Текст книги "Черный передел. Книга II"

Анатолий Борисович Баюканский
Черный передел

Книга вторая

* * *

Тот, кто считает, что самая надежная связь в мире – оптико-волоконная, сильно ошибается. Самая четкая связь – тюремная, когда исключается воровство и искажение сведений, когда каждый, подавший «голосок», несет личную ответственность за сказанное. Во всех российских тюрьмах, КПЗ, пересыльных пунктах, самых дальних северных лагерях, куда обычная почта идет месяцами, безупречно действует беспроволочный тюремный телеграф – «записки», проще говоря, «малявки» и сведения «с голоса». В этих незримых архивах сведений о преступном мире намного больше, чем в компьютерной памяти Петровки, 38.

Передача «малявок» и сведений «с голоса» – не современное изобретение. Если в далеком прошлом политзаключенные «разговаривали» друг с другом способом перестукивания, то осужденные, так называемые «бродяги», пользовались «малявками». Это были очень важные документы. Например, по получении «семи малявок» можно было казнить доносчика. Но не дай Бог подать ложную «записку» – казнь ожидала самого подателя.

Одной из первых, где стали возрождаться старые воровские традиции, была знаменитая елецкая тюрьма строгого режима, именуемая в простонародье «крыткой». Славилась «крытка» особо жестоким персоналом надзирателей и контролеров, посему и пользовалась дурной славой. Здесь надзиратели были подобраны из среднеазиатов, которые по малейшему поводу, без разбора лупили зеков резиновыми дубинками; за малейшие провинности начальство подолгу держало заключенных в сырых карцерах, оставшихся еще от царского времени, в ШИЗО, откуда провинившихся выводили под руки, упрятывали в подвальные камеры и в стальные клетки, как зверей. И даже деньги, так называемый уголовный «общак», не просачивались за ограду елецкой «крытки».

Заключенный Алексей Русич уже попривык к своему отчаянно безнадежному положению, ибо находился в воркутинской «девятке» третий год. Считал, что ни хуже, ни лучше ему не будет. И однажды летним днем, когда мириады комаров пробудились от зимней спячки, его вызвали к начальнику лагеря.

– Собирайся, Русич, – спокойно проговорил начальник, – жаль мне тебя, но… – развел руками. – Не я хозяин.

– Куда собираться, гражданин начальник? – Русич знал, что начальник лагеря снисходительно относился к зекам, отбывающим сроки за «экономические преступления».

– Затребовали тебя в Елецк, на доследование, наверное. В «крытку». Хвост, видать, дальше потянулся. Завтра в этап пойдешь…

До поздней ночи утешали Алексея сотоварищи по несчастью, но тревога не исчезла. Уже свыкся со здешними порядками, нашел общий язык с бригадой, ладил с контролерами и охраной, а там… Особенно страшила неопределенность. Даже бывалые «воры в законе», буквально вызубривавшие уголовный кодекс от корки до корки, не могли уразуметь, почему заключенного отзывают из лагеря в тюрьму, а не наоборот. Тем более непонятно, что до конца срока Алексею оставалось более двух лет и мера пресечения была четко обозначена в приговоре.

Все вскоре выяснилось. В елецкую «крытку» Русича доставили в «столыпинском» вагоне, потом от вокзала до тюрьмы – в «воронке». И здесь, в канцелярии, подтвердили, что у следствия возникли кое-какие вопросы по Старососненску, а город находился всего в двух часах езды – удобно вызывать свидетелей и потерпевших.

И все равно в глубине души Русича тлела, то разгораясь, то вновь угасая, крохотная надежда – всезнающие лагерные «ботало»[1]1
  Болтун (уголовн. жаргон).


[Закрыть] раззвонили по лагпунктам будоражащую весть – в стране, по указанию новых властей, начался спешный пересмотр уголовных дел «хозяйственников», которых, согласно слухам, «чалилось» в союзном ГУЛАГе аж 160 тысяч гавриков – целая армия бывших директоров заводов и совхозов, инженеров, снабженцев, предпринимателей и коммерсантов. Якобы то, за что они «сели», нынче вообще не только не преследуется, но и всемерно поощряется.

Ровно неделю мучился Русич в неопределенности. О нем будто бы забыли. И когда отчаяние начало овладевать им, контролер пригласил его пройти в канцелярию. Заветное слово «с вещами» произнесено не было. Выходило, что о переводе его в иное место заключения речь пока не шла. В ленинской комнате Русича ждали трое гражданских. Еще не начиная разговора, один из них представил спутников: «Депутаты облсовета». Сам назвался прокурором. Допрос больше походил на застольную беседу, правда, вместо горячительного на столе стоял электрический чайник, чашечки и варенье. Варенье в тюрьме!

– Мы внимательнейшим образом просмотрели ваше уголовное дело, – начал прокурор весьма не прокурорским тоном, – о том, как велось следствие в отношении вас, поговорим позже. Хотелось бы спросить, почувствовали ли вы собственную вину? – Прокурор посмотрел в лицо Русича усталыми глазами, дружелюбно кивнул ему, дескать, не робей, но и говори обдуманно, не лезь в бутылку, словно давным-давно знал характер Алексея Русича.

Ох, как вовремя сделал сей малоприметный жест! Русич уже было собрался по привычке с гневом и горячностью обрушиться на всех и вся. Однако после жеста прокурора опомнился и заговорил совсем иным тоном, как, бывало, «учили» профессионалы уголовного мира, «пустил слезу»:

– Да, гражданин прокурор, – заговорил совсем чужим голосом, в душе проклиная собственную слабость, – там, в Воркуте, полностью осознал я свою вину перед государством, перед народом. Виноват. Как говорят, «молодо-зелено». Сегодня понимаю: «Закон для всех граждан один».

– Однако в уголовном деле мы нашли совсем иные интонации, – вмешался в разговор один из депутатов, совсем молодой, видимо, на демократической волне взлетевший к вершине власти, – вы гневно обличали партийную верхушку предприятия, города, наконец. Неужели вы перестроились в заключении?

– Вот когда вы там побываете, то… – начал было заводиться Русич. Но, поймав предостерегающий взгляд нежданного ангела-хранителя, замолчал, прервав фразу на полуслове. – Извините, погорячился.

– Товарищи! – мгновенно отреагировал прокурор, предвидя осложнения между заключенным и депутатами. – Нельзя же сравнивать показания «до суда» и «после суда». Там, – кивнул в сторону зарешеченного окна, – жизнь осмысливается совсем по-иному.

– Давайте говорить откровенно, – взял слово второй депутат, седовласый, солидный, наверняка из старой партийной гвардии, – нам нужно пока выяснить одно, осознал свою вину гражданин Русич или нет.

Наконец-то Русич все окончательно понял: «тюремные ботало» оказались правы. Идет пересмотр дел «хозяйственников». Перед ним люди, принадлежащие к разным ветвям власти, и от того, как он себя поведет, зависит мера пресечения… Об освобождении даже помыслить боялся. И, чтобы никого не раззадорить, снова «пустил слезу», начал твердо держать марку «прозревшего», видя, как седовласый одобрительно поддакивает ему, а желторотый юнец молчит, внимая его покаянным словам.

Ничего толком не объяснив Русичу, комиссия важно удалилась. Обычно следствие до суда и особенно в момент пересуда длится в нашей стране нестерпимо долгие месяцы. Однако в деле Русича все было наоборот. Словно в решении его дальнейшей судьбы принимала участие некая высшая сила. Ровно через три дня, а именно 26 июня 1986 года, Русич был вызван в канцелярию «крытки», где лично начальник тюрьмы объявил во всеуслышание, что с завтрашнего дня гражданин Русич, отбывающий срок за хозяйственные преступления, освобождается досрочно «за добросовестный труд во имя Родины и за примерное поведение». Взглянул на зека и осекся. Русич стоял недвижимо, потупив взор.

– Ты что, Русич, недоволен? – сощурил жесткие глаза начальник тюрьмы. – Может, понравилось у нас? Толкуй, сделаем поправку. – Переглянулся с писарями и громко захохотал.

– Извините, гражданин начальник, – вновь обрел дар речи Русич. – Я обалдел от радости.

– То-то, – смягчился начальник, – валяй, собирай манатки. Завтра будешь сам добывать себе хлеб…

Наверное, никогда в жизни время не тянулось так медленно, как в эту последнюю тюремную ночь. Алексей Русич ни на минуту не сомкнул глаз. Тускло светила забранная проволокой лампочка, выкрашенная в синий цвет; она отбрасывала блеклые тени на сокамерников: бывшего главного инженера тракторного завода и бывшего главбуха треста столовых и ресторанов. Эти люди тоже были осуждены за хозяйственные преступления и тоже ждали решения своей участи. Лица их, освещенные синим светом, казались мертвыми.

Подложив руки за голову, Русич напряженно смотрел в угол камеры, представлял, как встретит его воля. Господи! Человек дорожит свободой и волей только в двух случаях. Когда лежит на больничной койке и когда находится в заключении, отрезанный от нормального мира. Еще он думал о превратностях судьбы: Бог наказывает испытанием и Бог прощает. Еще несколько дней назад он, человек под номером, одетый в робу зека, тащился по болотистой тропе, съедаемый заживо комарами, на лесоповал. А завтра? Что будет с ним завтра? На воле, по слухам, все переменилось.

Недавно к ним в северную «девятку» доставили под усиленным конвоем странного вида человека – политического заключенного. Такое было в «девятке» впервые, тут отбывали сроки уголовники. И вдруг… Даже тюремный «телеграф» ничего не успел сообщить о новом обитателе первого барака, с которым почему-то сам начальник лагеря поздоровался, как с равным, за руку. Вскоре все выяснилось. Оказалось, что новоявленный зек работал личным поваром у самого Генерального секретаря ЦК КПСС Черненко, был давно с ним знаком. И вдруг… Как-то в гости к Константину Устинычу приехал министр внутренних дел генерал Федорчук. День был субботний, и намечалось обычное широкое застолье. Федорчук привез Генеральному в подарок огромного сома, которого якобы самолично выловил. Повару приказал обжарить рыбу, что и было сделано. Один из охранников, что всегда снимал пробу со второго блюда, отведал жареного сома, похвалил. А когда рыбы поел Генеральный, то вскоре слег. Врачи констатировали сильное отравление. А вскоре и вовсе дал Генеральный «дуба». Тогда-то и взялись за повара. Судила его при закрытых дверях «тройка» военной коллегии. Приклеили десять лет лагерей усиленного режима.

Зеки в «девятке» долгое время не давали проходу бывшему шеф-повару, насмехались над ним и его хозяином Черненко.

Нынче на смену больному Черненко пришел вполне здоровый лидер – Генсек Михаил Горбачев, ошеломивший весь народ смелыми речами и обещаниями все перекроить и перестроить. Он как-то ловко и в нужный момент вынырнул из-за широких спин престарелых советских вождей. Как давным-давно заведено в России, почивших в бозе вождей положено хаять без устали, взваливая на них вину за все промахи и преступления прошлых времен. Однако Горбачев никого поначалу не ругал. Он просто объявил на всю страну о том, что станет родоначальником нового передела. Что так, как прежде, жить больше нельзя. Началась перестройка. Русич, помнится, слушая диковинные рассказы людей с воли, с удивлением вспомнил, еще во времена царя Александра II все происходило почти как сегодня. Он читал, что и тогда в ходу были термины «перестройка», «гласность»; что открывались новые журналы и газеты. Позже нечто подобное случилось во времена царствования Никиты Хрущева, в пору, названную «оттепелью». И что же дальше? Ладно, поживем – увидим. Письма из дома мало что проясняли, в них были непонятные слова «плюрализм», «консенсус», намеки на то, что тоталитарной системе круговой поруки и всеобщего распределения приходит конец.

– Ты хотя бы вздремнул, Алексей! – Сосед по нарам Иван Глызин, все еще могучий мужик, тело словно перевито мускулами, приподнялся на локте. – Правда, говорят, сюда ворота широкие, отсюда узкие. Я тебя отлично понимаю, уже неделю дрожу, как школьник перед поркой. Сколько горя перенес в лагере, сколько безвинных мучений, а теперь… Воля! Как пугающе звучит слово. «Там» все будет по-иному.

– Вот освобожусь, отыщу эту сволочь, на которой пробы негде ставить и… – Русич осекся. – Морду бить не стоит, вновь упрячет за решетку, а высказать все, что накипело на душе за эти годы, нужно всенепременно. Ежели не убить, то хоть душу черную ранить.

– Смотри, Алексей, на воле-то не больно распускай свой русско-кавказский темперамент, – посоветовал Глызин, дружески глядя на сокамерника. Уважал крепко: Алексей даже в «крытке» не терпел малейшего нарушения законности, приводя в легкий шок контролеров. Даже вчера, когда стало известно об его освобождении, Русич кинулся было писать рапорт начальнику тюрьмы, завидя, как конвоир пнул прикладом заключенного.

– Учат меня, учат, – сокрушенно проговорил Русич, – а я все равно сую башку в ярмо или под чужой кулак, но… Теперь буду умнее. Обещаю.

– И своего крестника Щелочихина обходи за версту, – продолжал напутствовать его Глызин, – не то вгорячах еще подведешь его «под красный галстук».

– Нет, Иван, я, ежели случай представится, Щелочихину как «богатому налью».

Два «хозяйственника», Русич и Глызин, познакомились здесь, в «крытке», разговорились не сразу, почти сутки молчали, приглядывались друг к другу, обменивались краткими фразами, а когда поняли, что опасаться друг друга нечего, стали изливать душу. Оказалось, что попали они в тюрьму безвинно. Иван Глызин был главным инженером тракторного завода. Как заведено, занимался постоянным обменом, теперь это называют заграничным словом «бартер», по указанию горкома партии, обкома и облисполкома, а порой и главка полуофициально менял тракторы на лес, трубы, шифер, бумагу и даже на бананы и апельсины. Последние, естественно, прямиком развозились по квартирам местной «элиты». Все было шито-крыто, на Глызина сыпались поощрения, ордена и звания. А народ наш хоть и долго молчит, но все прекрасно видит. И по письмам трудящихся приехала из Москвы Государственная комиссия, потянула за ниточку, и… «загремел» Глызин как миленький в места не столь отдаленные аж на шесть с половиной лет. И вот теперь, как и Русич, был вызван на пересуд.

– Скажи, Алексей, с какими чувствами лагерь покидаешь? – поинтересовался Глызин.

– И хочется, и колется! – откровенно признался Русич. – Мы же теперь с тобой на всю оставшуюся жизнь «меченые», любой обыватель, любой чиновник будет пальцем в нашу сторону тыкать.

– А есть кому встретить?

Русич помолчал. Разве что Булатов, сводный братишка. Жена за время его отсутствия ушла к другому. Сын… Ни слуху ни духу, даже родичи предпочитают умалчивать об Игоре. Значит, дело у него швах.

– Оно и к лучшему! – понимающе проговорил Глызин. – А вот у меня все сложней. Жена, как меня загребли, отказалась от мужа-зека.

– Стерва! – изрек Русич со свойственной ему прямотой.

– Эй, товарищи фраера! – поднял всклокоченную башку с плоской, как блин, подушки третий обитатель камеры, уголовник по кличке «Сенька». – Чего разболтались? Тише дышите, не то вспугнете кукушку.

Оба разом замолчали, разом подумав о том, что, вероятно, и в «крытке», в камере для тех, кто шел на пересуд, имеются «уши». «Сенька», в отличие от них, был человеком лагерным. Сколько себя помнит, почти всегда, как он выражался, был «при месте». Тюрьма, лагеря для него были родным домом. Обычно после очередной отсидки «Сенька» пребывал на свободе до зимы и, как делали в прошлом каторжники, к холодам преспокойно возвращался «под крышу», совершив нарочно мелкую кражу или разбив витрину крупного магазина. Странно, но именно этот бестолковый и бесталанный малый, в жизни не проработавший ни единого месяца, за неделю научил крупных хозяйственников, прошедших школу социалистической экономики, как нужно безбедно жить, как отпугивать следствие, как в тюремной камере без хлопот занимать место «у главного подъезда», то есть у окна, а не у параши.

«Сенька», не получив ответа, снова уронил голову на подушку. Наконец-то утихомирился и Глызин. А вот Русичу все никак не удавалось заснуть. Уже тихо вползала в камеру узкая, с ладонь, полоска света из забранного решетками и деревянным козырьком окна, а он все ворочался и думал, думал. «Итак, кажется, все идет как нужно. Судьба повернулась к нему лицом. Еще немного, и он выйдет на свободу, вдохнет чистого воздуха, так непохожего на воркутинский. Отныне и навсегда Россия будет для него не мачехой, а настоящей заботливой матерью. Наверняка исчезнут из нашей жизни обман, подлость, ставшая нормой, продажность сверху донизу, христианская добродетель возвернется на православную родину. Разве не об этом мечтали они с Анатолием Булатовым у костра, что когда-то каждый вторник зажигали на пустыре?»

Постепенно мысли Русича от вселенских масштабов перешли на более близкие и доступные круги. Стал вспоминать родню, друзей-товарищей, будто уже повстречался с самым любимым человеком на свете – мамой Зиной, обнял сына Игоря, Толю Булатова, свою бывшую жену Галину Ивановну, коей сегодня готов простить все. Однако невольно по-блатному скрипнул зубами, увидев мысленным взором самодовольную улыбающуюся рожу Петра Кирыча Щелочихина. «Любопытно, как этот перевертыш сейчас себя чувствует? Вероятно, и при новой власти не больно-то бедствует. Вот сволочь! Ведь его законное место здесь у параши…»

Под утро Русич все-таки чуть-чуть смежил веки. И буквально, как ему показалось, через минуту вздрогнул, заслышав знакомый каждому заключенному топот надзирательских сапог по стальным плитам тюремного коридора. Поднял голову и Глызин. Алексей, мигом вспомнив, какой сегодня знаменательный день, соскочил с нар, торопливо начал одеваться.

– Русич! С вещами на выход!

Словно в дивном сне шел он бесконечными коридорами, мимо затаившихся дверей камер, мимо надзирателей и контролеров, мимо уборщиков-зеков, что с завистью поглядывали ему вслед. Он не замечал, как через каждые пятнадцать метров отпирались и запирались за ним автоматические двери. Сердце бухало в груди, как после марафонского забега, кровь стучала в висках, мысль словно застопорилась на одной фразе: «Быстрей бы, быстрей!»

Оформление документов, возврат отобранных при аресте личных вещей, вполне дружелюбное напутствие начальника тюрьмы, выдача денег заняли около двух часов. Русич словно со стороны наблюдал за происходящим. Очнулся, когда дежурный офицер, подмигнув ему, легонько подтолкнул в спину:

– Ну, чего замер? Валяй, выкатывайся на волю! И больше сюда не попадай, хуже будет!

Держа на весу полупустую сумку, едва сдерживая дрожь в коленях, Русич сделал еще несколько шагов по бревенчатому тротуару и очутился за тюремными воротами. «Крытка» будто вытолкнула его из своего чрева. Тюрьма находилась на одной из главных улиц древнего города, и Алексей сразу очутился в гуще людей. Он остановился, пытаясь справиться с головокружением. Впереди, в дальнем конце старинной улицы, золотились купола высокого Воскресенского собора. Величие и магия храма словно притягивали взоры людей. Собор был виден, как говорили, с любой точки города. Смахнув внезапно набежавшую слезу, Алексей подумал о том, что было бы правильно пойти в собор и, преклонив колена, возблагодарить Бога, ибо только человек, освободившийся из заточения или избавившийся от верной смерти, может познать истинную цену свободы. Но почему-то отвернулся от храма.

Нужно было куда-то идти, ехать, бежать, а Русич, обалдевший от сладкого ощущения свободы, обилия людей, все еще стоял у края тротуара, машинально, в который раз, ощупывая влажной ладонью в кармане «дорожные», тридцать два рубля с копейками – своеобразный дар за годы отсидки…

В родной задымленный Старососненск Русич приехал на электричке на следующий день ранним утром, вдохнул полузабытый запах заводской окалинки и задохнулся от подступившего волнения, завидев знакомый автобус «Кубань», следующий по маршруту: вокзал – «Пневматика». Захотелось, забыв обо всем на свете, рвануться к дверям автобуса, втиснуться в гущу работяг, но… Что его ждет на родной «Пневматике», где теперь он чужой? Надобно все еще спокойно обдумать, куда поначалу отправиться – домой или нанести визит человеку, который отправил его в тюрягу, в воркутинскую «девятку»? Русич явственно представил себе вытянувшееся от удивления лицо Петра Кирыча при виде его и решился ехать на завод.

Возле главных проходных, не в силах унять боль в висках, Русич остановился, пропуская утреннюю смену. Обратил внимание на новшество, о котором говорили еще лет десять назад: в каждом проходе стояли турникеты, так что пройти на территорию без пропуска теперь и ему не удастся. Оглядел лица вохровцев, ища знакомых. Нет, все были новые люди, одетые в одинаковые защитного цвета гимнастерки. Правда, один усач пенсионного возраста вроде бы прежде работал в проходной. Алексей хотел пройти мимо, но тот не только смело остановил его, но и, взяв за локоть, отвел в сторонку.

– Пропуск?!

– Меня не было тут два с лишним года, и я… Словом, позвоните главному инженеру, он меня знает.

– Хорошо. Как фамилия?

– Русич. Неужели вы меня не помните? Я же тут многие годы работал начальником отдела? – Обида сжала горло. Наконец вохровец повесил трубку, сказал вежливо:

– Товарищ Русич. Главный инженер сейчас сам к вам выйдет. – И полушутливо, с укором погрозил Русичу пальцем. – Здорово вы меня подразыграли.

Черных вышел из дверей заводского управления буквально через три минуты. Ничего не говоря, обхватил Русича за плечи тяжелыми лапищами, повел прочь от проходных. Так они и шли, два немолодых человека, как два брата, провожаемые удивленным взглядом вохровца.

Столовая возле ворот автопарка, куда в прежние времена забегали работяги, чтобы перед обедом пропустить стаканчик красного винца, была полупустой. Сели за столик. Черных тотчас заказал обед, любовно и в то же время придирчиво оглядел Алексея:

– А что, ничего. Ты, брат Леха, даже поокреп в плечах, лицом, правда, зело бледен, однако, как разумею, сие есть сущая ерунда, были бы кости, мясо нарастет. Главное, ты – на свободе!

– Спасибо перестройке! – серьезно ответил Русич. Нетерпеливо спросил: – Какие новости на «Пневматике»? Поди, ни одна живая душа обо мне и не вспомнила за эти годы?

– Ты дома-то хоть был? Или прямо сюда?

– Угадал, медведь, в лагерях душа изболелась, представляешь, даже во сне конвейер видел. Дома еще побуду, а на «Пневматике»…

– Узнаю чудика, – не поднимая глаз, проговорил Черных. – Н-да, каторга тебя, видно, мало чему научила. О себе по-прежнему не думаешь.

– Помнишь старую комсомольскую песню: «Была бы страна родная».

– Фанатик! – Черных хрустнул пальцами, поднял глаза на старого приятеля. – Поди, гадаешь, на месте ли твой черный крестник, Петр Кирыч?

– Читаешь мои мысли.

– Новый у нас, брат, директор. Давай биться об заклад, что не угадаешь, кто.

– Наверняка Гуринович. Подхалимам при любой власти лафа! Не попал? Ну, тогда Возницын.

– Тепло, но не совсем, не жарко. Лады, не ломай голову, бессмысленно. Даже и в мыслях никто не таил, а вышло. Нами нынче управляет Нина Александровна Жигульская. Да, да, единственная во всей машиностроительной отрасли.

– Неуместные у тебя, медведь, шутки.

– Не до шуток. Поверь. – Черных глянул на оторопевшего Русича. Ожидал от старого приятеля чего угодно, но не этого. Алексей, чуть не смахнув на пол тарелку с жирным рассольником, вскочил на ноги. Черных едва успел схватить приятеля и бывшего сослуживца за рукав пиджака. – Куда, куда рванул? Сядь, говорю! Вот так-то лучше. Решил с ходу выразить протест, мол, кого на должность поставили? Нынче это, паря, шибко модно. Чуть что – все на улицу с лозунгами: «Долой!».

– Жигульская – прекрасный человек, но… Эдакий заводище, а во главе… – Русич затравленно обвел глазами соседей по столу. Никто даже ухом не повел в его сторону.

– Дело, паря, делают всюду технари, а управляют ими зачастую профаны. Но ежели честно сказать, Нина Александровна – толковая баба, круто дело повернула, заказы потекли еще не рекой, но уже ручейком. И она, пожалуй, не хуже Щелочихина разбирается в технологии. Я ее знаю.

«Знаешь, – внутренне возликовал Русич, – не лучше меня, это несомненно». Алексей придвинул тарелку с рассольником, постепенно приходя в себя, вряд ли смог бы сейчас объяснить, что сдернуло его с места.

– Успокоился, однако, и порядок, – удовлетворенно прогудел Черных, тоже принимаясь за еду.

– А этот… уголовник куда делся?

– Какой уголовник?

– Петр Кирыч.

– Эх, вижу, не исправляет тюрьма вашего брата-непоседу. Не научился ты и там, видать, тормозить на крутых поворотах. – Полюбовно укорил старого приятеля медведеподобный Черных, тяжело поднялся. – Ладно, доедай, а вечерком прошу к моему шалашу, обо всем и перетолкуем.

– Да я от любопытства помру до вечера! – взмолился Русич, бесцеремонно ухватил главного инженера за полу пиджака. – Скажи хоть одно, где нынче обитает мой черный крестник? Ну, не тяни.

– Все, Алеша, вершится в нашем мире по закону подлости, – тяжело вздохнул главный инженер. – Его бы на лесоповал, ан нет, теперь твой Петр Кирыч в гору пошел, самый главный, считай, в области, первый секретарь обкома. Осмысливай пока, а я пошел!

Русич, оглушенный и потерянный, долго сидел неподвижно, уставясь в тарелку. Рассольник давно остыл. Гуляш тоже. А зверский аппетит, с которым пришел в столовую, начисто пропал. Молодой официант с недовольным видом уже раза три прошел мимо, как бы говоря: «Дорогой товарищ! У нас тут не ресторан „Метрополь“, похлебал – и в сторону».

«Зарезал, как есть зарезал! – потерянно думал Русич. – А еще говорят, на земле, мол, есть справедливость. Нет ее и не было. Подлецы по чужим головам лезут вверх, а мы, мужики, тащим их на своих горбах…»

* * *

Агент ассоциации в Старососненске Павел Субботин знал все и вся. О прибытии в город после отсидки Алексея Русича ему доложили загодя. Вроде бы совершенно случайно заглянул «на огонек» сосед Пантюхин, поставил на стол традиционную бутылку, наверняка зная, сосед откажется и ему больше достанется. Сосед был, по его мнению, ангелом. Страшным ангелом с двумя лицами.

– Выпьем по случаю получки? – предложил Пантюхин писателю.

– Голова у меня сегодня не в полном порядке, – вежливо отказался Субботин.

– Можно, я у тебя просто так посижу? – Пантюхин уже деловито располагался в комнате, поняв, что нынче сосед вполне миролюбив. – Дома баба заживо съедает, когда прихожу с емкостью, а у тебя… хорошо – светло, тепло и мухи не кусают.

– Будь как дома! – Пантюхин пришел кстати, до него читал довольно скучную книгу, едва не заснул. Ко всему, понимал, приход Пантюхина означал появление новых городских сплетен, за самые ценные из них Субботин щедро платил.

– С вашего позволения! – Пантюхин откупорил бутылку, наполнив рюмку, придвинул к себе поближе сало, нарезанное на бумажке, три шоколадные конфетки. Приподнял рюмку на уровень глаз.

– За ваше драгоценное здоровье! – Выпил, закусил конфеткой.

– Интеллигентно закусываешь, – усмехнулся Субботин. – Кстати, откуда ты родом? – Субботин никогда не упускал случая, чтобы извлечь знания, которые могут пригодиться. Его мозг впитывал их словно компьютер.

– Э, ничего интересного! – махнул короткопалой рукой Пантюхин. – Местный я, из ближней к городу деревни, из Сселок, – охотно ответил Пантюхин. После рюмки язык развязался, все говорилось складно и гладко. – А знаете вы, товарищ писатель, Сселки – историческое место. Вижу, не знаете. Это здешняя каторжная родина. Во! Раньше в деревню эту ссылали, вот почему и назвали Сселки, ссыльные, значит. Да и теперь, считай, в каждом пятом доме бывшие да нынешние блатные проживают. А вы… – Пантюхин чуть не подавился куском сала. – Я слыхал, из столицы к нам переехали? Чудно как-то: из Москвы в нашу деревню.

– Я коренной москвич! – небрежно ответил Субботин, хотел «толкать легенду» дальше, но понял: Пантюхин уже и забыл про свой вопрос, углубился в изучение наклейки на бутылке. «Хм! Кто же я такой? – полушутливо подумал про себя Субботин. – Никакой я не москвич, просто-напросто космополит, гражданин мира. Рассказать бы этому потомственному уголовнику про сказочные города и страны, в коих он побывал, Пантюха бы умом тронулся». Стал припоминать, будто мысленно отвечал на вопрос соседа. «Родился в Западной Германии, в местечке под городом Дортмундом. Дед его бежал от большевиков из России, где был блестящим кавалергардом, а в Германии… мыл посуду в пивной, натирал полы в богатых домах. Выбился, однако, в люди. Сына своего отдал в университет, а оттуда – прямиком в разведшколу. Отец оказался удачливым агентом гестапо, дослужился до высоких чинов, да и нынче получает пенсию, какая в России генералам не снилась. Начинал с разведшколы и он… Уже числясь на службе в министерстве атомной энергетики, Субботин, естественно, по заданию лидеров Всемирной ассоциации, предложил советскому посольству в Берлине документы с грифом „совершенно секретно“. Его долго проверяли. Субботин не скрывал своего происхождения, и это решило дело. „Хочу помочь родине предков, – заявил он на тайном свидании, – чтобы не было новой войны“. Не торговался, согласившись на сумму, предложенную военным атташе. Каково же было его изумление, когда здесь, в Союзе, он вдруг поступил в распоряжение того же самого атташе, который… прямо как в сказке, оказался крупным резидентом ассоциации, обладал огромными связями в руководстве МВД и КГБ и, вполне естественно, взял под свое крыло выпестованного им агента.

– Ну, какие новости на «Пневматике», в городе? – с трудом отрешился от воспоминаний. – По глазам вижу, есть любопытные факты.

Пантюхин подался вперед, зашептал, будто его могли услышать на лестнице:

– Благодетель-то мой, Петр Кирыч, уговорил, видать, свою полюбовницу на крупный куш. Мне велел приготовиться, на той неделе поеду.

– Говори толком. – Субботин демонстративно вытащил из бокового кармана тугой бумажник, положил на стол.

– Автомашину пневмонасосов для тракторов в Среднюю Азию повезем, а там баш на баш. Мы им сгрузим пневмонасосы, а они нам – орехи грецкие, дыни и, сами понимаете, чистые «башли».

– И Жигульская согласилась?

– Там недавно наводнение вроде случилось, вот Петр Кирыч и «нарисовал»: мол, братская помощь от коллектива «Пневматики».

– Ты ради любопытства запомни место и время, когда сгружать пневмонасосы будете. Человек ты бывалый, глаз у тебя тюремный, острый, сразу отличишь «мужика» от «авторитета». Это очень важно. Понял?

– Да уж не дурней я паровоза! – слегка обиделся Пантюхин.

– Сколько дать на дорожку? – Субботин раскрыл бумажник. – Называй сумму.

– Ну, ежели не жалко, то… сотни три давайте.

– Получи, здесь ровно пять сотен. И держи крепко язык за зубами, а то…

– Не учите! – впервые огрызнулся Пантюхин. – Меня вы с Петром Кирычем и так «в коробочку» взяли, каждый пугает. Что, мне самому жизнь, что ли, надоела?