Текст книги "Черный передел. Книга II"

– Лишний раз напомнить не мешает. Еще новости есть? – Субботин внутренне ликовал: на Петра Кирыча уже накопилось столько компромата, что прижать его можно в любой момент, не отвертится.

– Русич к нам возвращается. Бывший начальник ОТК, – равнодушно сообщил Пантюхин.

– Тот самый, которого засадил твой босс?

– Угу! Сам засадил, сам и вытащил. – Цель? Смысл?

– Это для меня темный лес! – пожал плечами Пантюхин. – Велел только встретить возле тюряги, незаметно пасти, проводить до Старососненска, а потом… уговорить вернуться на «Пневматику».

– Зачем?

– Я-то этого чудика хорошо знаю! – Пантюхин гнул свое, ковырял в зубах, не замечая, что это коробит хозяина. – Русич не в жизнь не пойдет больше на «Пневматику».

– Куда же ему деться? Из зоны не всякий возьмет на работу.

– Он же из «чумной семейки», – небрежно отмахнулся Пантюхин. – Бродить лучше пойдет, а то и завербуется куда-нибудь на Север.

– А мы его заставим! – Субботин вдруг поймал счастливую мысль. – Слушай меня внимательно. Как только Русич приедет в Старососненск, ты… – горячо зашептал что-то в ухо Пантюхину…

* * *

Русич наконец-то собрался уходить из столовой, но кто-то легонько кашлянул у него за спиной, а на грязном столе, словно по мановению волшебной палочки, появилась «Столичная». Алексей обернулся и увидел человека при усах, в белом костюме.

– Извините, не имею чести вас знать, уберите бутылку.

– Приятно иметь дело с интеллигентным человеком, – удивительно знакомым голосом произнес незнакомец. Снял черные очки, отклеил усики, Русич даже качнулся на стуле.

– Пантюха? – ахнул Русич. – Неужто это ты? Экий денди. И самое удивительное, что еще не в тюряге.

– А на кой ляд двоим по одной статье чалиться? – Пантюхин преспокойно сел рядом. – Ты, кореш, лес валил в воркутинской «девятке», а я тут за тебя отдувался. Признаюсь, и не подозревал, какая подлая должностишка – начальник ОТК.

– Так ты… – Русич задохнулся от возмущения. – Меня – в лагеря, а должность – тебе. За верную службу. Эх ты, пес поганый. – Хотел было сграбастать Пантюхина за грудки, вовремя спохватился. Еще одно мгновение, и появятся ангелы-архангелы, возьмут под белы ручки и здорово-здравствуй, казенный дом!

– Слышал, ты досрочно освободился? – Пантюхин ловко откупорил бутылку, разлил в стаканы жидкость, от одного запаха которой у Русича еще сильней закололо в висках.

– Да, слышал, началась перестройка. – Русич не ответил на вопрос Пантюхина. – И впрямь мир перевернулся. Директорские подстилки руководят крупными заводами, мафиози, в лице твоего любимого шефа, – большое начальство, а уголовники типа Пантюхина контролируют качество.

– Дурень ты, Русич! – беззлобно проговорил Пантюхин. – Полный фраер. Ну, чего глотку рвешь, а? Кончай. Неужто сызнова на нары захотелось? То-то. И вообще, чего разошелся? «Пневматика» нынче работает дай Бог, премии косяками идут, а вся отрасль едва концы с концами сводит. Правда, с орденскими знаками промашка вышла, а я так мечтал хотя бы «Знак Почета» отхватить. Ничего, Петр Кирыч обещал, а он свое слово крепко держит. – Дурашливо хихикнул.

– Слушай, канай отсюда по-хорошему…

– Псих ты, Русич. Чего квакаешь без толку? Ну, покалякали по-свойски, и будет! – Пантюхин рубанул ребром ладони по воздуху, как бы ставя точку в этом суматошном разговоре. – И знай да на ус мотай: Петр Кирыч тебя досрочно освободил, а я самолично тебя от самой елецкой «крытки» пас, чтоб никто в дороге не обидел. Уразумел? Ну, чего зенками-то хлопаешь? Сам по себе и чирей не выскочит. Петр Кирыч зла не помнит.

«Петр Кирыч! – ужаснулся Русич. – Как это я сразу не догадался? Досрочное освобождение Перевод из воркутинской „девятки“ в Елецк. Даже „воры в законе“ диву давались. Да и в „крытке“ депутаты и прокурор за уши его тащили, боялись даже, что откажется от пересмотра дела. Длинны, ох и длинны руки у Петра Кирыча Щелочихина. Выходит, и Пантюхин с бутылкой не вдруг рядом очутился. Не иначе и сейчас Петр Кирыч держит его на своей веревочке. С этой шатией-братией надобно держать ухо востро».

– А я думал, кто же мне руку протянул? – чужим голосом заговорил Алексей, яростно ненавидя себя в эту минуту. – Оказывается, Петр Кирыч вспомнил о невинном. Ну, ежели увидишь директора, передай от меня большую благодарность, – снова чуть не сорвался на привычный язвительный тон Русич.

Пантюхин придвинул покрасневшее от водки лицо, и Русичу сделалось не по себе. Прямо на него глядели глаза холодного убийцы – жестокие, беспощадные. Теперь-то Алексей не сомневался, что именно он, Пантюхин, почти пять лет назад по приказу шефа Петра Кирыча пырнул его в подъезде острой заточкой.

– Человек – букашка, его запросто можно по стене размазать. Понял?

– Понял, понял! – Русич невольно отпрянул от собеседника.

– Желает тебе Петр Кирыч заново руку протянуть, не гнушается. С самого верха на тебя взирает. – Пантюхин показался Русичу необыкновенно серьезным. Откуда было ему знать, что тот боялся не выполнить во всей полноте задание своего хозяина.

– Прав ты, Пантюха, – более ровным голосом заговорил Русич, – сильно поумнел я в зоне. Стиранули меня там. А что хочет от меня получить наш уважаемый шеф? – Русич решил пойти напрямую, отлично понимая, Пантюха не из тех людей, что ценят дальний подход, сам мучается, видимо, не зная, как толком подойти к нему. Ведь не за красивые глаза столько добра сделал ему Петр Кирыч?

– В мыслях шефа не копался, не моего ума это дело, – Пантюхин заметно обрадовался, голос его потеплел. – Мы с тобой нынче вроде как свояки, оба чалились, посему хочу толкануть дельную мыслишку: будешь снова рыпаться, искать концы, поплывешь по течению, под лед. Да опомнись ты, чумной, кто прет с кулаком супротив паровоза? А шеф поможет забыть прошлое, отыщет подобающее теплое местечко, устроит с харчами, с «бабками», да и крышу даст.

– Хочу вопросик тебе, Пантюха, кинуть.

– Валяй, у меня не заржавеет. – Пантюхин не поднял глаз на Русича, стал разливать остатки водки по стаканам. Однако по легкому румянцу, по трясущимся рукам Алексей понял, посланец шефа жадно ловит все его вопросы, ждет их.

– Ты от имени Петра Кирыча со мной разговор ведешь или… Может, сам контакт установить желаешь, а? Дело-то о покушении в следствии до поры сохнет.

– Эй, мужичок! – Пантюхин поманил официанта, который, словно борзая, сорвался с места. – Сообрази-ка нам, грешным, бутылочку портвейна подороже, с картинками.

– Извините, но… – официант беспомощно развел руками. – У нас согласно общего постановления продажа спиртного только после двух часов. Ходят тут всякие… общественный контроль, из «легавки». Как засекут…

– Слушай, малый, – прищурился Пантюхин, – меньше трави баланду, тащи портвейн, а с контролем я живо разберусь. Повторять не привык.

– Вас понял, несу!

Пантюхин ехидно хмыкнул, показав глазами Русичу на соседний столик. Двое мужиков тайком под столом разливали водку по стаканам.

– Так всю жизнь и обманываем друг друга! – печально резюмировал Русич. – Чего это люди пить по-человечески боятся?

– Эх ты, ванька, – мотнул кудлатой башкой Пантюхин, – отстал от жизни. Ладно, объясню. Наши новые вожди – товарищи Горбачев и Лигачев, слыхал про таких?

– Краем уха.

– Так вот. Каждый у нас, брат Русич, своего ваньку валяет. Один коммунизм обещает послезавтра, другой, а ну их! Тоже мне, удумали народ наш пропитой оздоровить. Борьба с пьянством и алкоголизмом! – поднял вверх искривленный палец. – Херня все это! Последней радости лишить хотят. Пить после двух, жрать после трех. Давай еще по малой. И тару под стол. – Пантюхин налил еще по рюмке, сунул бутылку под ноги. – Итак, спрашивай все, что интересует. Я сразу и отрежу. Потому как поручение имею! Валяй, да поживей! – Пантюхин будто и не пил вовсе. У Русича создалось впечатление, что чем больше он употреблял спиртного, тем трезвей становился.

– Ты же сам сказал, Пантюха, даром и чирей не вскочит. Толкуй прямо: чем заслужил сии милости от Петра Кирыча? – с пьяной решимостью спросил Русич, едва удерживаясь от искушения налить еще. – Что, наконец, от меня вам нужно?

– Смирить гордыню, прийти к Петру Кирычу с покаянной, не для откоса глаз, а с чистой совестью. Все! – Пантюхин резко встал, выхватил из кармана пачку смятых десятирублевок, швырнул на стол. На мгновение приостановился, ожег Русича ненавидящим взглядом. – Жди дома у Булатова. Тебя найдут, когда пора придет.

– Погоди-ка, Пантюха, а ежели я оборву концы, скроюсь из Старососненска?

– Поддержку потеряешь, а без нее… Не забывай, ты вечный зек, кто на работу возьмет? А наша подмога распространяется только на нашу территорию. Эх, и желторотый ты еще, Русич. Учти, Петр Кирыч обрывать концы и рвать когти не советует…

Русич вышел из столовой, пошатываясь не столько от выпитого, сколько от того, что ни черта не понял из сумбурного, но, несомненно, важного разговора. Явно, Петр Кирыч его «пасет»; явно и то, что он для каких-то целей нужен ему. С трудом сводя мысли воедино, Русич добрел до сквера, отыскал свободную скамейку в тенечке, сел и, стиснув голову руками, стал соображать, как быть дальше. Прикрыл глаза. Сколько продолжалась его дрема – минуту или час, не знал.

– Гражданин! Ты что, правил не знаешь? – слова падали с высоты, били прямо в темечко. – Кто пьет днем?

– В чем, собственно, дело? – Алексей поднял голову. Перед ним стоял милицейский старшина. Сердце Русича сжалось. В лагерях приобрел жалкую привычку: при виде не только начальника режима, но и любого конвоира хотелось согнуться в три погибели.

– Документы!

– А по какому праву? Разве я нарушил закон?

– Бомж? – прорычал старшина. – Давай документы, да поживей!

– Зачем нервничать? – Русич покопался в кармане, не сразу отыскал в ворохе бумаг справку об освобождении. Милиционер долго вертел ее в руках, даже на свет зачем-то посмотрел. Затем, приложив руку к козырьку, предложил тоном, не терпящим возражений:

– Пройдемте, гражданин!

– Куда?

– В отделение, там разберемся.

– Я бродяга, а ты шалава, мент проклятущий, сучье вымя! – Русич резко вскочил, с силой отпихнул от себя ненавистного старшину. – Иди своей дорогой, жуликов лови! Зенки повылазили! Не видишь, человек освободился, волей опьянился, дома еще не был. Вали по-хорошему.

– Да ты, видать, законник! – процедил сквозь зубы старшина, зверея.

В тот момент, скрипнув тормозами, возле них остановилась милицейская машина, распахнулась дверца, молоденький лейтенант спросил:

– Есть проблемы, старшина? Нужна помощь? – сам уже выпрыгнул из кабины.

– Зек тут, товарищ лейтенант, больно нервный отыскался!

– А что делает?

– Крутой, видать, – повторил старшина, – на особо опасного смахивает, который во всесоюзном розыске. В отделение для выяснения личности идти добровольно не желает.

– Зачем наговаривать на человека? – Русич хотел все спокойно объяснить симпатичному лейтенанту, но увидел на его красивом свежем лице такое равнодушие, что понял: «Этот не поймет, не разберется». И ему вновь стало страшно. Вспомнились слова замполита в тюрьме, который, прощаясь, присоветовал: «Держись за волю, Русич! Твое место там, а не за „колючкой“.

– Ну, бомж, идем по-хорошему или помочь тебе? – Лейтенант зашел сбоку, норовя схватить руку Алексея, заломить за спину, но силу применять не пришлось. Русич сам, послушно, как корова на веревке, пошел к задней дверце патрульной машины…

* * *

Анатолий Булатов, председатель заводского комитета профсоюза Старососненского металлургического комбината, с большим трудом досидел до конца городского пленума. Председатель облсовета, недавний работник обкома партии, вышедший на пенсию, кстати и некстати склонял его фамилию, как бы заведомо направляя раздражение и гневный пафос на единственного отступника, который вместо того, чтобы держаться «генеральной линии» ВЦСПС, взял да записался в какую-то Демократическую партию России, отправив по почте в райком свой партбилет да еще с заклеенным силуэтом любимого вождя. Узнав об этом кощунстве, зал возмущенно загудел на разные голоса: «Предатель!», «У нас одна партия – коммунистическая!», «Не нравится – дуй в Америку!». За снятие Булатова проголосовали почти единодушно. А председатель облсовпрофа, не давая участникам пленума опомниться, внес новое предложение – рекомендовать профкому Старососненского комбината избрать на высокую должность крановщицу, Героя Социалистического Труда, лауреата Государственной премии, кавалера многих трудовых орденов и медалей Аллу Возвышаеву. Зал взорвался аплодисментами.

Анатолий Булатов плохо помнил, как выбрался из зала. Вчерашние коллеги, давние знакомые буквально шарахались прочь, боясь, как бы не замараться. Оглушенный случившимся, Анатолий Булатов перешел через дорогу, медленно побрел по скверу и вскоре очутился возле знакомого дома-девятиэтажки, сел на скамеечку, горько задумался: «Вот и его дом. Сколько крови и здоровья потерял он, отстаивая первую в заводском районе девятиэтажку. В ту давнюю пору случилась по весне беда – вышла из берегов речка Ниженка, смыла бараки, в которых испокон веку жили старые огневики, вышедшие на пенсию с завода. И горсовет решил разместить бедолаг в их новом доме, в котором, кстати, и ему, Булатову, „светила“ двухкомнатная квартира. Но… в памятную ночь нашлись отчаянные „очередники“, которые буквально вломились в еще не заселенный дом. Сам-то тоже остался без квартиры, зато въехала на его жилплощадь та самая Алла Возвышаева, которой завтра ему предстояло сдать дела завкома.

«А что, если я переломлю гордыню, – вдруг подумал Анатолий Булатов, – самолично извещу свою воспитанницу о новом назначении? Как отреагирует? Сама, бывало, повторяла: „Тебе, Анатолий, я всем обязана: званием Героя, лауреата, ты для меня самый близкий человек“. Да, было такое. И Анатолию Булатову страстно захотелось немедленно увидеть Аллу. Он вошел в знакомый подъезд. Лифт, как всегда, не работал. Остановился перед квартирой номер 23, потрогал аккуратно обитую войлоком дверь. Преодолел сомнение и решительно нажал кнопку звонка. Дверь тотчас распахнулась.

– Извините, гражданка, скажите, пожалуйста, не здесь ли проживает председатель завкома товарищ Возвышаева? – постарался сразу же перевести происходящее с ним в шутливую плоскость. Невольно залюбовался молодой женщиной. Алла была в цветастом японском халате с желтыми драконами, явно наброшенном на голое тело.

– Ба, кого я вижу! – всплеснула полными руками, пропуская Булатова в коридор, обняла его крепко, по-бабьи поцеловала прямо в губы, отчего мурашки побежали по спине опального председателя. – Только бахилы сними, у меня, видишь, стерильная чистота. В цехе-то наглотаешься копоти, хоть тут дышишь.

Алла Возвышаева наклонилась, чтобы подать гостю тапочки, полы халата разошлись, обнажая молодое, крепко сбитое тело. Он невольно отвел глаза, лишь успев заметить страшную метку – следы ожога, что тянулись от самой ключицы. Помнил, как рисковала Алла, спасая цех. За тот самый подвиг и была удостоена звания Героя.

– Не выгонишь? Зашел проведать, уже суток пять не виделись. На улице дышать нечем, а чайку попить, китайского, не помешает. – Булатов знал, что Алла только неделю назад приехала из Китая, где была почетным гостем Всекитайского собрания народных представителей.

– Как говорят китайцы, с худыми мыслями дом обходят, а с хорошими дверь отворяют. Проходи, Толя, я живо переоденусь. Глянь там, на столике, фотки, я снималась в Шандуне, в Шанхае, в Гуанчжоу. Там и альбом.

– Поди, Китай вспомнила?

– Какое там! – махнула рукой. – Дружка своего хотела найти на фото, луда-то снимок запропастился.

– У тебя, Алла, дружков уйма. Спичкина шукала?

– Угадал. Сергей-то наш, оказывается, бросил гоняться за золотым пером. Опасное нынче дело – журналистика. Разочаровался, говорят, в жизни. Определился в мужской монастырь в Задонске. Вроде как решил написать книгу о монастыре.

– Все еще любишь его, непутевого?

– Все в прошлом! – как отрезала Алла. – Я – баба, в семье нуждаюсь, в детках малых.

– Извини, не то брякнул.

– Э, пустое! – потерянно махнула рукой. – Я ведь, Толя, мужиком была задумана, мать рассказывала. Знахарка предсказывала, да и потом… Был Серега Спичкин да сплыл. – Алла разом прекратила неприятный разговор. Да и продолжать не стоило.

Алла накрыла стол быстро, с эдакой небрежной беспечностью и показным русским хлебосольством. Успела на ходу и причепуриться.

– Ну вот, я и готова к вечерней трапезе. Повезло мне нынче. Сидела одна-одинешенька, а тут ты… Выручил. А платьице как, а? Сила! Видел такое? В Англии самолично за семь кровных фунтов стерлингов купила, на командировочные, а потом чаек пила с дармовым хлебцем.

– Платье шикарное, – признался Булатов, – но ты, девка, сегодня сама, как английская королева! – Анатолий даже не представлял, что эдакое возможно. Обычно встречался с ней на смене, Алла была в рабочей робе, в каске, только зубы блестели на закопченном лице. На ногах Алла, как и все крановщицы, носила тяжелые боты с двойными подошвами, а тут… Анатолий Булатов искренне радовался. Пожалуй, никто на Старососненском заводе столько не занимался ее воспитанием, как он. Пришла на завод колючим подростком, неумехой, а «машину» свою изучила быстро и сноровисто стала на ней работать. Позже ей помогли газетчики, радио, телевидение. В профсоюзных делах сильно «плавала», понимала, что ввели ее в состав комитета для «укрепления», как человека от станка, но… и здесь успела нахвататься верхушек. Не видел Булатов ничего зазорного и в том, что в каждом президиуме, в каждом комитете и совете должны были быть такие люди, как Алла. Это создавало видимость единения партии и народа. Выросла Алла как профсоюзный деятель благодаря его постоянным заботам. Анатолий прощал девушке непозволительные выходки, за которые другого бы прогнали в шею не только из комитета, но и вообще из профсоюза.

Раньше-то Алла могла «войти в дурь», попереть на любого начальника, могла на глазах изумленных членов обкома встать и выйти из зала, но… постепенно притерлась, поняла смысл жизни: «Не плюй против ветра». И пошли косяками награды. Звания, премии, ордена.

Они сели за стол, с удовольствием выпили беленькой. Почти разом подняли головы, и взоры их встретились, повергая обоих в смущение. Анатолий опустил глаза. Он почувствовал своим закаменевшим сегодня сердцем, что Алла так же, как и он, одинока, что постоянно держит себя в узде, с трудом старается забыть, что она женщина.

– Слушай, Толя, – склонилась к его лицу, снизу заглянула в глаза, – поцелуй меня, что ли, для разнообразия. Неужто сам не соскучился по бабьей ласке? Тоже ведь, как и я, многие годы зазря небо коптишь в одиночку.

– Что верно, то верно, – с грустью согласился Булатов, – не трави ты меня, девка, сегодня.

– Скажи прямо, поцелуешь или… брезгуешь? – Возвышаева прикоснулась разгоряченной щекой к его щеке, жаркая волна шла от ее тела.

– Не могу ослушаться председателя завкома! – не удержался от горькой иронии Анатолий, видя, что Алла не уловила смысла его фразы, слегка, робко прикоснулся к ее горячим губам. Ни поцелуя, ни шутки не получилось. И тогда она охватила его шею руками, притянула к себе с такой силой, что Булатов не смог даже воспротивиться, буквально впилась в губы. Было в этом жесте не столько нежности, сколько бесшабашного отчаяния, горечи, жалости и тоски. Когда она отшатнулась от него, обессиленно откинулась на спинку кресла, Булатов перевел дух.

– Ну и глупая ты баба, – почти ласково проговорил он, с трудом преодолевая подступившие слезы, – чуть не задушила.

– Вот как нужно целоваться по рабоче-крестьянски! – Глаза ее были до краев переполнены слезами. – Сладко, правда? А я о себе думала, что засохла на корню, выходит, еще жива. Помнишь частушку: «Говорят, что я старуха, только мне не верится. Ну, какая ж я старуха, когда все шевелится!»

– Да ты, оказывается, сексуальная баба! – Забылись дневные огорчения, обиды на Аллу, которая, сама того не желая, заняла его пост. Был во власти поцелуя, горевшего на губах. Так смачно, с такой страстью его не целовала в жизни ни одна женщина. Будто влила в него Алла живительный бальзам – вновь стал ощущать прелесть жизни.

– Про мои бабские достоинства ты, Толя, еще не ведаешь! – загадочно проговорила она, ненароком расстегнула пуговку на платье. – Но… теперь самое время повторить. Да не пугайся ты. Наливай по рюмашке. Пей, не жалей, у меня эдакого зелья много, но пить в одиночку не могу, с души воротит. Да закусывай, закусывай. Глянь, какие огурчики пузырчатые, сами в рот просятся, а грибочки – серушки, зеленушки, маманя собирала. Дай-ка тарелку. Вот так! Икру бери. Я ее, Толя, для форсу держу, сама не люблю, и крабы эти, черви настоящие, только красные.

– Дефицит! – Булатов чувствовал, что пора высказать то, с чем шел, и убираться восвояси, но было как-то неприлично: человек приветил, накормил, напоил, поцеловал, а он… плюнет в душу, и будь здоров.

– Чего глаза прячешь? – бесцеремонно, со свойственной ей решимостью приподняла лицо Анатолия за подбородок. – Учти, сегодня от меня не уйдешь, заночуешь здесь! – с железной решимостью произнесла женщина, не отводя глаз, добавила: – Меня тоже пойми, ежели себя понять не можешь: сколько возможно желать и не получать? Нынче модно стало иметь детей. Вот и я… от тебя… Сама воспитаю, не боись.

– О чем ты, Алла? – ужаснулся он. – Подумай, впереди у тебя целая жизнь, большая работа, а дети… Будет семья, Сергей вернется.

– Сволочь ты, Толя, порядочная! – Возвышаеву будто холодной водой облили. – Не желаешь, насиловать не стану. Но… Знаешь, я от своих слов не отступлю. Ночевать будешь у меня. Дверь заперта. Ключ потерян. Ежели я очень тебе противна, то можешь в окно сигать.

– Зачем же в окно, – горячий пот потек по спине, – как прикажешь, так и будет, товарищ председатель завкома профсоюза. – Ему ничего не оставалось делать, как подчиниться, хотя… он уловил спасительную лазейку: расскажет про сегодняшний пленум, и она сама выгонит его в шею. А не выгонит… Чего ему терять? Алла – баба в соку. Не трепло. Идти домой, в холодную холостяцкую постель? Нынче он уже не «ответственное лицо», аморалки не пришьют, нынче он – человек без определенных занятий. Прежде-то сколько раз мечталось по-человечески расслабиться, крепко выпить с друзьями-товарищами, завести бабу, стать обыкновенным земным человеком, но… У нас все давным-давно расписано соответственно рангу человека: тем, кто на вершине, все позволительно – пьют до умопомрачения, имеют любовниц, но зато им, нижним чинам партии, рядовым, ничего не сойдет гладко, распотрошат до основания, затаскают по комиссиям и парткомам.

– Слушай, Толя, чего ты все время дергаешься? – притворно рассердилась Алла. Ей стало жарко; расстегнула еще пуговицу. – Крутишь, крутишь заезженную пластинку, сменил бы. Иль притупел? Талдычишь, как попугай – председатель, председатель! Из меня председатель как из бутылки вилка.

Острая заноза шевельнулась в груди Булатова. То-то и оно! Алла себе цену знает, а там… «Чем она виновата?» – И его вдруг разом покинула решимость прямо сказать, зачем пришел в эту холостяцкую, богато обставленную квартиру, к Герою, лауреату. Да, нужно было промолчать. Сама все завтра узнает и оценит его молчание. А пока… Булатову вдруг стало легче. Ему страстно захотелось остаться у Аллы на ночь – соскучился по женскому теплу, по ласке, ведь и она тайком думает о том же. Но… как завтра он будет выглядеть в ее глазах, когда тайное станет явным?

Хозяйка под каким-то предлогом удалилась из гостиной. Он понял, пошла готовить постель. И стыд, жаркий стыд волной разлился по лицу Булатова. «Как грустно воспользоваться минутной слабостью молодой женщины. Прийти, чтобы унизить, оскорбить, удовлетворив свои потребности». Стало нечем дышать. Анатолий поднялся, шагнул в соседнюю комнату. Алла была уже в легком голубом тончайшем халатике, высокие груди явственно проступали сквозь шелк, невольно он разглядел темные соски. Сказал, стараясь не глядеть ей в глаза:

– Если можешь, прости меня, дурака, я, наверное, все же пойду. Знаю, не усну в чужой квартире. Еще раз прости, если можешь.

Она не вспылила, уронила пышную подушку, стерла виноватую улыбку с румяного от волнения лица, неловко, боком повернулась к нему, застыдясь, запахнула халатик.

– Толя, скажи откровенно, я тебе очень противна? – Голос ее, непривычно жалостливый, буквально процарапал острым рашпилем его душу. Лучше бы его ударили по лицу, убили бы. Булатов словно потерял точку опоры. Не знал, что делать дальше.

– Девочка моя, – нежно проговорил он, – ты мне не противна, совсем наоборот, ты красивая, добрая, таинственная, но… я слишком старомоден. Помнишь, не давай поцелуя без любви. – Смущение его было настолько велико, что слова сделались шершавыми, словно одно цеплялось за другое.

– Выходит, где-то на стороне есть у тебя и тайная любовь? – по-своему истолковала слова Булатова женщина. – На кой ляд ты тогда ко мне забрался? Хотел всюду успеть? Ну и пострел! Все вы, мужики, кобели, все до единого! И ты – не ангел!

– Постой, Алла! – Булатов попытался взять ее за руку, но она отдернула руку с такой яростью, что он пожалел о том, что сделал этот жест примирения. – Завтра ты все поймешь и оценишь мое благородство! – Булатов подумал, что Алла остынет, задумается над его многозначительными словами, но ошибся.

– Завтра, завтра! – зубы ее клацнули. – Я хотела побыть с тобой сегодня! Бывает же у бабы желание, которое невозможно не исполнить здоровому мужику, а?

Булатову показалось, что вот-вот гордая, самолюбивая Алла разрыдается, как деревенская девчонка, которую бросил суженый. И опять ошибся.

– Ну, все, товарищ Толя! Этого я тебе никогда не забуду, до самой смерти! – Твердым шагом Алла прошла к двери. Он потерянно поплелся за женщиной. Она рывком распахнула дверь, не заботясь о том, что на лестничной клетке ее могут услышать соседи, крикнула: «Проваливай! Чеши отсюда, пока трамваи ходят! И заруби себе на носу: плевать я хотела на твой профсоюзный комитет! А ты… говно собачье, а не мужик!» – Хлопнула дверью.

* * *

Пантюхин пришел вовремя, не спеша разделся в прихожей. А когда вошел в комнату, Субботин заметил в его лице явную перемену: глаза воровато бегали, он не знал, куда девать руки. Не показывая своей настороженности, Субботин пригласил гостя к столу, выставил по традиции бутылку водки. Сам пить не стал. Сел напротив Пантюхина и попытался проникнуть в его подсознание, чего он давно не делал в Старососненске. Да, он не ошибся. Мозг уголовника излучал скрытую тревогу, рефлекторы мозга буквально метались из стороны в сторону, щеки покраснели.

– Как поживает наш общий друг?

– Петр Кирыч посылает вам большой привет! – Пантюхин уткнулся в тарелку, явно боясь глядеть на босса. Но не удержался похвастаться. – А я новую должность получил.

– Уж не фельдъегерем?

– Откуда вы знаете? – Пантюхин даже поперхнулся, ошалело уставясь на Субботина.

– Я все про тебя, как и про твоего шефа, знаю! – И, быстро подскочив к уголовнику, прижал руку к боковому карману Пантюхина. – Не шевелись! А теперь… – Он извлек блестящий армейский парабеллум времен второй мировой войны. – Ого! – Ловко извлек обойму, выкатил на ладонь пули с красными головками. – Разрывные! На кого это ты идти собрался с разрывными пулями? Ну, выкладывай, а то…

– Павел Эдуардович, – залепетал Пантюхин, изменившись в лице, – мне его дал ваш тезка Павел-афганец на время. Он опасался шмона и…

– Пантюхин! – Субботин снова вложил обойму в пистолет, приставил его к виску уголовника. – Считаю до трех, выкладывай все! Кто тебе поручил убрать меня? Раз! Два!

– Я все, все скажу! – выдохнул Пантюхин. – Только уберите это…

– Оказывается, ты еще дорожишь своей паршивой жизнью! – усмехнулся Субботин, незаметно включил под столом диктофон. – Говори!

– Петр Кирыч приказали: мол, слишком вы много знаете, помехой стали…

– Где сообщники? Вижу, ты не один сюда пришел.

– На лестнице, – пролепетал Пантюхин, дрожа всем телом. – Я должен был вас прикончить, а они… внизу фургончик стоит, взгляните в окно.

– Успею еще! – Субботин нахмурил лоб, соображая, как бы извлечь выгоду из этой ситуации. – Сделаем так: ты откроешь дверь, впустишь ко мне дружков, а сам… Молчи, как рыба на берегу. Кстати, Пантюхин, сколько тебе шеф за «мокруху» обещал? Не таись, я все равно дам больше. Ну! За сколько сребреников «мочил» меня?

– С Кирычем не поторгуешься, – еле слышно пробурчал Пантюхин, заскулил побитой собакой. – А вас… Вы… Клянусь волей, больше пальцем не пошевелю против. Поверьте, черт попутал. Чем могу искупить, а?

– Ладно, поверю еще раз, последний. – Субботин на всякий случай еще раз прощупал одежду Пантюхина. – Сколько их там, на лестнице?

– Двое.

– Огнестрельное оружие есть? Смотри мне в глаза, стерва! Отвечай!

– Ножи, кастеты! Чтобы шуму меньше было.

– Правильно, шум нам не нужен. Впускай их, только без шуточек.

– Слушаюсь! – Пантюхин осенил лоб крестом, будто шел на святое дело, для смелости опрокинул рюмку водки, пошел к двери, отгоняя искушение распахнуть дверь и крикнуть: «Атанда!»[2]2
  Берегись (уголовн. жаргон).


[Закрыть] – и… рвануть прочь куда глаза глядят. Однако понимал: этот достанет из-под земли. Куда ни кинь, всюду клин. С одной стороны – Петр Кирыч, с другой… Отворив дверь, поманил дружков. На цыпочках вошли в квартиру двое. Встав за портьерой, Субботин разглядывал незваных гостей. Сразу признал обоих: Славку-хохмача и… Игоря Русича.

– Замочил? – с нетерпением спросил Игорь. – Где же он? И крови не видно.

– А я живучий! – Субботин шагнул на середину комнаты. – Оружие на стол! Живо!

Бывшие афганцы, завидев живого и невредимого «клиента», замерли, вопросительно уставились на Пантюхина.

– Накладочка, братцы, вышла! – развел руками тот. – Не по зубам оказалась косточка. Извиняйте. Да и сами-то повинитесь по-доброму.

– Хрен тебе! – истерично вскричал Игорь Русич. – Ты не смог, а я… – Ловким движением он выхватил из-за пояса армейский тесак, сделал выпад вперед, как учили, и, будто срубленный топором, рухнул на пол. Славка, косясь на поверженного подельщика, осторожно положил на край стола кастет.

– Порядок! – весело сказал Субботин, распахивая окно, чтобы выветрить из комнаты запах нервно-паралитического газа. – К столу, Славка! А ты… – кивнул Пантюхину, – окажи помощь дружку, аптечка на кухне, увидишь красный крест на коробочке.

Приведя в сознание Игоря, Пантюхин тоже присел к столу, преданными глазами глядя на нового хозяина. Постанывая от боли, держась руками за голову, приподнялся и Русич, обалдело оглядываясь.

– Что же мне теперь с вами делать, ребятки? – спросил Субботин. – Покушение на убийство с отягчающими обстоятельствами. Если мне не изменяет память, то…