кто не верит слезам, любит поплакаться.

С этим проблем не возникло: поводов я дал ей сразу несколько. На выбор.

Проблемы возникли с «нравственным законом во мне». Но это были уже мои проблемы. Я понял так, что «битый небитого везет» – это сказка не о животных, это сказка, созданная самими животными, в частности, лисой. Или коброй. Или скотиной волком. И сказка эта становится олицетворением «народной мудрости».

Какие еще нужны доказательства чудес?

Вскоре я решил, что пришел черед Алисы. Ибо: она не кобра и не эгоистка.

Она мой последний шанс.

И я послал ей SMS-сообщение: «Ты испекла мне сыромак? Кстати, выходи-ка за меня замуж».

Ответ получил быстро. «Я должна подумать. Мне уже сделали предложение».

Зачем же так лупить меня по фибрам?

Зачем же так хватать меня за жабры?

Среднестатистическое нечто, типа Альберта, которое разбрасывается предложениями направо-налево от неуверенности в себе, не отдавая отчета, что эта его, мужская, неуверенность придает ей, женщине, уверенности в себе, – «это» опять перешло мне дорогу?

Нет, это Алиса от отчаяния!

А если она серьезно…

Что ж, своим выбором она назначила цену самой себе.

Или это от молодости и от неопытности?

Тогда надо помочь ей разобраться, надо спрятать свое самолюбие в карман и позволить ей ощутить мою уверенность.

Мне так хотелось придумать ей оправдание – тем более, что ощущение рыльца в пушку не давало мне покоя. Если бы не было истории с Офелией – я имел бы полное право обидеться. Я как человек чести просто обязан был бы сделать это. Но ведь Офелия была. Да, Алиса ничего не знает об этом (я надеюсь). Но ведь я же знаю. Если я буду вести себя так, будто Офелии не было, я буду врать. Я превращусь в дешевого Альберта. Что несовместимо с любовью.

Как быть?

Ведь если быть честным до конца, то именно я и никто иной загнал ее в ситуацию выбора, когда и выбирать-то нечего. Сам факт паузы (сложный, якобы, выбор) – это ее способ сохранить лицо, обрести и закрепить чувство собственного достоинства.

С другой стороны, факт паузы – это еще и способ поставить меня на одну доску с каким-нибудь Альбертино. Я, увы, это заслужил, а она, увы, это почувствовала.

Формально прав был я, а по сути нравственно сильнее была ее позиция. Потому что она не врала, а я врал. Она своими фибрами ощутила, что в моем поведении что-то не так.

Мне пока никак не удавалось не врать, не лукавить. Я чувствовал, что настоящая сила приходит тогда, когда ты не врешь. Это очень сложно – не врать в конечном счете. Дело ведь было не в том, что я был с Офелией; дело было в том, что я тем самым перечеркивал тот вариант жизни, который в глубине души считал единственно правильным для себя. Я предавал не Алису; я предавал себя.

Но понял это только пройдя через предательство, раньше понять почему-то не получалось. Вроде бы, и претензий больших к себе не предъявишь (не сознательно ведь врал!); но правда была в том, что я не столько объяснял, сколько оправдывался, уши у меня при этом были опущены, а рыльце, измаранное пушком, приходилось часто облизывать. Жабры ходили ходуном. Физиологические симптомы нравственной нечистоты были налицо.

Алиса же не врала – и я любовался ее поведением. Даже если я выдумал ее, даже если такой Алисы не существовало, мне нужна была именно моя мечта.

Я понял, чего хочу, врать больше не имело смысла, и во мне проснулась жажда действий.

Добиться Алисы – вот что стало моей целью.

Вариантов действий были тысячи. Я мог позвонить, а мог и не звонить. Не звонить, опять же, можно было по-разному: не звонить час, два, пять, двадцать четыре. Позвонить сию минуту – но что при этом сказать? Можно поинтересоваться погодой, можно доложить о погоде, можно спросить о книге, можно сказать, что люблю…

Тысячи вариантов.

Можно послать SMS – и опять же куча нюансов. Я настолько увяз в соображениях тактических (благо со стратегией все было ясно), что мне стало казаться, будто все будет зависеть от того, как я поступлю и что скажу.

Потом я понял: если мне судьба зависеть от таких мелочей, значит, «не судьба» и есть моя судьба. А если нам судьба быть вместе, что бы я ни сказал, судьбу не изменишь. Придумал я Алису или не придумал: вот в чем вопрос.

И все же судьбе надо помогать (так, вместе с крепнущей мыслью во мне просыпался мужчина). Надо было что-то сделать, и сделать правильно.

И я решил отправить SMS. «Можешь уйти от меня – уходи без предлога. Не можешь – не ищи предлог, чтобы остаться. Просто скажи «да». И пригласи меня на чай с сыромаком. Иногда надо помогать судьбе».

Получил ответ: «Я не ищу предлог. Но сейчас не вернусь».

Самое сложное в мире – разобраться в своих чувствах. Чем умнее человек – тем умнее его чувства. Самое сложное чувство – любовь. Оно по силам только разумному мужчине.

А когда любовь приходит в соприкосновение и взаимодействие с иными укорененными в человеке чувствами, вторгается в его сбалансированный мир (где, правда, к любви уже все готово – иначе зачем вся эта подготовительная работа?), бывает очень сложно понять, чего же человек хочет на самом деле.

Испытываешь изумление, доходящее до степени столбняка: взрослый мужчина, уже отчасти познавший себя (ибо познал, что есть познание), вдруг оказывается в ситуации, когда он не в состоянии себя понять!

А все потому, что все потребности, мотивы поведения, осознанные и неосознанные идеалы одновременно пришли в движение. Все бурлит, клокочет, неумолимо обновляется – кажется, что происходит революция. Кажется, что человек становится другим. В какой-то степени так оно и есть. Вот почему разобраться в себе в этот момент – значит, понять нового, другого человека.

Но это только начало беды, под названием счастливая любовь. Когда ты себя поймешь, наконец, тебе предстоит осознать тот грустный факт, что почти невозможно объяснить свои чувства любимой женщине. Обнаружить их можно – а вот разъяснить нет. Ты остаешься один на один с собой, со своими чувствами. Кто бы мог подумать, что именно любовь делает человека безнадежно одиноким!

И самое страшное – надо в гордом одиночестве принимать решения. Угадывать и взвешивать риски. Бояться. Быть неуверенным – и в этом хаосе принимать верное решение. Это возможно, если не врать. А врать себе на таком уровне умственного развития почти невозможно. Духовный аристократ не врет – просто потому, что для него это противоестественно. Этот признак – не врать, не разрушать нравственный закон в себе – служит родо-видовой отметиной, словно рога у оленя. Аристократ, он же мужчина, не врет.

Вот это все и называется серьезные отношения с женщиной. И только такие отношения создают мужчину. Глубокие отношения не могут быть не мучительны. А любить превращается в искусство – искусство прощать (основа которого, конечно, ремесло), вовремя закрывать и открывать глаза, любить себя, мыслить. Плакать. Смеяться. Ненавидеть. Ревновать. Таить надежду.

Почему – «не вернусь»? И почему – «сейчас»?

После нескольких дней мучительного ожидания я не выдержал и позвонил.

– Знаешь что, – сказал я, – ты со своей средненькой внешностью и средней душой просто боишься быть рядом со мной. Ты решила отказаться от счастья, за которое надо бороться, решила быть с Альбертом, так? Лучше синица в руке – так это называется?

– Я не боюсь, – сказала она.

Боже мой, что я наделал, зачем с языка моего сорвалось то, что продиктовано было отчаянием!

И я, прикусив язык, сел писать ей письмо, подбирая слова и стараясь быть объективным.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

4

4.3.

Темнота.

Крупная угольно-черная ворона с серым клювом (перья словно наклеены и покрыты тусклым лаком) алчно копошилась в зеленой стриженой траве.

Я долго смотрю на нее взглядом, упирающимся во что-то во мне.

Странная штука любовь: бывают минуты, когда я не люблю свою Алису – и страдаю от этого.

Скрываю это сам от себя.

Темнота.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

5

5.3.

Дежавю. Новый виток.

Поединок роковой вступал в новую стадию. Это был еще не девятый вал, но шторм усиливался. У моей ревности появилось новое лицо или, если так можно сказать, открылось новое дыхание. Ревность моя – при моем-то умище, который квалифицировал ревность как форму идиотизма! – стала питаться невозможностью прибрать к рукам всю женскую природу моей возлюбленной. (Я ведь говорил: во сне я почувствовал себя Алисой. Нет, Алису в себе. Нет, примерил роль Алисы. В общем, ощутил мужское начало как оскорбительное продолжение женского).

Я испытал (стыдно сказать) ревность к ее желанию иметь ребенка. И эту патологическую ревность взрастил во мне – кто бы мог подумать! – мой умище. То бишь, жалкий интеллект-овца, прикинувшийся волком-умом. И все это под бдительным оком разума. Невероятно.

Вот как это было. Однажды…

Нет, эту занимательную историю следует излагать иначе.

Во мне вдруг обострилась реакция на верно изложенные логические доводы (очевидно, так интеллект и усыпил разум).

Любит ли Алиса меня?

Алиса любит меня (действительно любит!) – как потенциального отца своего ребенка. Как исполнителя своей мечты. Как волшебную палочку.

Но палочку нельзя любить саму по себе. Она любит свою мечту – а ей, да и мне, кажется, что меня. Но есть ли для нее в этом мире я как я, Платон, существующий отдельно и независимо отдельно от ее мечты (против которой я, разумеется, ничего не имею против)?

Или я могу быть только приложением к светлой мечте?

Но тогда, в принципе, приложением может быть любой паршивый альфа-самец. Не так ли?

Я обращался к разуму и разум диктовал мне:

Поступок – это действие, мотивированное ценностями культуры, следовательно, совершенное вопреки императивам натуры. Поступок оценивается по шкале нравственности.

Совершать поступки дано разумному человеку, личности.

На долю дурака остаются активные действия, которые оцениваются по шкале морали.

Поступок часто идет вразрез с активными действиями, точно так же, как нравственность – с моралью.

Исключения составляют поступки женщины, продиктованные любовью к ребенку и его отцу, мужчине.

Так, так. И что же: я для нее Платон или Волшебная палочка?

Разум тупо молчал. Ему не нравилось, когда его припирали к стене.

Жажда абсолютного владения Алисой сводила меня с ума.

То, что я испытывал, можно назвать неразумной ревностью разума к той сфере, которая разуму не подконтрольна.

С точки зрения разума, Алиса мне не принадлежала, разве что отчасти, малую толику.

И надо же, чтобы именно в это смутное для меня время Веня бросил мне на ходу одну фразочку, которая упала, как семя в подготовленную почву: «Если женщина захочет иметь детей, ее ничто не остановит. Ничто!»

Фраза показалась мне загадочной сразу с нескольких сторон. Во-первых, Веня мог намекнуть на то, что Алиса любой ценой хочет иметь ребенка. Что значит для продолжательницы рода человеческого любой ценой произвести потомство? Выражение становится бессмысленным, ибо какая цена у абсолютной ценности?

Любой ценой – значит, то, что значит: цена не имеет значения. Любой ценой – в том числе, ценой измены (по понятиям мужского, культурного мира). Если ребенок сейчас важнее всего на свете и если у нее не получается с законным мужем, почему бы не сменить партнера? В любом случае, это будет ее ребенок. А мужу можно ничего не говорить. Если природа в женщине сильнее всего остального, то женщину (читай: природу) действительно ничто не остановит. Ей нужен донор, а не я, Платон.

Ребенок – вот ключ к Алисе. Вовсе не мои достоинства.

Во-вторых, Веня мог сказать эту фразу с иным умыслом – с желанием намекнуть, что Хозяин в курсе всех деталей молниеносной секс-интрижки с его женой, Венерой. И в таком случае каждую секунду следует ждать мести-подвоха от Вени.

И проект мести под названием «Платоныч, сын Алисы от Вени» – это, конечно, мечта иезуита. Можно не сомневаться: если Веня захочет отомстить (а если Венера даст повод для мести, то он непременно захочет), то он отомстит именно таким образом. Никак иначе.

Я сам, собственными руками сотворил для себя идеальную ловушку, сам влез в нее, закрыл дверь на замок, ловко выбросил ключи – и теперь вот впадал в отчаяние от безвыходности ситуации. От большого ума, судя по всему.

Мы с Алисой стали отдаляться. Вроде бы, никаких осязаемых проблем, ничего конкретного, а неосязаемые трещины поползли по самому фундаменту наших отношений.

Я почувствовал, что она сомневается в своей любви ко мне – из-за того, что я стал меньше любить ее. А количество моей любви уменьшилось потому, что я стал сомневаться в ее любви ко мне. Почему мы раньше избегали этого замкнутого круга, а теперь никак не могли из него выскочить?

Скорее всего, потому, что нас оберегал другой замкнутый круг: чем больше я любил ее, тем больше получал любви.

Объяснение было неизбежно; но что стояло между нами?

Если выяснять отношения – то что выяснять?

Я начинал хитрить сам с собой, думать невнятно и путано, – и сразу как-то так стало выходить, что во всем виновата Алиса.

Как только начинаешь думать неправильно, сразу же соблазнительно подворачивается вопрос «кто виноват».

Это очень сладкий для человека вопрос. Гораздо слаще, нежели «что есть истина», например. Вроде бы, и мыслит человек, и анализирует человечище, и докапывается до первопричин, и при этом не он виноват, по определению, а кто-то другой. Самооценка после таких «оздоравливающих» психостимулирующих (под видом мыследеятельности) акций резко повышается, человек окончательно запутывается, однако до следующего кризиса (который не заставит себя долго ждать и будет, разумеется, покрепче предыдущего) он ходит Гоголем.

С каждым разом вопрос «кто виноват, будь оно проклято» требует все более и более иррационального подхода. С логикой становится все напряженнее. В конце концов, религиозное решение вопроса в силу его «запутанности» представляется единственно верным (и тут наступает эффект долгожданного, но кратковременного катарсиса). Последняя иллюзия, словно сильнодействующий наркотик, приносит человеку невероятное облегчение.

Следующей, после глубокой веры, стадией логично идет самоубийство – вследствие глубокого неверия в себя. На наркотике долго не протянешь, как известно науке.

Кто виноват?

Алиса.

Почему?

Потому что в моей Алисе жила хтоническая шевелящаяся темень, как в бабе дремучей, болотной. И мне трудно было простить это ей. Но нравилось мне в ней именно это – то, что никак не принадлежало и не могло принадлежать мне одному!

Так кто виноват?! (А-о-и-о-а?!)

Алиса!! (А-а-а…)

Почему?! (У-у-у…)

Потому что, она не могла быть вечно моей в каком-нибудь дурацком метафизическом смысле, потому что у меня не было и быть не могло ключей от ее сердца; от меня требовалось вечно прилагать усилия и вечно удерживать ее, и тогда она, возможно, будет вечно моей, куда она денется.

Она должна стать для меня такой же мечтой, как для нее ребенок?

Тогда это будет уже наш ребенок.

Кто виноват?

Алиса.

Почему?

Потому что мне больно.

Умом я уговаривал себя, а в сны это прорывалось грубой правдой.

В конце концов, я, как Гамлет, принц Датский, решил поставить эксперимент: что будет с Алисой, если меня не будет?

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.