Текст книги "Дорогами войны. 1941-1945"

А.И. Белинский
Дорогами войны. Сборник воспоминаний

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

О Великой Отечественной войне написаны тысячи книг: научные исследования, художественные произведения, публицистические материалы, мемуары военачальников, воспоминания рядовых участников этих трагических и героических событий.

Предлагаемая читателю книга воспоминаний находится в ряду тех изданий, в которых «бойцы вспоминают минувшие дни»… И в то же время этот сборник отмечен некоторым своеобразием, о чем нелишне будет сказать. Перед нами сборник воспоминаний, рассказанных ветеранами – рядовыми участниками тех героических событий. В их числе моряк, тонувший в водах Балтики во время эвакуации советских войск с полуострова Ханко; артиллерист, принимавший участие в боях за освобождение города Тихвина, дважды раненный в боях под Мясным Бором; летчик авиации дальнего действия, который вместе со своим экипажем воевал в небе над Ленинградом, Белоруссией, Финляндией, над Берлином; командир пулеметного взвода зенитчиков, побывавший в мае 1945 года у стен поверженного рейхстага. В этих воспоминаниях встает во весь рост простой русский человек, который в тяжелейших условиях отступления в донских степях в 1942 году сказал:

– Ишь, сволочь, чего захотел: «Ивэн…сдавайс»! Нет, брат фриц, пока воздержимся!

Рассказы авторов этого сборника отличает та высокая степень правды, которая равна лучшим произведениям художественной литературы о войне, таким как «Василий Теркин» или «В окопах Сталинграда». Это та правда, о которой герой А.Т. Твардовского сказал:

 
А всего иного пуще
Не прожить наверняка -
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька…
 

Со страниц этой книги говорит такая правда: невыдуманная, неприкрашенная, повествующая, какое это страшное, тяжелое, требующее сверхчеловеческих сил дело – ратное противоборство. И одновременно каждая строка этой книги утверждает, высвечивает, поднимает непреложную истину: в Великой Отечественной войне наша страна победила потому, что на защиту ее стал весь народ, от мала до велика, на фронте и в тылу.

Эта книга – еще один правдивый документ той эпохи, которая навсегда останется в памяти нашего народа.

Александр ШЕВЧУК
А БЫЛО ТАК…

Герой этой повести пронес свою отзывчивую на боль душу через тоску и голод переселенцев, через горечь потерянных надежд и милую робость любви к своей оплаченной и подтвержденной собственной кровью ответственности за жизнь своей души, своей земли и всего беспредельного мира жизни.

Я знаю Александра Шевчука по обороне Гангута, по солдатскому братству, не знавшему, что такое отступление. И я воспринимаю эту повесть как долг исполненной справедливости.

Михаил ДУДИН

1991 год

В ночь на восьмое ноября сорокового, после парада (хватит праздновать!) подняли нас по тревоге. Разбираем оружие, трем глаза… Перед строем – контр-адмирал Трайнин и его начштаба Клевенский.

– Товарищи краснофлотцы! Кто до призыва работал на судах морского или речного флота – выйти из строя! Остальным – разойдись!

До утра вызывал по одному адмирал за перегородку нас и… стращал, стращал морем: «Там, знаете, как укачивает? До смерти! Это вам не вдоль лозовых кустиков рейсы совершать…» Только двое «устрашились», не пришли с согласием после завтрака к командиру базы.

«Купцы» приходят и уводят хлопцев – кого куда. Треть учебного батальона ушла на береговые батареи, что южнее Либавы стоят (мы их строили по ночам). Потом пришел черед и нам, «крестникам» Трайнина, кто не убоялся тяжелой корабельной жизни.

– Здравствуйте! Я – мичман Бумберс. Я пришел вас пригласить служить… Как это? Совместно с латышскими моряками.

Высокий, крупнолицый, не нашего покроя шинель, пуговицы от плеча к поясу – клином. Мичман вел нас по той же прибрежной дороге, по которой совсем недавно топали мы в полуэкипаж. Латыш напускал на свое лицо окаменелость, но смешинки так и сыпались из его голубых глаз. «Нет, братцы, – подумалось, – с таким ничего не страшно – ни шторм, ни гром!» Пишет бывший матрос Латвийского буржуазного флота Эдгар Залитис: «Посылаю воспоминание о составе эскадры Латвии перед передачей ее в состав КБФ.

1. «Вирсайтис». Водоизмещение 510 тонн, ход 18 узлов. 2. Тральщики французской постройки – «Иманта» и «Вестур». 3. Подводные лодки «Ронис» и «Спидола», два буксира – «Варонис» и «Артиллерист» и шесть гидросамолетов – шведских.

Командовал этой «эскадрой» и довольно спокойно передал ее командованию советского Балтийского флота бывший царский офицер контр-адмирал Спаде (Это произошло 19 августа 1940 г.)».

В своей книге «Морской фронт» адмирал Ю.А. Пантелеев вспоминает: «Эстонский комфлот после официальных приветствий спросил меня:

– Господин адмирал, когда мы будем поднимать советские военно-морские флаги? Они нам кажутся очень красивыми… Мы к этому готовы.

Как позднее я узнал от контр-адмирала Трайнина, который в то время был в Либаве (весной 1940-го), с подобным же вопросом к нему обратился и командующий Латвийским флотом».

Угольная стенка. Две калошины-тральцы «Вестур» и «Иманта», братец и сестрица. Рядом с ними внушительно выглядит – труба, фок-мачта, мостик, длинная пушка – сторожевой корабль «Вирсайтис».

– Равняйсь… Смирно! – командует Бумберс. Выходят на стенку командиры кораблей. Командир (комдив) Межрозе поздравляет нас с вступлением в боевую интернациональную семью…

Оказывается, мы уже распределены по кораблям. Я… приветствую военно-морской флаг нашей великой державы, который весело полощется на корме «Вирсайтиса»!

И попадаем мы, девять славянских гавриков, в волосатые ручки рыжего боцмана Цирулиса.

– Этто, сначит, ми вас всех сичас настроим… как это сказать? Устроим.

Мне досталось жить под полубаком. Показали рундук, где «все толжно бить как полошено». Спать – в подвесной койке (гамаке), на день – выносить под боевую рубку.

Как в тумане – первый день корабельный. Во-первых, это тебе не «Кулга» – речной трамвай, – на которой я корчил из себя морского волка. Все так необычно: трапы, кубрики, столы висячие, бачковые, обед, знакомство с товарищами-латышами, с русскими – легко потерять себя самого. И сон… не сон, бдение с думой: как бы к утру не уснуть и не проспать койку вязать (пеленать, как египетскую мумию).

Гулкие шаги вахтенного… по голове!

Называя корабельную службу «каторжной», адмирал Трайнин, наверно, имел в виду угольную погрузку… От себя скажу: всякая работа из-под палки – каторга. А в то утро…

Надели робы, на руки – рукавицы, в рукавицы – ручки тачек (кой-кому достались корзины – это хуже), и…

На стенке – оркестр из латышских капралов-сверхсрочников.

И:

Утро красит нежным светом…

И:

Наверх, вы, товарищи…

Молодцы-черти, все разучили трубачи!

– Пошел, пошел, Иванов! Березкин, не сачкуй! В яму, в яму угольную не угодите! – шумит Петя Акентьев, машинист-одессит.

Тут же, возле ямы, крутится юлой рассеянно-озабоченный механик Киртс (копия импресарио из кинофильма «Цирк»!).

– Ой, салага, на кого ты похож? – смеется мой старшой Смирнов.

– А ты? – парирую я. – Точь-в-точь абиссинский негус!

Потом два часа мыли, чистили, скребли, мылись, стирали… Проголодались.

Как замечательно кормят у нас на флотах! Традиция.

И вот он, момент! По всем палубам, кубрикам звонки: длинный – два коротких, длинный – два коротких.

– По местам стоять! Со швартовых сниматься! (И то же самое по-латышски.)

Шипит пар, дым из высоченной трубы нашего сторожевика накрывает черным одеялом берег, «Иманту», «Вестурс».

– Мазу уз прекшу (малый вперед)!

Звяк машинного телеграфа… Командир – грозный, неприступный – руки по швам – парадно вышагивает по мостику с крыла на крыло. На верхнем мостике у главного компаса (мое заведование) хлопочет чистенький, открыточный (усики-пиявки, пробор на голове) лейтенант Стурес.

Легли на створ – по корме – на выход из средних ворот гавани. Корабль, как перед старыми знакомыми, начал раскланиваться перед каждой встречной волной.

Мне стало плохо… Пресловутый ком перекрыл горло. Пулей с мостика! А там… вдоль борта уже склонили свои гордые головы Ваня Березкин и мой отделённый старослужащий Смирнов, и прочие лица… (Это позорное кормление рыб было у меня в первый и последний раз. Так «не ругай меня, мамаша», как поется в одной популярной песне.) Из дымки на горизонте – проблеск прожектора: тире-точка – буква «наш», сигнал об открытии артогня. И – фурр! фурр! фурр! Три снаряда, от полета которых воздух ходуном ходит! Три попадания в парусиновый щит, что у нас за кормой на буксире. Так стреляет крейсер «Киров»!

Вот он, выполнив задачу по стрельбам, приближается к нам. Стремительно вырастают из воды тренога мачты, дальномеры, трубы, орудийные башни… Горнист играет «захождение». Становимся лицом к проходящему мимо нас крейсеру. Красиво! А ход! Говорят, торпедному катеру не догнать его.

Мы тоже стреляли. Щит для нас таскал «Вестурс». Стреляло носовое орудие Яши Румянцева. Результат: недолет, перелет, попадание. Комендоры утверждают, что это хорошо, по всем правилам-наставлениям. М-да…

А «Киров» – то лучше нас работает!

Уходим на зимний отстой к Усть-Двинской крепости, в Болдераю (пригород Риги). Декабрьские волны вскидываются на верхний мостик. Бедные «Вестурс» с «Имантой»! Как бы не утопли – только мачты из воды торчат.

При нашем заходе в Ирбенский пролив ветер вроде бы приутих. Но тоже – крен под сорок градусов!

Правый поворот.

– Флаг «покой» до места! – командует Стурес.

«Вестурс» и «Иманта» повторяют сигнал. И тут… у меня из рук ветром вырвало фалинь.

Флаг с прищепкой-клёунтом у самой реи! Это означает для идущих сзади: все время руль держи вправо. Мигом, ничего никому не сказав, по вантовому трапу… Коленки дрожат от холода (больше от страха): вот-вот сорвусь. Мачта – хорошая праща, далеко забросила бы, дурака. Не гляжу вниз, лезу, пытаясь даже петь что-то героическое, но уже и «мама» не сказать. Рея! Но до нока по ней еще надо проползти около двух метров, держась за оттяжки…

И вот – флаг в зубах!

Вниз спускаюсь без песен. Получил за «отвагу» три наряда.

Говоря теперешним языком, наша зимовка в Болдерае была продуктивной: мы с Березкиным стали настоящими сигнальщиками (семафор, световая морзянка, флажный свод сигналов, правила совместного плавания, силуэты кораблей, ведение журнала)!

А универсальный спец Бумберс учит сухопутному бою: коли, стреляй, бросай гранату! Хлопцы, которые недальновидные, ворчат:

– Нужна нам эта пехотная грамота, как попу гармонь. (Все пригодилось вскорости!).

Для развития мускулатуры – дважды в неделю в крепости катаем мины, снаряды нянчим… Зато уж в увольнение на берег… Щедрый Межрозе отпускает в среду, в субботу, в воскресенье!

– Девушка по-латышски – мэйтэнэ. Эс юс мылу – это значит: я вас люблю, – натаскивает нас, салажат, все тот же многоопытный Бумберс.

Замполит Фролов:

– Пожалуйста, помните, что вы – советские моряки! И чтоб по форме… В зимних шапках!

Сходим на берег, ищем сугроб поглубже, шапку – в снег, подругу боевую, бескозырку, на голову! А патрули в Риге – сухопутные – ребята путные!

А больше, кажись, ничего такого не нарушали.

Нарушали! Со стыдом вспоминаю вечер встречи с шефами, с рабочими завода ВЭФ, в канун Дня Красной Армии. Латышечки, беленькие, стройненькие, пели, чинно прыгали в танце. Мы тоже. Коля Гребенников, радист, играл на гитаре. А потом, крутанув в воздухе свой инструмент, пошшшел бить чечетку!

Но один наш, как говорится, дурак испортил песню – мой старшой Смирнов. Мы вчетвером несли его, пьяного, через весь город, а он… Никогда я не слышал такого грязного сквернословия. Дали мы ему!..

На корабль присмиревший Смирнов шел своим ходом.

Март улыбается… рот до ушей! В большом носовом кубрике:

– Дорогие товарищи! – говорит замполит. – Сегодня мы встречаемся с замечательным сыном латышского народа, известным писателем-коммунистом Вилисом Лацисом! Мы знаем его по книгам, по всей его трудовой жизни и просим быть нашим депутатом в Верховном Совете…

Лацис, скуластый, широкоплечий, как-то весь сжимается от смущения, ломано говорит по-русски, потом по-латышски. Сын рыбака… Помню его веселое обнимание с нашим Леоном Бумберсом – оказывается, они однокашники по старой Лиепайской школе инструкторов флота (Латвийского).

Зюйд-вест апрельский гложет, крошит последние льдины в Рижском заливе. Встречаемся с немецким «купцом», с большим пароходом, идущим «нах фатерланд». Приспуская красный с черной свастикой на белом кружке флаг, толстый германец в форменной фуражке кланяется, как нэпман-лавочник. Я тоже салютую флагом, стронув его чуть-чуть с гафеля. Снова – немец, за ним – еще. Идут непрерывной кильватерной колонной из Даугавы в сторону Ирбена германские суда, увозя из Прибалтики своих германцев. Расчищают поле боя? Уже оккупированы Дания, Норвегия… А из Берлина – по-прежнему клятвенные заверения в нерушимости Пакта о ненападении.

«Беспроволочный телеграф»: фашистские самолеты то и дело появляются над Либавской базой. Будто бы наши дозоры на днях заметили у приемного буя, у средних ворот гавани, неизвестную подводную лодку.

В дозоре. Боевая готовность № 2. Ходим между Либавой и «заграничной» Палангой (Германия два года назад ее захватила у Литвы). Справа на горизонте, в трех милях, цепочка торпедных катеров. Не наши, конечно, немецкие. Июнь, начало лета, а летней радости нету, – как перед грозой с градом. Пограничный катер у борта. Ребята сказали, что вчера на внутреннем рейде в Либаве совершил «вынужденную» посадку немецкий гидросамолет. Наши арестовали летчиков, но из Москвы велели срочно отпустить, оказать помощь всяческую… Улетели фашисты!

19 июня. Я в госпитале (заправляя катер, наглотался бензина). Кострицкий, моторист:

– А сегодня мы в дозор уходим, поближе к Риге…

– Подожди меня! – прошу приятеля, и – к милосердным сестренкам:

– Дайте мне мою одежку! Скажите, что сам нашел…

Палдыес! Спасибо!

(22 июня в полдень фашистскими торпедными катерами был потоплен транспорт вместе с больными Либавского военно-морского госпиталя…)

Ирбен. Оба берега видны: эстонский остров Эзель и латвийский мыс Колка. Четыре пограничных «Охотника» с нами в дрейфе.

20-21 июня. Ничего существенного. Может, только поменьше германских судов прошло мимо нас из Риги. А погодка!..

«Двадцать пятого, – говорят, – смена придет! Интересно, пустят ли нас в увольнение в этот раз?» (Думается о чем угодно, только не о том тревожном, о чем думалось в дозоре у Паланги.) «Собачья вахта» – с полночи до четырех утра. Стоим с молоденьким лейтенантом из подплава, взятым «напрокат» (забыл его фамилию). Стуреса к этому времени списали с корабля.

– Что-то много рыбацких судов – идут и идут в пролив, на выход.

– А ну-ка, освети их прожектором! – приказывает лейтенант. Не похоже на рыбаков, одеты чисто. – Ладно, – заключает штурман, – они никакой опасности не представляют. А там их еще погранкатера прощупают…

22.06.1941. 04.00. Смена вахты. В той стороне, где Виндава, сверкает чтото. Молния? Но ни одной тучи на небе. Снова всполохи.

– А может, это наши корабли… Учение, готовность № 2? – рассуждает Березкин.

Будим командира. Командир:

– Радиста ко мне!

Заспанный Коля Гребенников доложил… что не может связаться с базой:

вышел из строя наш допотопный передатчик.

Полным ходом идем поближе к мысу Колка, там должен быть пост наблюдения и связи. Семафор на берег: «Вышла из строя рация, жду указаний, смены…» А с поста в ответ – крутит и крутит сигнальщик только одно слово: «война», «война», «война»…

12.00. Гребенников починил радио. Выступление Молотова… Как обухом по голове!

Иван Федорович, замполит, обычно улыбчивый, сейчас хмурый, осунувшийся:

– Товарищи краснофлотцы! Подлый враг напал на нашу любимую Родину, рассчитывая внезапностью удара смять нас, поставить на колени, уничтожить завоевания Октябрьской революции. Отбросим, товарищи, благодушие… Враг очень силен. Но мы – большевики! И мы обязательно победим! А если придется… умрем как люди.

Орудия, пулеметы – в небо, в море. Пока – ничего. Параллельно нашему курсу носятся, вспенивая воду, пограничники.

– Справа девяносто – силуэт эсминца! – докладываю.

– Запросить опознавательные!

Наш. «Грозящий». Морзянка: «Следуйте в Ригу, остаюсь на линии дозора».

17.00. На траверзе – остров Рухну. Сзади, в Ирбене, – артпальба.

Темнеет. Барашки волн. Прямо по курсу – силуэты кораблей. Запрашиваем пароль – опознавательный. Идут в сторону Ирбена крейсер «Максим Горький», эсминцы «Гордый», «Гневный», «Стерегущий».

…А это впереди не туча, это наши легкие силы на рейде Усть-Двинска с «Кировым» во главе. Без огней. Пропускают нас в Даугаву.

Всю ночь в Мильгрависе, задыхаясь от черной пыли, грузим уголь (одна труха). К рассвету сполоснули корабль кое-как, приводим в порядок машины, оружие. Солнце выскочило из-за сосен… Самолеты. Со стороны залива. Ктото сказал: «Наши…» Самолеты разворачиваются над эсминцами, грузящими у стенки напротив… мины. Рев, свист, грохот такой, что кажется – земной шар раскалывается! А с берега, от складских помещений, пулеметные очереди… Фонтанчики угольной пыли у самого нашего борта. Крастыньш, Румянцев, еще кто-то с винтовками побежали к пакгаузам, «айзсаргов», местных фашистов, уничтожать. Вернулись ни с чем. Нигде никого.

В устье реки Бульупе. Грузим, таскаем в погреба снаряды из крепости: только здесь мы можем пополнить боезапас, только здесь еще остались снаряды к нашим чехословацким пушкам. Забираем даже болванки учебные – пригодятся!

В темном копотном небе сплошной вой, вспыхивают и гаснут разрывы снарядов… Бьют из-за крепости зенитки «Кирова». Прожектора…

Ага! Попался, гад! Крест на желтом пузе. Пули, пули цокают рядом со мной!

– Самолет пикирует на нас! – ору, как поросенок недорезанный.

Межрозе:

– Что за базар? Спокойно надо докладывать.

Рядом – стук пулемета. Крастыньш… Ура Крастыньшу: фашист, не выходя из пике, хлюпнулся в Даугаву!

Какое сегодня число? Никто не знает. Авиация противника атакует нас беспрерывно. На рейде, в устье Даугавы – пароходы, мотоботы… «Неужели уже эвакуируют Ригу?»

Все, что скопилось на рейде, нам приказано сопровождать в Моонзунд. Головным идет «Вирсайтис», замыкает этот китайский флот «Иманта». У «Иманты» на буксире три торпедных катера – нет бензина своим ходом идти. Небо – горячее марево, вызывающее слезы, если долго смотреть. Одиночные «желтобрюхие» летают мористее, видимо, охотятся за нашими крупными кораблями, ждут, когда те пойдут в Ирбен. А нам и мелководный Муху-Вяйн годится.

Со стороны залива, прямо к нам идет-стучит рыбацкий мотобот. Видим в бинокль: на мотоботе, испачканные в чем-то белом, контр-адмирал Трайнин и капитан 1-го ранга Клевенский, новый командир Либавской базы. Оказывается, шли на торпедном, катер скис, пришлось прибегнуть к помощи рыбаков. У нас была бочка бензина. Ушли высокие гости на одном из наших катеров назад, к «Кирову».

«Постой, постой… А почему здесь Клевенский? Неужели уже оставили Либаву? А корабли у «Тосмаре»? А батареи, что мы, салаги, помогали строить? А наши ребята?..»

(Только после войны все прояснилось: Либава геройски оборонялась больше недели. А Ригу… штаб Северо-Западного фронта оставил уже вечером 22 июня. Восьмая армия, отступающая от Либавы и Виндавы, вела в эти самые дни, дни нашего отхода в район Эзеля – Даго, ожесточенные бои с фашистами восточнее столицы Латвии.)

Латвия… Уходят твои сыны. Без боя почти… Боцман Цирулис, чуть свободная минута, гладит всеобщего любимца команды, старого кобеля Джека, что-то говорит ему тихо по-латышски. Джек – смирный, притихший, напуганный. Не узнать собаки. Как услышит за облаками звук летящего «юнкерса», начинает, задрав лохматую морду, подвывать. А бывало…

– Джеки, – просят его матросы-латыши, – покажи, как баришня входит в баню.

Джек становится на задние лапы…

2 июля. Узнаём от комиссара (введен институт комиссаров) Фролова о наших потерях.

Товарищи, на всех направлениях идут ожесточенные бои. Враг несет потери, теряем и мы… здесь. Кроме «Сторожевого», который был поврежден в Рижском, погиб эсминец «Гневный». Помните, он сопровождал крейсер «Максим Горький»… «Горький» тоже, оторвало носовую часть. Это произошло северо-западнее Даго, там фашисты выставили минную банку. У нас мало тральщиков, потому-то и «Киров» проходил по углубленному земснарядами проливу Муху-Вяйн…

Ух, сколько нас тут скопилось, в Моонзунде! «Сильный», «Сердитый», «Смелый», «Стойкий», сторожевики «Снег», «Туча» – из «дивизиона хреновой погоды», как его на Балтике величали. Готовятся к походу в Рижский залив.

Бухта Трииги, северо-западная кромка Эзеля. Радио в кубрике:

– Братья и сестры, соотечественники, к вам обращаюсь я, друзья мои…

– Тише, тише! Сталин говорит! Сталин!

– Сейчас решается вопрос: или – или…

Суровы лица моих боевых товарищей… («Если придется, умрем как люди…»)

Вот какое дело: наш Межрозе уходит от нас… на повышение. «Ведь он капитан 2-го ранга, а на таком малом корабле», – объяснили нам. Жаль. Очень даже жаль.

Пришел новый, шумный, круглый, небольшого роста старший лейтенант, грузин. Широкая, как решето, фуражка с крохотным козырьком.

– Команде купаться! – с ходу приказал новый командир. Всеобщее удивление (а вдруг самолет сейчас?..). Но мы уже три недели не раздевались и не разувались. Стоим в трусах на баке, у ног бескозырка… Так положено: если после купания твоя бескозырка будет одиноко лежать, значит, ты того… пошел к морскому шкиперу…

– В воду!

Сигаем с высоты шести метров прямо в жгучий, как крапива, студень медуз. Бррр! Разгребаю эту нечисть, не знакомую мне ранее, ищу место почище и… натыкаюсь на притонувший труп краснофлотца…

Счастливый новый командир: пока мы пребывали в обществе медуз, ни один «стервятник» не появился над нами.

А зовут нового командира Гриша. Фамилия? Зачем фамилия? Гриша и Гриша. Гришу знает вся Балтика! Сколько анекдотов про него ходило до войны! «А помнишь, как Гриша из отпуска возвращался? Командование получает от него телеграмму: «Масква – сталица нашей Родины, задэрживаюсь на двое суток…»

17 июля. 23.30. Справа по носу темная полоска острова Муху.

– Прицел 130, целик… Орудие… Залп! – корабль дернулся.

– Орудие… Залп!

Ведем огонь по батарее противника, по Виртсу. Мористее бьют – перепонки трещат! – три наших миноносца. И еще с Эзеля, береговые стволы Елисеева.

Высадились наши. Триста краснофлотцев. Путь в Рижский залив свободен!

…Не успеваю записывать в журнал. Сегодня нас бомбили двадцать восемь раз. Уже не страшно. Отупел.

Пикирующий бомбардировщик Ю-87. Неубирающиеся шасси – ноги грифа, стервятника. А когда он, «стервятник», вываливается из-за облаков… кажется: с телеги камни сбрасывают (крестьянское восприятие).

Пишу первое, с начала войны, письмо родителям, на Украину. Уцелевший чудом после бомбежки пробитый осколками почтовый ящик на столбе… А уж местность та, куда написал… Радио на штабном пароходе: «Наши войска, после… боев… оставили город Житомир…» А это уже на 70 километров восточное моей изначальной малой родины…

Бухта Рохукюля. Снимаемся, идем в дозор в Соэло-Вяйн (между Эзелем и Даго). Не успели выйти за брекватер, навстречу пограничный МО, на носу катера – наш Джек. Он перешел от нас на «Иманту» три дня назад, во время смены дозора…

– Вот только собаку и удалось выловить… – сказали ребята. – Мина… «Иманта», сестрица «Иманта»! Дорогие, золотые хлопцы! Джек жмется к ногам, дрожит.

…Проходим у острова Вормси. В кильватер за нами – два транспорта, буксиры, цепочка торпедных катеров тянется за буксиром.

Да, следуем в Таллинн. Кончился у нас иноземный боезапас, нечем воевать.

Моонзунд для нашего корабля навсегда остался за кормой.

Еще до глубокой осени будут прорываться сквозь вражеский огонь, мимо Муху, в Рижский залив наши корабли, будут громить там германские конвои, еще будут ребята Преображенского летать с Эзеля в «неуязвимое» небо Берлина и загонять в бункер брюхатого Геринга и самого бесноватого Адольфа; еще будут наши бойцы обливаться кровью в неравной драке за архипелаг. Особенно ожесточенные бои разгорятся на южной оконечности Эзеля – Сырве. А потом, после ухода командования обороной на Ханко (и дальше – самолетом – в Кронштадт), оставшиеся… кто пулю в лоб, кто переправится через Ирбен на латвийский берег в партизаны, а кого на связанных колючкой бревнах прибьет к берегам нейтральной Швеции.

Выживут они и еще долго будут трудиться на родине, на дальних лесосеках…

Моонзунд…

Главная база Балтфлота – Таллинн. Редкие самолеты на большой высоте. Зато другое беспокойство – проверяющие. Химик, минер, связист, кто еще?

Комиссар Фролов ворчит:

– Сотни раз немцы нас проверяли за этот месяц.

Как дикари набрасываемся на газеты, принесенные из политотдела. Но… хоть не читай: «оставили», «отошли»… Что происходит? Что-то немыслимое.

С мостика эсминца «Карл Маркс», из репродуктора:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
 

Мурашки по телу! Это даже не песня, а крик!

…Таллинн окружен! 7 августа немецкие войска рассекли пополам нашу 8-ю армию и вышли на берег Финского залива в районе Кунды. Эту новость мы узнали 8-го утром во время погрузки угля, под «музыку» главного калибра крейсера «Киров».

В полдень снимаемся. В Кронштадт. Там нам поменяют пушки: на две наши «иностранки» осталось десять фугасных снарядов и болванки учебные.

Гриша привел штурмана, лейтенанта с черным чубом:

– Георгий, – отрекомендовался лейтенант. («Жора», – подумали мы.)

Два транспорта грузятся в ковше. Боже, сколько же он, гад, народу накалечил! В порт на машинах и всяко прибывают и прибывают раненые. Небритые, глаза запали.

Идем. Впереди «Клюз» и «Ударник» с тралами, потом мы, главная сила конвоя (с десятью снарядами), за нами транспорты, шаланды, мелкие катера – все облеплено-увешано увечными, травмированными.

Ход, естественно, в час верста – только кустики мелькают, по поговорке. Едва приготовились у Наргена сделать правый поворот – «юнкерсы»! Группа. За ней – еще, еще. Идут низко, словно на посадку. И – пулеметно-пушечным огнем по надстройкам, по палубам, по ногам, по головам… Истошные крики. Раненые поднимают в небо костыли, культяпки. Наш огонь – мимо: уж очень низко летают!

– Перископ слева! – кричит Березкин.

– Орудие – левый борт!

Вдруг – черная копна взрыва выросла на том месте, где был перископ.

Видимо, германская субмарина с миной встретилась.

Снова «юнкерсы». Две бомбы. Нам!.. Нет, мимо. Вот он, фашист, на выходе из пике. Носовое Румянцева – хрясь! Снарядом-болванкой ему по хвосту!

О, как они, фрицы, хорошо умеют нырять! Это вам, сволочи, за раненых на пароходах, за «Иманту»! Еще не так вас будем колотить, погодите!

Две «Чайки» (И-15), родные «этажерочки» встречают нас, покачивая крыльями. Толбухин маяк открылся. Дошли!

…Издавна на флоте о командире корабля, о талантах его судят по швартовке, постановке на бочку и якорь.

Наш Гриша… Нет, он, по-моему, в этот раз превзошел всех командиров: с каким шиком он, бросив якорь (там, где надо), пролетел впритирку мимо стоящего эсминца, дал задний и, аж присел «Вирсайтис», остановился в тридцати сантиметрах от стенки. Приготовленный Цирулисом кранец, для смягчения удара, не понадобился. Молодец, грузин!

Скребки – в руки! Сурик, старый кузбасслак. Едкая пыль обволакивает нас под корпусом, разъедая кожу на лице. Маслопупы в машине ковыряются, рабочие морзавода крепят на баке и на юте площадки для новых стомиллиметровых орудий, а еще будут две сорокапятки, пушка-автомат тридцатисемимиллиметровая. Во! Теперь, простояв недельку в доке, мы будем больше похожи на боевой корабль. А то новый штурман Жора признался, что он, когда увидел в Таллинне «Вирсайтис», подумал: «А это что за пароход?»

29 августа. Вышли из дока и… при выходе из гавани нос в нос встретились с крейсером «Киров», он шел в сопровождении двух эсминцев. Пассажиры – сухопутные, гражданские на борту. Неужели… Таллинн пал? И это – все, что осталось от флота, самого сильного в Союзе? Только дней через десять мы узнали от ребят с миноносцев подробности перехода – как шли по минным полям, под непрерывными ударами вражеской авиации (нам было в сто раз легче).

Не погиб, жив, несравненный, как поется в песне, Балтфлот! И он еще себя покажет.

Куда мы идем? В Ленинград? Зачем? Чайки барражируют над Маркизовой лужей. Морской канал. У каменной отсыпи – грозная громада линкора «Марат».

И может, это редкость в истории Ленинграда – днем разводят мосты, пропуская нас. На набережных любопытные. Ох, не на парад корабли вошли в Неву, не на праздник…

В темноте подошли к Понтонной (двадцать с лишним километров от Ленинграда). Катер ЗИС по корме. Гриша:

– Сигнальщик! Спроси в мегафон: куда топаешь, сороконожка? (Я повторяю слова командира, он не терпит никакой редакции своих приказаний.)

– Я командир отряда, Чероков, – ответили из темноты.

Командир отряда приказывает немедля продвинуться вверх по реке в район Корчмино и оттуда открыть огонь по Ивановскому, куда прорвались уже немцы.

Все окрест осветилось вспышками наших новеньких соток! Мы так близко подошли к позициям немцев, что на наш огонь они сразу же ответили… минометным огнем (тоже небывалый в истории случай).

Мины с противным визгом перелетают через нас, и их квакающие разрывы слышны у противоположного берега. Угомонили мы тех минометчиков. Утром – отходим вниз, к заводу на Понтонной. А с заводского причала:

– Не подходи! Стрелять буду!

Что такое? У нас приказание… А это, оказывается, охранница… Прямо на мостик направила свою двустволку. Увещевали. Ни в какую!

Тогда Гриша, в шутку:

– Носовое орудие – на правый борт!

Яша Румянцев принял игру, разворачивает длиннющий ствол прямо на ретивую тетку. Но не такие ленинградки, чтоб убояться какой-то стомиллиметровки!.. В общем, если бы не подоспел ее начальник, пальнула б заполошная тетка из ружья по мостику.

Кроме сигнального и рулевого дела я – пулеметчик. Мой «Виккерс», родной брат нашему «Максиму», укреплен на правом крыле мостика.

Меняю охлаждение – воду с глицерином, смотрю, как там у меня со смазкой замка, и, сам не помню, как это случилось, – скользкий, масляный замок совсем неслышно – шух за борт… В жар и холод бросило меня. Это же трибунал! Рядом – Иван Федорович, комиссар:

– Ты чего? На тебе лица нет.

Я доложил: так, мол, и так.

– Ты никому об этом не докладывал еще? Успокойся. На будущее наука. Сегодня эту рухлядь, – он кивнул на пулемет, – стащим в заводской металлолом, а нам, взамен «Виккерсов», поставят новенькие ДШК. Отличное оружие!

А меня колотило всего до самого вечера. Пришли и стали на огневую позицию у поселка Свердлова эсминцы «Строгий», «Гордый», «Славный». У Невского лесопарка притулился «Стройный», канонерская лодка «Красное знамя», канонерки (бывшие самоходные баржи-грунтовки) «Зея», «Ока», «Сестрорецк»…