Текст книги "Повести Пушкина"

VI
Италия. Челлини. Осень 1534 года

Не в самом центре Рима, во дворе старого, времён Марка Лициния Красса, огромного каменного сооружения, построенного ещё при цезаре Августе для сушки стволов ливанского кедра, лучшего дерева для строительства, стоял ещё один дом, с высокой крышей и покрытыми охрой толстыми стенами. К южной стене дома примыкал широкий черепичный навес, дававший тень. Вчера над городом прошла первая с начала лета гроза, но солнце уже успело высушить лужи, и день обещал быть ещё более душным. Двор покрывали осколки белого камня, по которому в поисках жидких кустиков травы бродили две тощие овцы и индюшка с цыплятами. В центре двора видны остатки очень старого колодца, который, по-видимому, ещё действовал, рядом на деревянной скамье сушились два льняных покрывала. В зелёном от патины медном тазу с двумя ручками ещё оставалась вода, и, отражая солнце, она расплавленным золотом била в глаза. Под навесом стояли и лежали огромные куски камня, который искрился на сколах, как кусок дорогого азиатского сахара. Был полдень, середина июня, и воздух неподвижен и сух, шёл тысяча пятьсот тридцать четвертый год.

Бенвенуто с трепетом в сердце вошёл во двор. Он, непревзойденный мастер, на равных говоривший с кардиналами, дерзивший влиятельным аристократам, драчун и храбрец, избалованный заказами и деньгами, затаив дыхание, приближался к жилищу Бога. Он находился в Риме уже сорок два дня, снял мастерскую на Тибре у Каменной пристани, где начал работать одну «вещицу» для благородной синьоры Полетти. Рисунок вышел отличным, воск для литья он купил самый лучший, но местная глина оказалась слишком зернистой, с примесями, она не подходила для тончайшего золотого литья, и её приходилось растирать и готовить. Он отправил письмо в Венецию своему другу Франческо, чтобы тот прислал ему корзину белой «венецианской земли», но то ли письмо затерялось, то ли Франческо уехал в Милан, но просьба его осталась тщетной, и это его раздражало и тормозило работу. Правда, за это время он сделал ещё один рисунок пряжки с двумя конями и всадниками, и такой хороший, что решился показать его Самому, с которым давно мечтал познакомиться, втайне надеясь, что тот уже знает его имя. Два дня назад подруга синьоры Полетти и жена Антония Ланди, Бьянка, зашла к нему в мастерскую и, увидев этот прекрасный рисунок, предлагала за него восемьсот золотых эскудо, но он нашёл в себе силы вежливо отказать ей. Сейчас этот рисунок, сделанный свинцовым карандашом с гризалью и белилами на добротной бумаге, был с ним. Он висел на плече, в планшете из двух палисандровых дощечек, скреплённых серебряным зажимом, в руках у него ничего не было.

Челлини благоговел перед этим местом и его хозяином. Пока Бенвенуто пересекал двор, он слышал непрерывный стук металла о камень и грубый отдающий болью в зубах звук абразивных кож, приглушенный занавесью из той же ткани, что сушилась у колодца. Звуки простые и обычные в этой части города, где среди откупщиков среднего достатка жили плотники, медники и каменотесы, вызывая уважение к каждодневному труду, правильности и непрерывности жизни. Тут безжалостное римское солнце наткнулось на случайное облачко и на минуту-другую решило отдохнуть. В этот момент стихли удары и в доме. Пару раз кто-то ещё скользнул киянкой по резцу, и всё стало очень тихо. Из тёмного проёма, отодвинув занавеску, вышел юноша в переднике, обсыпанном белой пылью, и в простых сандалиях. Бенвенуто хищным глазом художника отметил широкую грудь, мускулистые длинные руки и потные, красивого рисунка плечи. В правой руке он держал корзину, из которой торчало горлышко бутылки.

Тут случилось некоторое происшествие. Во двор с улицы завернул ослик, запряжённый в небольшую двухколесную тележку. У осла была белая морда, истоптанные неровные копыта, он был стар. Осёл уверенно дошел до середины двора и сам остановился напротив колодца, очевидно, что ему здесь всё было знакомо, и он отлично знал, что нужно делать. Рядом с повозкой, волоча по земле рваными туфлями, шёл почти чёрный человек в пестром пыльном халате, с серебряным кольцом в ухе и бамбуковой палкой в руке. Бенвенуто увидел узкий, не африканский разрез глаз, широкие скулы и толстые отечные щиколотки торговца. Что этот нищий – иностранец, видно было по повозке, по унылой, усталой походке и по изъеденному молью ослу. Последнее время таких типов в Риме стало полно, огромный город давал этим изгоям со всего света возможность стабильного нищенства, мелкой работы и относительную безопасность. Юноша в фартуке приветственно махнул рукой, и азиат стащил дерюгу, покрывавшую повозку. На ней стояли три плоские корзины для сбора оливок, наполненные яркой свежесорванной травой или листьями. Между корзин лежали аккуратно свернутые бухты канатов и толстых веревок. Молодой человек ещё раз махнул рукой, и азиат стал сгружать товар. Он снял корзины, поставил их на землю, затем сбросил на них верёвки. Пока он работал, осёл приподнял хвост и без всякого напряжения исторг из себя штук пять крупных клубней, упавших на землю, как детские мячики с песком. Юноша в переднике подошёл к торговцу, протянул ему несколько монет и что-то тихо сказал. Тот поклонился, легонько ткнул осла бамбуковой палкой, и ослик тронулся. Торговец исчез, оставив после себя связку веревок, пару корзин с зеленью и теплый запах свежего навоза.

В проёме дома появился пожилой мужчина с нестриженой седой головой, глубоко посаженными тёмными глазами и сломанным носом. Отодвинув в сторону занавес, он что-то крикнул в глубину дома. Бенвенуто Челлини стоял, как Лот, превращённый в соляной столп. Перед ним был сам божественный Микеланджело Буонаротти. Из глубины мастерской вышли ещё двое мужчин. Один из них нес жёлтую, как недозревшая тыква, головку дешёвого неаполитанского сыра и огромную, пахнущую миндалём рыжую буханку хлеба. Такой хлеб пекли в Риме, в Ватиканских пекарнях, и он не поступал в городскую продажу. Все четверо с достоинством сели на простую скамью, стоявшую в тени под навесом. Столом служила плоская плита мраморной глыбы, давно лежащая на этом месте, ушедшая в землю и посеревшая от времени и дождей. «Проходи к нам, благородный человек, – услышал Челлини глуховатый голос. – Выпей вина и расскажи, что заставило тебя стоять посреди двора под самым солнцем?» Ювелир не заставил обращаться к себе дважды.

Вино было молодым, кислым и самым дешёвым. На глиняных тарелках лежало несколько груш, яблоки и инжир. В центре стояла плошка с оливковым маслом, рядом с ней лежал кусок белой, как снег, сирийской соли. Шелуха от чеснока, крошки от ломанного руками хлеба, нарезанный толстыми ломтями мягкий сыр и простые кружки для вина сразу уничтожили условности. Солдатская простота обеда говорила о божественном пренебрежении мирским или о хозяйской скупости.

Челлини недолго думал об этом. Он высказал самое большое удовольствие от того, что видит великого Буонаротти, сел за стол, выпил вина и назвал себя. Люди за столом даже привстали при его имени и поклонились ему, потому что слышали о нём много лестного. А сам Буонаротти вслед за ними также сказал, что рад его видеть и просил быть без церемоний, взять сыр и вино и рассказать, что хочет. Бенвенуто сказал ему: «Пьетро Торриджани родом флорентиец, который бежал от гнева Лоренцо в Рим, говорил, что Буонаротти не сам обрабатывает мрамор, а что это делают за него специально обученные улитки. И что герцог Аркосский выгнал Торриджани за такие слова, а тот в гневе разбил уже готовую статую Мадонны. И я, человек бесхитростный и прямодушный, решил у тебя самого спросить, что это за улитки?».

Микеланджело опустил кружку с вином, медленно, по-крестьянски, тыльной стороной руки вытер губы и, обратившись к мужчине, сидевшему по правую руку, просто сказал: «Доменико, покажи любезному Бенвенуто нашу полировку». Доменико Чебрини, каменотёс из Перуджи, не переставая жевать хлеб с сыром, встал из-за стола и кивком головы пригласил гостя следовать за ним. Остальные молча продолжали трапезу.

Внутри, в пыльных лучах бьющего через отверстие в потолке света Челлини разглядел три скульптуры, из которых одна производила впечатление совсем законченной. И первые две, ещё слегка намеченные, и последняя были невероятно хороши. Великий мастер пристрастно и восхищённо оценивал работу гения. Он несколько раз обошёл скульптуру, отмечая малейшие детали и держа в голове её всю. «Отличная работа, – почти неслышно бормотал сам себе Челлини. – А вот мрамор мог быть и получше, в Каррарах уже лет шесть новый карьер даёт лучший материал, могли там заказать». Среди инструментов, молотков и киянок, бронзовых циркулей, отвесов, дубовых клиньев, ящиков с воском и глиной, деревянных блоков и абразивных кож стояли чаны с давленым виноградом, кислый запах которого перемешивался с запахом сухого дерева, промасленных канатов и особым сухим вкусом дробленого мрамора. Зачерпнув из чана виноградную брагу, Доменико выплеснул её на одну из скульптур. Затем он куда-то скрылся, чтобы через минуту вернуться с большой ивовой корзиной. В корзине спокойно лежала гигантская улитка размером с малый мельничный жернов. Доменико бережно достал улитку, поднёс её к статуе, приложил к мрамору и замер. Огромный слизень, ушедший с головой в раковину, осторожно высунул сначала два рожка с шариками на концах, пошевелил ими, исследуя пространство, медленно вытянул голову с блестящими глазками, развернул хвост, плотно прижался к камню, повторив телом его малейшие изгибы, и неожиданно быстро пополз по скульптуре. Много повидал в своей бурной жизни Бенвенуто Челлини, не было случая, чтобы он растерялся перед обстоятельством или не нашёлся с ответом, но тут он стоял, открыв рот, как подросток, заставший мать без одежды, и только сердце его глухо стучало, ударяя, как пестик в ступку с зерном. «Без винограда ни за что ползать не будут, всё время надо подливать, – как эхо, вошёл в него голос Доменико. – Работа, конечно, долгая, но мрамор становится, как попка младенца, тёплым и нежным». Сколько времени смотрел Челлини на чудную работу улитки, он сам не знал. Он бы стоял и дальше, но крепкая рука легла на его плечо: «Любезный Бенвенуто, надеюсь, ты простишь меня, но солнце уже ушло за Капитолий, а нам нужно ещё поработать. – Микеланджело с веселым блеском в глазах смотрел на него. – Тебе, мой друг, улитки не нужны. Ты мастер тонкого искусства, а нам, грубым каменотесам, без природы не обойтись». И он мягко, но недвусмысленно чуть подтолкнул Челлини к выходу.

VII
Пункт приёма посуды. Ленинград

Однажды, обшарив всю комнату и вывернув все карманы, которые я считал своими, я понял, что денег нет совсем. В домашних штанах, которые были на мне, не было ничего. В старом пиджаке, который я надевал только летом, нашлась смятая пачка «Беломора», которую пришлось выбросить в помойку, потому что папиросы в ней все высохли и высыпались. В табачной трухе я выловил несколько монет, и всё. Есть ещё вязаная кофта с дырками на локтях и двумя маленькими карманами по бокам, но и на неё надежды мало, хотя я всё-таки проверил. Ничего! В брюках, кажется, вчера звенела какая-то мелочь. Они висели на спинке стула совершенно безрадостно. В них обнаружился гривенник, четыре трёхкопеечные монеты и две двушки. Двадцать шесть копеек я положил на стол. Последняя надежда оставалась на пальто. В нём оба кармана были дырявыми, и мелочь часто проваливалась за подкладку, что давало надежду на неожиданный результат. Сняв пальто с гвоздя, я положил его на кровать и стал медленно прощупывать подкладку по нижнему краю. Пальто не раз выручало меня в нашем продуваемом ветрами городе, не подвело и в этот раз. Под рукой явно нашлись деньги. Теперь надо аккуратно передвинуть каждую монетку обратно, найти дырку в кармане и просунуть в неё денюжку, а второй рукой вытащить её на свет божий. Это было совсем не скучное занятие с неизвестным заранее результатом. В итоге я выудил из недр подкладки монету в двадцать копеек, две монеты по пятнадцать, одну десятикопеечную, четыре копейки по копейке и одну двухкопеечную. Итог – шестьдесят шесть копеек. Очень прилично. Итак, кофта – семь копеек, брюки – двадцать шесть копеек и пальто – шестьдесят шесть копеек. Ровно девяносто девять копеек. Это хороший результат, но не слишком утешительный. На два дня можно растянуть, а потом – всё!

Я уже больше месяца нигде не работал, халтуры никакой не подворачивалось, и нужно что-то срочно придумывать. Можно, конечно, пойти в «Букинист» на угол Марата и Свечного, к знаменитому Коле, Николаю Петровичу, и сдать ему все семь томов «Отечественной войны 1812 года», юбилейное, к 100-летию войны с Наполеоном издание Сытина 1912 года. Коля своих никогда не обижал и платил максимум из того, что мог. Я бы сразу получил рублей десять-двенадцать, большие деньги! Но это были любимые книги моего отца и почти единственное, что у меня от него осталось. В тяжёлые минуты я много раз решал их продать, но потом останавливал себя: стоп, может быть ещё хуже, а книг уже не будет. И вот сейчас я смотрел на их чёрные с золотыми потертыми буквами переплеты и говорил себе: пусть ещё постоят, я что-нибудь придумаю. Но думать я был не готов, потому что страшно захотел есть. По длинному коридору я отправился на кухню, хотя выходить из своей комнаты мне вообще не хотелось. На кухне никого не оказалось, кроме жены соседа-таксиста, Любки. Или, как её все звали, Бигуди. Бигуди в ужасном лиловом халате стояла у своей плиты и жарила своему мужу-жлобу яичницу из трёх яиц. Когда я вошел, глазунья уже была почти готова, и она посыпала её нарезанным зелёным луком. Запах стоял такой, что у меня от желания убить её и накинуться на яичницу закружилась голова. Бигуди вдобавок, увидев меня, начала говорить о прогнозе погоды и спросила, как я думаю, брать ли ей с собой зонтик, или она так успеет добежать, не знаю куда… Вот сука!

Мысленно я посоветовал ей засунуть зонтик себе в жопу или ещё куда-нибудь… Но молча поставил на плиту чайник и вернулся к себе. Чай у меня отличный, чёрный, грузинский. Мне его выносил из гастронома в Замятинском переулке мой приятель. Он был поэтом и работал там грузчиком. Он меня страшно уважал за то, что я знал фамилию Мандельштам. Он тоже её знал, и это нас спаяло, потому что, кроме нас двоих, её даже произнести было некому. Я щедро сыпанул чай в заварной белый фарфоровый чайник с нежными васильками по двум сторонам, Кузнецовского фарфорового завода, закрыл крышечкой и стал ждать, когда он по-настоящему заварится. Чай был моей жизнью и основной едой утром, днём и вечером. И я относился к нему серьёзно. Может быть, потому, что больше у меня ничего почти и не было.

Чай был готов, я сделал пару глотков, закурил вчерашний хабарик из пепельницы и почувствовал себя гораздо лучше. Теперь можно и нужно подумать о деньгах. В запасе несколько вариантов. Первый – простой, пойти с паспортом на Главпочтамт, в отдел доставки ценных бандеролей (там меня знали) и на день подрядиться разносить их по адресам. Но приходить туда надо в шесть часов утра, а сейчас уже десять. Это тоже не синекура, подниматься и спускаться по нашим ленинградским лестницам от Исаакиевской площади до доходных домов Коломны и уговаривать расписаться соседей, когда самого получателя не было дома. Да и ноги у меня последнее время ныли. Так что этот вариант отпадал сам собою. Можно ещё поехать на Варшавский вокзал, в депо, мыть стекла и протирать сиденья в вагонах электричек, но это тяжёлая и нудная работа. Тамбуры в вагонах все закиданы окурками и заплёваны, а в некоторых воняет мочой, как в придорожном сортире. Правда, платили неплохо – три рубля восемьдесят копеек за вагон. Если уметь, то за день одному можно помыть четыре вагона, но ты всегда работаёшь с напарником и бригадиром, так что за каждый вагон отдаёшь полтинник. Но главное, что договариваться о работе нужно было накануне. У них своих желающих из привокзальных алкашей полно. Вариант тоже не годится.

И тут постепенно мне в голову начала закрадываться мысль. Чем больше я думал, тем больше убеждался в своей правоте. Я думал о том, что вся моя жизнь – сплошное говно. Мне много лет, но я совсем ещё не старик. Уже давно женщины на улице смотрят сквозь меня и вообще не замечают, а прилично одетые даже как-то норовят обойти подальше. Да и я уже разучился на них смотреть. У меня на столе никогда не лежала белая скатерть, как у отца, когда к нему приезжали друзья и он отправлялся на рынок и сам выбирал мясо, ветчину, пробовал икру, покупал осетрину и фрукты. Раньше я любил ходить в Музей Арктики и Антарктики на Марата. Там я мог бесконечно смотреть на макет с северным сиянием. Я вообще люблю рассматривать то, что мне нравится. Ледокол «Красин» с чёрным бортом и красным флагом на антенне стоит посреди бесконечного льда, а к нему бегут спасённые Папанин с товарищами и собачка. Все кричат «ура» и обнимаются на страшном морозе. Ещё очень интересный стенд под стеклом назывался «Продукты для обеспечения жизнедеятельности полярников на станции „Мир-2“». Я его внимательно изучил. Там присутствовали: тушёнка говяжья вологодского мясокомбината им. Микояна, сгущённое молоко, банка растворимого кофе «Бразильский» (Москва, завод им. Бабушкина), сервелат «Столичный», фасоль в томатном соусе, каша гречневая и овсяная, макароны «Ракушка», консервы «Мясо рябчика, обжаренное в брусничном желе» (консервный завод г. Орел), мёд «Липовый» из Воронежа, сало, копчёное сало (колхоз им. Шевченко, г. Харьков), «Набор сухофруктов, чернослив, курага, инжир» (Абхазская фабрика № 5), сыр «Пошехонский» и «Костромской», «в вакуумной упаковке», чёрный пористый шоколад (изделие фабрики Крупской) и даже бутылка армянского коньяка, пять звезд. Я, когда это всё увидел, сразу захотел стать полярником. Сейчас я даже не могу вспомнить, когда там был последний раз… лет пять назад или шесть. Раньше у меня были приличные вещи. Сейчас пара вздувшихся на коленях брюк, грязное пальто с рваными карманами и стоптанные говнодавы.

И ещё я вспомнил, что давно не ходил в баню, хотя Фонарная баня, или, как говорят ленинградцы, «Фонарь», находилась у меня под боком, через два дома. Наверно, от меня воняет, но сам я к себе привык, а проверить было не на ком. От соседей тоже воняло, но этого никто не замечал.

Я всю жизнь читал книжки. Теперь у меня их почти не было. Я представил цветные корешки «Библиотеки приключений». Они в нашей квартире стояли за стеклом на полке в моей комнате, напротив кровати. «Остров погибших кораблей», «Копи царя Соломона», «Оцеола, вождь семинолов», «Всадник без головы» – куда они все подевались? Тихое и таинственное исчезновение вещей. О собственном члене я теперь вспоминал лишь в туалете. Радио у меня давно разбилось. Поэтому новости из внешнего мира, правда, с большим опозданием и отрывочно, доходили до меня только из нужника. Там всегда лежали газеты, некоторые уже заботливо порванные для использования, но попадались и целые. Я искал и прочитывал (часто на самом интересном газета обрывалась) только зарубежные новости. Под ними всегда было два вида подписи: или «соб. кор.» и фамилия, или «ТАСС».

Новости из-за границы всегда полны трагизма и сочувствия к простым рабочим людям, которым дико не повезло родиться в Англии, Испании или, что ещё хуже, в Америке. В Африке было много местных борцов против эксплуататоров и колонизаторов, но им не всегда везло, и они даже попадали в разные тюрьмы. Однако Советский Союз и там не оставлял их своей заботой. Сегодня утром, сидя на горшке, я прочёл, что в Индонезии президент Сукарно отказался от второго завтрака и полдника в пользу крестьян с какого-то острова, на которых напала саранча. Или он решил отдать завтрак и полдник саранче, чтобы она не трогала крестьян. За это его пригласили с визитом в Москву. Такие статьи мне нравились, но эту я всё равно использовал по назначению.

За этими мыслями я незаметно выкурил всё, что у меня было. Чай совсем остыл. Нужно было принимать решение: или снова прилечь на не убранную с утра кровать, или предпринять что-то другое. Я внимательно оглядел комнату, словно ища подсказки. Всё было на своих местах, со вчерашнего и позавчерашнего дня ничего не изменилось. Но вдруг мой глаз зацепил то, мимо чего я проходил каждый день раз сто туда и обратно. Мало того, я ложился спать на расстоянии вытянутой руки от этого забытого богатства. В углу у шкафа стояла батарея разномастных бутылок. Я словно увидел их впервые. Они стали привычной частью моей комнаты, настолько, что я вообще перестал их видеть, как стул, на котором сидишь. Первый ряд бутылок уже выдвинулся вперёд, перед шкафом – это недавние, за ними в тень нестройными рядами уходили до самой стены покрытые пылью ветераны. Это были мои деньги! Теперь нужно их пересчитать и осмотреть горлышко каждой, нет ли сколов. Такие не принимали.

Несомненно, этот день моей жизни был крепко связан с математикой. Я сел на пол и принялся за инвентаризацию. Итак, я имел восемнадцать бутылок из-под портвейна и прочей бормотухи по семнадцать копеек за штуку. Одна была со сколом, я её сразу отставил в сторону. Из-под водки оказалось девять бутылей, все целые, по двенадцать копеек за каждую. Ещё стояло четыре малька в идеальном состоянии, по девять копеек. Кроме того, между стеной и шкафом я обнаружил лежащую, видимо, очень давно, всю в пыли, ещё одну бутылку из-под портвейна «Агдам». Это ещё семнадцать копеек.

Я второй раз за сегодняшний день погрузился в математические расчеты. Промежуточные результаты по разным бутылкам я записывал карандашом прямо на обоях у двери. Потом всё сложил, считая бутылку из-за шкафа, и получил результат. Четыре рубля пятьдесят копеек! Это оказалась впечатляющая цифра. Я её тоже записал на стене и обвёл.

Пункты приёма стеклотары, как они официально назывались, – места почти сакральные. Центры силы, вернее, бессилия. Там за выпитую или найденную в парке бутылку давали небольшую, но твёрдую, единую по всей необъятной стране цену. Пункты были разбросаны по всему городу, располагались обычно в подвалах и почти всегда не работали. Не было более грустного зрелища, чем вид людей, притащивших, часто издалека, тяжёлые сумки со стеклом и оказавшихся перед объявлением «Тары нет! Закрыто». Тащить обратно тяжело, а оставить просто так – невозможно. Начальники пунктов приёма имели огромную власть над самыми бедными, несчастными, неприкаянными и беззащитными жителями города и почти все были бездушными циничными тварями. Не было в стране ни одного начальника, который мог бы приказать приёмщику посуды! Ни министр, ни генерал КГБ, ни секретарь обкома. В своём подвале и во всей стране он главнее всех! И они пользовались своей безнаказанностью. В разгар приема они могли вдруг заявить: «Всё! По 0,7, не берем. Тара кончилась…» – и очередь, тихо матерясь, редела. Или просто перед носом захлопнуть окошко, буркнув: «Пересчёт!» или «Перерыв!», и грустная, безропотная, бедно одетая кучка людей продолжала стоять, ждать и надеяться.

Я рисковать не мог. Бутылок было много, деньги на кону стояли немаленькие, я должен действовать наверняка. У нас в квартире был телефон. Он висел на исписанной разными именами и номерами стене в конце коридора, перед поворотом на кухню. Я им почти не пользовался. Мне вообще было противно смотреть на его грязный циферблат и засаленную жирную трубку. Рядом стоял стул с отполированным соседскими задницами сиденьем. Оно тоже было покрыто номерами телефонов и именами. Но я готовил операцию, а связь и коммуникация в современной войне играют важнейшую роль. Я позвонил Грише.

Гриша жил на улице Якубовича, в доме № 24, на первом этаже. А в соседнем доме, номер № 22, был самый большой в районе пункт приёма посуды. Гриша шил папахи из каракуля для знаменитого военного ателье, что располагалось рядом, на бульваре Профсоюзов. Он был инвалид и работал на дому. Но его папахи носил весь генералитет Ленинградского военного округа, и ему ателье поставило в квартиру телефон на случай какой-нибудь особой срочности. Гриша был лучший по генеральским шапкам, но запойный. Он единственный, кто избил костылём начальника приема посуды, когда тот отказался принять у него две бутылки из-под «Жигулей». Он просто взял забракованную бутыль и, ни слова не говоря, засадил ею Лехе Толстому по голове, а затем спустился в подвал и добавил ещё костылём. Это был настоящий подвиг. Но мало того, Гриша заставил обливающегося кровью приёмщика выдать ему за две его бутылки двадцать четыре копейки! И это всё на глазах онемевших алкашей! Вот такому человеку я звонил.

Голос Гриши был трезвый, тихий и серьёзный.

– Ладно, – сказал он, – сейчас мотнусь, посмотрю, – и бросил трубку.

Я мучился от отсутствия курева, но сидел на стуле рядом с телефоном и ждал. Тут я через драный тапок нащупал что-то на полу. Из-под стула выкатилась целая сигарета «Прима». Это был добрый знак. И тут же зазвонил телефон. Гриша!

Он скупо сообщил обстановку. Пункт работает, но тара кончается. Он про меня предупредил. Но действовать надо немедленно. С меня полтинник. И… разъединился. Гриша так долго шил для военных, что и сам приобрёл командный стиль. Грамотно провёл рекогносцировку на местности и доложил. Теперь всё зависело от меня. Я заметался по комнате в поисках авоськи. У меня была большая сумка, в которой я раз в полгода сдавал бельё в прачечную. Но её одной мало. Максимум бутылок двенадцать. В авоську влезало восемь, это для неё предел прочности. По карманам я мог рассовать ещё три-четыре малька, не больше. И тут я вспомнил, что у нас в общей кладовке за кухней висел чей-то рюкзак. Не было в коммунальной квартире преступления ужаснее, чем посягательство на чужое барахло! Но я уже был внутренне готов стать преступником, когда тихо крался по коридору. Господь в этот день на стороне страждущих грешников: в квартире тихо, а рюкзак был на месте.

Когда я спускался по лестнице, меня шатало, и каждая ступенька отзывалась стеклянным звоном. Я шёл, как в тумане, но шёл. На мосту через Мойку я понял, что больше не могу. Пот заливал лицо, но руки были заняты, и при каждом шаге бутылки на спине стучали по позвоночнику. А те, что оттягивали карманы пальто, ударяли по ногам. У ДК работников связи, при переходе улицы Герцена, я подвернул ногу и чудом сохранил равновесие. Это была ровно половина пути. Я задыхался, а руки онемели, но я уже сворачивал на Якубовича. На мое несчастье, её в очередной раз перекопали и превратили в неодолимую полосу препятствий. Работяги мрачно вынимали из глубоких траншей ржавые трубы. В центре города под ногами был не асфальт, а грязная каша из глины, песка и сгнивших обмоток подземного хозяйства… Силы кончились. Но я прошёл дом номер восемнадцать. Ещё два дома… Выдохнув последний раз, я умер, но дошёл!

Очередь у окошка приема, увидев залитого потом мертвеца с посудой в руках и на спине, невольно расступилась. Или это сработал голос из подвала: «Он занимал! Давай ставь!».

В общем, всё прошло как по маслу. Получив деньги, я не сразу зашёл к Грише, а легкой походкой пересёк бульвар Профсоюзов и в Замятином переулке взял два пива. И только потом, медленно, снова полюбив свой город, направился к Грише.