Текст книги "История с Живаго. Лара для господина Пастернака"

Глава 6
Новое чувство

«В ту осень, – пишет в воспоминаниях Ольга Ивинская, – редакция «Нового мира» переехала за угол площади Пушкина. Когда-то в нашей новой резиденции, в теперешнем нашем вестибюле, танцевал на балах молодой Пушкин.

Для редактора был отведен отдельный кабинет. Мы, рядовые, отдельных комнат не имели и ютились по углам огромного вестибюля».

Вот в этом вестибюле, из окна которого виднелась пристройка церквушки Рождества Богородицы в Путинках – казалось, она вылезает на тротуар милыми неуклюжими «лапами», – появился Борис Леонидович в тот обеденный час и, не изменяя своему обычаю, поцеловал женскую ручку.

И это была правая рука секретаря редакции, а левая, между тем, протянула поэту большой конверт, какими пользуются в редакциях.

Секретарь оглянулась, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и тихо произнесла:

– Это вам, ваше… Мы не сможем этого напечатать. Поползли слухи, что Шведская академия выдвинула вас на соискание Нобелевской премии, и начальство испугалось, сказало – нет. Вы огорчены?

Пастернак кивнул:

– Да, я огорчен, что Шведская академия выдвинула меня на соискание Нобелевской премии. Ничего, кроме неприятностей, это мне не сулит.

– Не огорчайтесь. Пройдет немного времени, и мы сможем ваши стихи напечатать.

И секретарь редакции ушла, чтобы не травить себе нервы, оставив автора с его стихами в пустом вестибюле.

Борис Леонидович сел на подоконник. Внезапная усталость свалила его с ног. Он почувствовал себя чем-то раздавленным, казалось – все вокруг безысходно, мрачно. Ему стало очень себя жаль.

Секретарь редакции между тем снова вернулась в вестибюль, рассчитывая, что посетитель уже ушел восвояси, и была неприятно удивлена, увидев его на прежнем месте.

Но гость редакции выглядел таким несчастным, безнадежно отброшенным в далекие закутки жизни, что, вопреки своей служебной обязанности, женщина пожалела его.

За окнами весьма кстати возникли возвращающиеся с обеденного перерыва сотрудники, и секретарша быстро нашлась:

– А, хотите, Борис Леонидович, я вас познакомлю с самой ярой в нашей редакции поклонницей ваших стихов?

Ольга уже приближалась к ним по вестибюлю.

Писатель поднял грустное лицо и улыбнулся.

– А я и не знал, что еще остались поклонники моих стихов…

Работа в редакции заканчивалась, наступил момент, когда Ольга осталась одна. Она то гляделась в зеркальце, прихорашиваясь, то погружалась в раздумья, пока, наконец, вахтерша с упреком не показала ей на часы.

– Сейчас!

Она пододвинула к себе тяжелый черный телефонный аппарат и набрала номер.

– Это Ольга. Держи за меня кулаки – иду на свидание!.. А, по-моему, как бы и первое. А кто знает, когда случается роковая встреча? Страшно – не страшно, иду и все! И загляну к тебе как-нибудь.

Свидания назначались на Тверском бульваре. Даты рождения Бориса Леонидовича и Ольги разделяли два десятилетия, так что встречались в этот вечер в промозглой сырости аллей две далекие эпохи, каждая давала завоевать друг друга, и это всегда называется любовью.

Как же там, на бульваре, в октябрьский переменчивый день, они выглядели? Ни на полтысяче страниц романа «Доктор Живаго», ни во всей известной корреспонденции нельзя обнаружить «реалистического» портрета Ольги, зато как часты «постижения» ее женской сути!

Ольга в своих воспоминаниях отводит внешности героя много места:

«Это было несообразно удлиненное лицо с коротким для этого лица носом и негритянскими медными губами. Вообще – нельзя Пастернака представлять в застывшем портретном виде и верить его портретам нельзя. Нельзя, потому что его облик всегда дополнял клокочущий огонь изнутри, непосредственные, детские жесты.

Какой же он был тогда? Сходства с портретом почти не было. Правда, нос аристократический, красиво и изящно изогнутый, он был действительно короток для удлиненного лица с тяжелой челюстью упрямца, мужчины-вождя. Сразу можно поверить – если целовал, то «губ своих медью». Цвет лица смугло-розовый, и вместе с тем он весь был женственно изящный.

Странный африканский бог в европейской одежде».

Можно добавить: со своей магической улыбкой, предназначавшейся для женщины по имени Ольга.

– Невероятно! – сказал Борис Леонидович. – Мы встречаемся как раз на том месте, где десятилетие назад бедный Осип Мандельштам прочитал мне это свое судьбоносное стихотворение.

– Почему же судьбоносное? – с интересом спросила Ольга.

– Потому что оно послужило причиной всех его последующих несчастий.

– Только ли оно одно…

– Хотите, подарю вам это место?

– Ну, уж только не это!

– Отчего ж? Тогда я и сам от его чтения отмахнулся. А ведь Осип гораздо раньше почувствовал то, что я чувствую сейчас. И сам бы сейчас готов прочитать нечто подобное, только я еще не написал того, что тогда – он.

– Но у вас есть нечто другое…

– Да. Про товарища Сталина!

«Он – то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел».

Вот что я в те годы писал.

– Но никто о товарище Сталине не писал так проникновенно, как вы.

– О Боже! Ольга, раз вы не хотите, чтобы я вам подарил это историческое место, пройдемте еще полкилометра, и я подарю вам другое место с историей.

– Мы пойдем туда, где венчался Александр Сергеевич? – с иронией произнесла Ольга, представив себе храм у Никитских ворот.

– Именно туда.

В этот момент прошедший было мимо них офицер внезапно остановился и, пристально вглядываясь в лицо писателя, шагнул ему навстречу.

– Борис Леонидович?

Пастернак повернулся:

– Да.

– Я – участник многих ваших встреч с молодежью, давний ваш читатель, я знаю наизусть, по крайней мере, три сборника. Вечером я отбываю, у меня предчувствие, что в последний раз в жизни хожу по Москве, поэтому прошу вас, не отказывайте в моей просьбе: милостиво прошу принять приглашение поужинать вместе в офицерском ресторанчике… это отсюда недалеко.

Так все трое очутились в небольшом сумрачном зальчике, где общество военных разбавляли всего несколько женщин, включая Ольгу.

– Простите, меня зовут Юрий, – вежливо представился офицер.

– Вы сказали, Юра, это ваш последний вечер в Москве? Это предчувствие? – спросил Борис Леонидович.

– Нет. Только ничего больше об этом не спрашивайте.

– Хорошо. А для меня война кончилась в отрочестве. Я сломал ногу, она срослась с укорочением. Не знаю, к лучшему ли это? Писание нуждается в дополнительном оправдании. Нужно, чтобы с тобой происходило рискованное, неслыханное. А меня все это обходит стороной. Мои друзья-поэты погибли в тюрьмах, да и враги – там же. А меня все это обходит стороной, и это невыносимо. Вы военный, прошу, не обижайтесь на то, что я сейчас скажу… Война спасла мне жизнь. И не только мне – всей стране. Реальные ее ужасы, реальная опасность, угроза реальной смерти оказались благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, ограничивали колдовство сатанинской силы. Это страшная цена, но и воскресенье куплено-то распятием!

Пришел официант, хозяин стола молча показал на какие-то пункты в меню, появилось угощение. В дальнем углу ссорились два инвалида, сверкнуло оружие, драчунов начали разнимать… Затем снова воцарилось спокойствие.

– Но самое страшное нам еще предстоит, – продолжал писатель, – новая волна жестокости, осмысление самых тупых и самых темных довоенных пятилеток…

Офицер взглянул на часы. Наступил час прощания.

– Вы меня по-королевски одарили, Борис Леонидович.

– Угощение-то ваше, Юра! – улыбаясь, бросила реплику Ольга.

– Вы меня совсем не знаете, а говорили со мной так откровенно, как с самым близким человеком. Если я что-либо в этом мире значу, я буду всеми силами желать вам счастья и исполнения всех ваших желаний.

Борис Леонидович протянул собеседнику руку.

– С Богом! Я буду помнить вас. Если вам повезет – непременно жду в гости.

Офицер ушел. Они остались вдвоем. Робко поглядывая на собеседника, Ольга стала рыться в недрах своей потрепанной сумочки.

– У вас сейчас странный взгляд. О чем вы думаете? – полюбопытствовал Борис Леонидович.

– Я думаю… где же вы были раньше в моей жизни?

Такой вопрос заставляет задуматься, даже если он чисто риторический…

Ольга, наконец, решилась, выудила из сумочки свернутую трубочкой тетрадку и резко, как человек, который бросается с обрыва, протянула руку вперед.

Борис Леонидович взял трубочку, развернул, прочитал детским почерком выведенные на обложке слова:

ИСПОВЕДЬ МОЕЙ ЖИЗНИ

Мог бы снисходительно улыбнуться, но не сделал этого – стал очень внимательно читать…

Чужая исповедь, как музыка, начинаешь вспоминать свое…

Ему мерещилось путешествие трамваем из Ленинского санатория домой, соревнование в вагоне двух девушек, вечер, когда взрывали храм Христа Спасителя, страшные ночные блуждания в облаках пыли…

Вспомнился внезапно тот участник вечера, который повстречался ему на вечеринке и задал вопрос о Есенине, а потом еще раз проплыл в лунатическом оцепенении по набережной. Но на этот раз Борис Леонидович не пошел дальше своим путем, а обернулся на несчастного и последовал за ним, по дворам да подворотням, в сумрачную московскую квартирку, видел, как тот пишет записку, затягивает узел петли, видел перепуганную Ольгу на пороге комнаты… Уже после всего, что произошло, замелькали, как в дурном сне, лица каких-то молодых мужчин, привиделось путешествие в заснеженный, обмотанный колючей проволокой лагерь смерти, где тропы обозначались замерзшими трупами людей…

…Оторвавшись от тетради, завороженный Пастернак воскликнул:

– Замечательно!

Он посмотрел на Ольгу с новым блеском в глазах; влюбленность, конечно, оставалась, но добавилось знание, которое отражало не то, что было в исповеди сказано, а нечто иное, чего сама Ольга пока не умела обозначить.

– Замечательно! Поразительно! – увлеченно продолжал поэт. – Ты похожа на летящую стрелу. Вот ты сорвалась с туго натянутого лука и летишь. Цели ты не знаешь. Все, встречающееся на твоем пути, лишено для тебя определенного смысла, все для тебя бесцельно и беспричинно. Имеются лишь поводы. Такая беспечность никак не объяснима. В тебе властвует некое мощное принуждение, отчаянная тревога измученной собою души. Ты меняешь обстоятельства, как больной меняет в жару подушки, ищешь прохлады, выздоровления… Но цель еще далека, и отсюда твой испуг и трепет. В общем, поздравляю: твоя душа – сестра душе Генриха фон Клейста!

Ольга сидела подавленная. Всего она ожидала: брезгливости, презрения, жалости, сострадания, но только не этого, непонятного. Это «в общем, поздравляю» было даже обиднее. И она не скрыла своей досады.

– И это все?!

– Я тебя чем-то огорчил?

– Я ожидала других слов.

– Я сам был причиной многих слез… по крайней мере, одной мировой войны… Какой же я тебе после этого судья?

– Ты все шутишь, – упрекнула Ольга.

– Ведь ты не произнесешь, что ждала прощения или какой-либо иной пошлости. Нет, причина в чем-то ином. Скажи, что тебе во мне не понравилось, когда я читал эту тетрадь. Только будь честной, как в этой своей исповеди!

– Мне не понравилось, как ты смотрел на меня. У тебя глаза стали, как будто глаза шпиона…

– Ну и ну! Потрясающе! Вообще-то, каждый поэт в своем роде шпион.

– Ты стал видеть во мне нечто такое, чего я сама о себе не знаю. Где-то я читала, что люди искусства – каннибалы, питаются всеми, кто попадается им на пути, в том числе и близкими им людьми… я понимаю, что для тебя я никогда не буду собой, а только тенью, переводной картинкой.

– Бог тебя накажет за такие слова, – тихо, как будто себе самому, произнес Борис Леонидович.

– Но я хочу, чтобы ты был счастлив, и чтобы твой ковчег поплыл над кукурузными полями, если так суждено.

Ольга шла в сторону дома… Мысли в голове прыгали и как будто боролись между собой, она даже не заметила, как оказалась возле подъезда. Дома ее ждали мама и дети: семилетняя Ирочка и пухлый кудрявый мальчик Митя. За спиной уже было столько ужасов: самоубийство Ириного отца, Ивана Васильевича Емельянова, смерть второго мужа, отца Мити, Александра Петровича Виноградова: он скончался в больнице, прямо у нее на руках…

Глава 7
Ожидание. Олеша

…А колесо встреч уже крутится, раскручивается все быстрее.

В тот вечер Ольга приходит на место свидания, за бронзовой спиной А. С. Пушкина, на четверть часа раньше. Остается несколько минут, чтобы посмотреться в зеркальце, подкрасить губы, привести себя в порядок.

Но на этот раз действие течет немного иначе. Едва она успевает распахнуть сумочку, ее зовут по имени…

Бритоголовый человек стоит в двух шагах и напряженно улыбается. Нищий, видимо, в руках – фетровая шляпа с медяками.

Ольга его не узнает: грязный, облезлый.

– Ольга!.. Не обознался? Ольга? Я – писатель Олеша. Вел ваш литературный кружок. Ты писала сносные стихи.

Ольга немного опешила. Но через несколько секунд вежливо ответила:

– У меня ваша книга – на полочке.

– Ну, ты только, ради Бога, милостыню не давай… я же не из-за денег нищенствую, – чуть заметная ирония проскользнула по его лицу.

Олеша наклоняется к ней и шепчет:

– Я от большевиков спасаюсь.

– Да кто ж вас тронет, Юрий Карлович?! – с недоумением спросила Ольга, – такие защитники, три ваших «толстяка»…

Могла ли Ольга предвидеть, какая судьба ожидала этого опального автора? Если не лагерь, то вынужденный запой.

– Ах ты, птичка небесная… да ведь и на тебя дело, небось, заведено. И на Борю нашего, с которым, вижу, каждый день на этом углу встречаетесь. Большевики Царя нашего, помазанника Божьего, не побоялись забить, как собаку, а мы им кто? Как вша над свечой треснем – и никто не услышит. А меня такого они не тронут, погнушаются. Помнишь такого поэта, Сашка Тиняков? Так он всем говорил: отстаньте от меня, заражу сифилисом. Вот так и я. Но у меня к тебе просьба. Видишь, там, за углом, того субъекта с газетой? По-моему, он за мной подслеживает.

Там действительно нелепо вертелся тип с газетой в руках, к тому же, держал ее названием вниз.

– Там? – спросила Ольга, указав взглядом в сторону.

– Да. Возьми меня под руку, прижмись ко мне и доведи меня вон до того угла.

Так она и сделала… А за углом, в людском потоке, Олеша как в воду канул.

Ольга улыбнулась и вернулась на свою аллейку, вынула зеркальце, стала прихорашиваться. Когда же в серебристом овале снова отразился тот же читатель газеты, она перепугалась: если он не стал гнаться за Олешей, значит, следит за ней?

Не торопясь, покачивая бедрами, как некогда в трамвае, она стала отступать в сторону людского потока. Возле рыбного остановилась и стала прикидывать: что же дальше?

Из-за стекол праздного легкового автомобиля на нее напряженно глазел молодой черноглазый шофер.

Она решилась, открыла дверцу и без расспросов села на переднее сидение.

Оказавшись дома, Ольга почувствовала отчаянную усталость, упала на диван и уставилась глазами в потолок. В ее голове крутились совсем нерадостные мысли: ей тридцать шесть, она сидит одна-одинешенька в квартире с нищенской мебелью, листает тетрадку с глупым названием «Исповедь моей жизни»; ничего не удалось, все спутано-перепутано, оплевано, впрочем, как и у всех.

Снизу стали стучать в радиаторы отопления. Так звали ее спуститься вниз.

Но не к телефону.

Когда Ольга распахнула дверь к соседям, то увидела в квартире пеструю свадебную толпу.

Соседка радостно воскликнула:

– Дочку выдаем. Как же, Люся, без тебя!

Почти все мужчины были в военном, а наряды женщин пестрели от переделок из старого, поношенного, но стол, вопреки суровым временам, ломился от изобилия. Глаза молодых сияли от счастья. Все, как полагается. И патефон откуда-то достали, как в лучшие мирные годы; он впрочем, был немецкий, со всех сторон изукрашенный надписями и фабричными марками.

– Из Кенигсберга! – объявил капитан.

Весь вечер играли довоенные танго. Соседка налила Ольге спиртное, обе выпили. Ольга прослезилась.

– Ну, чего ты? – удивленно спросила женщина.

– Это оттого, милая, что больше не буду в жизни с любимым танго танцевать, вот так, как эти, и фаты не надену, и детей больше не рожу.

– Бога побойся, с твоей-то красотой! Да, хочешь, вмиг того капитана сосватаю? Герой войны, на руках через всю Москву пронесет!

– Есть, соседушка, любимый, есть. Да только женат и через Москву не пронесет, а танго на пианино может и сыграет, да ведь не станцует… Налей, соседушка, еще! – в сердцах произнесла Ольга.

Глава 8
Рождение Лары

В поздний ночной час Ольга стала уходить к себе домой. Поднималась по лестнице с трудом, ступенька за ступенькой… И тут вздрогнула, испугалась, увидев перед дверью своей квартиры черную спину человека. Но потом человек повернулся к ней лицом, и она узнала Бориса Леонидовича.

А свадьба гуляла всю ночь.

Проснувшись поутру, она увидела в разбавленной ранними лучами темноте писателя, склоненного над письменным столом, что-то записывающего на листке бумаги. Потом в их жизни такие часы случались часто, и Ольга всегда приподнималась на локте, подпирала подбородок ладонью и, раскрыв рот, смотрела на Бориса Леонидовича.

– А ты все горишь и теплишься, свечечка моя яркая. На минуту сядь поближе рядышком – я расскажу тебе, какой сон видела.

Он отложил бумаги и присел поближе, но говорить стал сам.

– Когда я вчера убедился, что на свидание не придешь, меня охватило страшное предчувствие. Мы живем в век призрачных встреч и настоящих необратимых расставаний, и этого столько было в моей жизни. Ведь этот человек наблюдал или за тобой, или за мной, или за нами. Я готов к аресту, я – в постоянной готовности быть схваченным воображаю, какие мне будут предъявлены обвинения, знаю, что будет происходить нечто, что я боюсь вообразить… Мне кажется, что в миг ареста я буду испытывать даже что-то вроде облегчения, потому что моя свобода ненатуральна, противоестественна, необъяснима. Но если отсекут часть меня, а ты становишься моей частью…

– Нельзя давать такой воли тревожным мыслям. Я здесь, с тобой, впереди – день и вечер, ночь и опять утро, и так будет продолжаться многие годы…

– Если бы нам на какое-то время провалиться сквозь землю, забраться в одичалую подмосковную глушь. В такую зиму – это безумие из безумий. Но давай и безумствовать, сердце мое, если ничего, кроме безумства, нам не осталось.

Эта встреча и разговор должны были существовать, поскольку чувство коснулось сердца тридцатипятилетней женщины. У каждой к тому времени есть подруга, подобная той, чей номер Ольга набрала под конец рабочего дня.

Был уже, собственно, вечер, когда она вошла в сени бревенчатого дома, каких в Москве было полно, вплоть до конца шестидесятых: невообразимое скопление жильцов, скопление дешевой мебели начала века, ныне считающейся антикварной, скопление клопов.

Ольгу встретила нестарая, но совсем седая женщина южных кровей.

– Давно тебя не видела. Хорошеешь. Значит – влюблена? – прозвучал теплый голос южанки.

Ольга, скрыв улыбку, посмотрела куда-то в сторону. Казалось, в ее глазах уже сиял ответ. Она немного отрешенно произнесла:

– Когда же в последний раз? В начале войны, в бомбоубежище?..

И вдруг, моментально изменившись во взгляде, продолжила:

– Ты знаешь, Саша умер. У меня на руках. Сбылось-таки проклятие первого мужа.

Южанка покачала головой. Ничего не сказала.

– А маму я привезла из лагеря, не дала ей там умереть. Сейчас она у меня, увы, на нелегальном положении. Нужны бумаги.

– Хочешь, погадаю?

– Сегодня нет.

– Боишься?

– Чего уж мне бояться… Скажи вот что…

Ольга вынула из сумочки домашнюю фотографию – мужчина и женщина. Она закрыла карточкой половинку и показала подруге.

– Что ты скажешь об этой женщине? Это важно.

– Это твоя мама что ли? Нет?! Очень похожа. Ну что… Если она не замужняя, она тебе не конкурентка. Ну, а если… то это означает: она прекрасно соображает, в чем нуждается выбравший ее мужчина и не обманет его надежд, и все перетерпит. Я бы лично очень хотела бы ей понравиться. Это не так просто, но стоит. Ну, а тот, кого ты спрятала под бубновой восьмеркой, нуждается в защите, в прикрытии, и от такого щита, как она, отказываться не станет.

– Но он ее не любит. – Ольга снова испытующе посмотрела на женщину с фото.

– Но ведь и никогда не бросит, – уверенно ответила южанка.

Чтобы скрыть свое огорчение и досаду, Ольга высыпала на столик содержимое своей сумочки и стала укладывать обратно по порядку: зеркальце, расческа, помада да прочий женский хлам. Завернула в платочек и спрятала фотографию. Южанка наблюдала за Ольгой со снисходительной улыбкой.

– Ты бы хоть его глаза мне показала.

– Фотография ничего не передает. Могу только сказать, что его глаза смотрят мимо человека, так что впечатление такое, что он общается не с тобой, а с кем-то на твоем месте.

– По отношению к тебе это в какой-то степени правильно.

– То есть, как?!

– В тебе постоянно присутствует нечто… Ну, в общем, ты – это не ты.

– Ничего не поняла, только, по-моему, это плохо.

– Наверное. Но мужчины, поскольку речь сейчас о них, это любят. Только я на твоем месте не стала бы так стремиться к замужеству. Оба твоих мужа кончили плохо. Ты нисколько не боишься за него?

– Ну, уж если кто в этой истории кончит плохо, так это я.

Выйдя от подруги, она попала в черно-белые сумерки, такие щемяще тоскливые, что требовался какой-то другой выход.

В центре еще попадались встречные. За углом, неподалеку от кинотеатра «Метрополь», она увидела нищего и в приступе жалости высыпала ему из муфты в помятую фетровую шляпу всю свою наличную медь.

Ах, несчастный Юрий Карлович! Он по-прежнему пил, но уже не шутил и не играл. Он уже стал нищим.

Попалась по дороге и церквушка (случайно ли?), одна из разгромленной тысячи. Двери бывшего храма были широко распахнуты, из него на заснеженную твердь тротуара липко струился грязно-желтый электрический свет. В церквушке располагался склад, и в него вчерашние фронтовики в залатанных шинелях катили огромные бочки с вином или же с иной жидкостью.

Ольга вошла внутрь храма.

Да, конечно, там была грязь, обрывки бумаги, стеллажи с дощатой тарой, мерзость запустения по углам, но это пространство еще жило церковью. Ольга подняла глаза на остаток фрески, часть священного лика и, едва шевеля губами, чтобы работающие на разгрузке парни не вздумали над ней посмеяться, торопливо зашептала:

– Отче наш… – Ольга постаралась вспомнить, потом продолжила. – Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… Смилуйся, Боже, верни мне чистоту взгляда и помыслов, сделай достойной моего избранника… И чтобы мы во веки с ним были неразлучны, и чтобы я была для него радостью и опорой, и чтобы удался его труд, и он был всех счастливее… Яко Твое есть Царствие и сила и слава во веки. Аминь.

Эта молитва все же не осталась незамеченной. К Ольге приблизился парень со шрамом на щеке.

– Вон у нас тут настоящие святые лики.

Он повернул выключатель, осветив промежуток между стеллажами. Taм находилась фреска, изображающая Пресвятую Деву с младенцем. Фреска сохранилась неплохо, вот только шутник-электромонтер, подвел провода к лицу Иисуса Христа, и лампу разместил как раз в области переносицы.

Страшное получилось зрелище. Ольга впоследствии не раз его вспоминала.

Они в эти месяцы жили в хижине в получасе ходьбы от платформы электрической железной дороги.

Они вышли из дома и попали в снежную бурю. Ветер взметал вверх к поднебесью серые тучи вертящихся снежинок, которые белым вихрем возвращались на землю, улетали в глубину темной дороги и устилали ее белой пеленою. Шли рядом, молчали, и было хорошо, как никогда.

Был час ночи, когда они вернулись в свое загородное укрытие.

Их окружила блаженная, полная счастья, сладко дышащая жизнью тишина. Свет лампы спокойной желтизной падал на белые листы бумаги и золотистым бликом плавал на поверхности чернил и вокруг чернильницы. За окном голубела зимняя морозная ночь. И роскошь ее была непередаваема.

В его душе воцарился мир. Писатель сел за стол, разложил бумаги, положил перед собой белый непочатый лист, обмакнул перо и медленно вывел: «Лара».

А потом стал писать разгонистым почерком, передавая живое движение руки, чтобы задуманный текст не терял своего лица, обездушиваясь и немея.

– И еще, и еще раз. Прости меня за прорывающееся в моих словах смятение. Но ведь у нас действительно нет выбора. Называй ее, как хочешь, гибель действительно стучится в наши двери. Только считанные дни в нашем распоряжении. Воспользуемся же ими по-своему. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить, и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные и тайные слова, великие и тихие. Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный запретный мой ангел, под небом войн и восстаний…

Когда же он прочитал это место книги Ольге, она расплакалась.

– Вот мы с тобой в глушь забились, где нас никто не найдет, и я тут, с тобой, еще живая, а ты уже со мной распрощался. И как распрощался! Как будто меня на самом деле больше не существует.

– Это же только страницы книги, – успокоил Борис Леонидович.

– Но написаны-то сердцем, а значит – как бы и произошло.

– Да, может быть. Прежде чем что-либо случается, оно происходит сначала в нашем сердце. Значит, мы сами все вершим? Послушай, у меня появилось желание объяснить тебе мой страх лишиться тебя. Дело в том, что когда-то очень давно мы с тобой встречались, и я тогда тебя потерял.

Воспоминание касалось того самого рокового вечера, когда они с Гришей Левиным вызвали возникновение Первой мировой войны.

Скрябин еще играл, когда Лара, прошептав что-то на ухо матери, попятилась назад и скрылась за плюшевой занавеской двери.

Для Бориса Леонидовича это был первый и единственный случай, когда музыка его кумира показалась длинноватой. Но он не мог себе позволить отлучиться до конца игры. Он лишь мог наблюдать, слегка повернувшись к окну, как Лара в сумеречно белеющем платье удаляется по дубовой аллее.

Скрябин извлек из рояля последний аккорд и тут же встал. В тот же момент Борис Леонидович юркнул в плюшевый проем двери, сбежал по лестнице во двор и со всех ног пустился по дубовой аллее.

Точно жар живого духа потоком входил в его грудь, пересекал все его существо, парой крыльев выходил из-под лопаток наружу.

Из дома снова доносилась музыка, но он, оглядываясь по сторонам, поспешно двигался к обрыву.

Очутившись над краем его, он еще видел погружающийся в далекие леса багрово-золотой диск.

Музыка осталась далеко позади и скорее подразумевалась, чем слушалась.

Зато вторглось в слух обыденное, злободневное.

Крики доносились снизу, с реки. Течение в этом месте, широко разливаясь, становилось вихрастым, изобиловало многими углублениями дна.

Тонула девушка или женщина. Когда она выплывала на поверхность, то ярко сверкали ее белые обнаженные плечи, а потом снова погружались в черно-рыжую воду, и на рябом глянце реки оставались только светлые расплетенные волосы.

Поначалу такие события смотрятся как безотносительные, происходящие вообще, лишь потом Борис Леонидович осознал, что крики адресованы ему.

Он даже повременил, чтобы убедиться в этом. Сомневаться не приходилось.

Отсюда сверху было видна лодка, которую двое мужчин снаряжали, чтобы спустить с берега на воду, но было ясно, что они к утопающей не подоспеют.

Борис Леонидович принялся было раздеваться, но в тот же момент опознал в утопающей Лару. Юноша инстинктивно смутился, снова застегнул пуговицы… Если у него и был шанс ей помочь, то в этом промедлении он был окончательно упущен.

К тому же он еще понял, что проблема состоит в том, как отсюда выйти к берегу. Не было тропы, которая бы вела вниз. Если же спускаться в другом месте, вообще потеряешь девушку из виду.

Выныривая из реки, она вдыхала все короче.

Для юноши оставался лишь прыжок вниз. Без промедления. Высота в этом месте была около восьми метров, внизу – груда угловатых камней. У воды в лунном свете виднелась небольшая полоска песка. Он ре-шил не раздеваться. И это его погубило. Белоснежная ткань сорочки залепилась за какую-то невидимую в сумерках веточку, и это слегка исказило траекторию полета.

Когда он приземлился и попытался быстро встать, то тут же рухнул на песок и от боли потерял сознание.

Оно вернулось к нему уже в кровати. Юноша увидел волосы склонившейся над ним матери, растерянного отца, перепуганного друга Гришу, доктора Левина, что-то шепчущего отцу, загипсованную свою ногу, созвездия за окном.

Потом они ехали на таксомоторе по Москве, и неподалеку от того места, где обычно встречались, у Страстного, дорогу им перегородила толпа.

Это была траурная процессия. Пастернак вышел из машины.

– Что это? – удивилась Ольга.

– Михоэлса хоронят. А вообще – нас всех, – вдруг ответил Борис Леонидович, – немногие выживут, но с живых много спросится.

На крыше дома рядом с домом «Известий» стоял человечек со скрипкой и играл что-то едва слышимое.

– Ты мне так и не объяснил, куда же мы едем?

– Только ты меня не осуждай. У меня возникла прекрасная мысль, правда, может быть, она мне только одному кажется прекрасной? Поедем к одной моей знакомой пианистке. Она будет играть на рояле, а я ей обещал прочитать то, что я написал за эту зиму-осень. Ты там узнаешь страницу, которую в эту книгу вписала.

Потом была большая сумрачная квартира, хозяйка играла Шопена… почему-то именно похоронный марш, подобающий черноте дня. Было гостей человек шесть, и все – по углам, и Ольга, которую усадили почему-то посредине комнаты на венском шатком стуле. Борис Леонидович, как будто позабыв о ней, копошился со страницами, которые предстояло прочитать.

Музыка затихла. Писатель встал. Листы бумаги в его руках слегка дрожали.