Текст книги "Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность"

По своей сути мы ремесленники: портные, шьющие одежду, оружейники, выковывающие меч и кольчугу, гончары, изготавливающие посуду. Мы трудимся для других. Чем больше у нас забрали, то есть от нас взяли, тем лучше.

Но мы ведём и ощущаем себя как художники, что не в силах расстаться со своей любимой картиной, своим детищем.

Мы предпочитаем творить, а следует квалифицированно и умело работать.

Всё это казалось больше любопытным и занятным, чем жизненно важным.

Герман Гессе. «Демиан»

Вопрос, старый как мир и как все вопросы: каким целям служит воспитание? На поверхности три общих цели: нравственность, поведение, приспособляемость. И только одна из них никогда не вызывает сомнений или протеста у воспитанников. Они жаждут познать мир, в котором живут, и благодарны любому, кто научит их хитростям и премудростям реального бытия.

Более того, они склонны обвинить вас в некомпетентности, если вы не научите именно этому – умению жить и выживать в современном мире.

Именно мотивация «пригодится для жизни» даёт вам наибольшие шансы в достижении двух других целей: нравственном воспитании и хороших манерах.

Иногда воспитание так далеко от жизни, так замшело и консервативно, так архаично, что ничего, кроме вреда и раздражения, не приносит.

И даже если вам удалось погрузить своего ученика в идеальный мир книжных героев, в мир самоценных знаний и несуетного творчества, рано или поздно в нём будет нарастать сопротивление. Это будет «чертовски антикварно», как замечательно и жестоко определил учение своего любимого учителя Писториуса Эмиль Синклер из повести Германа Гессе «Демиан».

«Я слышал слишком много поучений в его словах, я чувствовал, что он вполне понимает лишь какую-то часть меня».

Другая часть Эмиля Синклера рвалась в неизвестность.

* * *

Родительский спор – баловать детей или держать в строгости – разные люди решают по-разному. В русской традиции особых поблажек детям не предусматривалось.

По-своему, оригинально решал этот вопрос один из лучших русских писателей Владимир Набоков. В автобиографическом романе «Другие берега» он как бы невзначай, буквально в скобках, но с восклицательным знаком в конце замечает: «Балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что их ожидает!»

* * *

Януш Корчак, извиняясь перед читателями, писал, что его стала больше волновать эмоциональная сфера ребёнка, затем физическое здоровье и только потом интеллект.

Кажется, всё дело в том, что у кого-то одно получается лучше, другое чуть хуже. Так и выстраиваются приоритеты.

* * *

Учительский труд частенько сравнивают с трудом мифического Сизифа.

Альбер Камю писал, что его интересует собственно пауза, когда Сизиф спускается с горы.

О чём думает учитель, когда опять не радуют результаты контрольной, уровень культуры, помыслы и поступки своих учеников? О напрасных стараниях? О сделанных ошибках? Или о том, что завтра открытый урок?

* * *

Некоторые полагают, что главная, истинная цель воспитания – помочь человеку прийти к самому себе.

Точно угадать его судьбу и помочь развеять страх перед собственной судьбой.

В своих мемуарах на исходе жизни Карл Густав Юнг писал: «…исполнение человеком своего предназначения, осознание своей уникальности – результат долгой, почти безнадёжной воспитательной работы».

* * *

Запомнил эпиграф к одной из глав «Семьи Опперман» Лиона Фейхтвангера. Это цитата из Талмуда: «Нам положено трудиться, но нам не дано завершить труды наши». Вспоминал эту фразу часто, особенно когда задумывал что-то грандиозное или отчаивался, не получая подкрепления духа ощутимыми удачами, нетерпеливо желая получить всё сполна и при жизни.

* * *

Учитель подчас не только основной, но и единственный источник знаний для ученика. Но не всегда чистый. Так и хочется иногда предупредить: «Не пей, козлёночком станешь».

Если перечислять все учительские ляпы и перлы, получится отдельная книжка. Но авторитет педагога велик. Многие, наверное, слышали от своего ребёнка, с нажимом: «А вот Мария Петровна говорит…»

* * *

В романе Рэя Брэдбери «451° по Фаренгейту» люди, не имевшие возможности спасти от огня книги, запоминали их по главам, по частям, целиком. И становились единственными хранителями знаний, чтобы передавать их из уст в уста своим детям, а те, в свою очередь, своим.

«Мы всего лишь обложки книг, предохраняющие их от порчи и пыли», – скромно замечает один из героев.

А кто-то добавляет: «Не пытайтесь судить о книгах по обложкам».

* * *

Есть книги прямого воспитательного действия.

…Помню, был такой мальчик Артём – здоровый увалень, а вот защитить себя не мог. И был объектом насмешек и приставаний, «грушей» для всяких мелких и наглых обидчиков.

И я подсунул ему роман Александра Кронина «Юные годы», где маленький ирландский мальчик в английской школе терпел всевозможные унижения до тех пор, пока дедушка не научил его боксу и не заставил вызвать на драку самого сильного в классе.

Не без азарта наблюдал затем, как Артём, пусть сначала неуклюже, но пытался отбиваться, противостоять.

Не знаю, как сложилась его судьба в будущем, но надеюсь, это пригодилось ему в жизни.

* * *

Хороший парень, окончивший неплохую московскую школу, не мог понять, что такое «хлестаковщина», потому что не знал, кто такой Хлестаков, потому что не читал «Ревизора» и вообще смутно представлял, кто такой Гоголь.

«Походная библиотечка» Андре Моруа, которую он советовал молодым людям, состояла из книг семи авторов: Гомер, Монтень, Шекспир, Бальзак, Толстой, Пруст, Ален.

* * *

В день своего шестидесятилетия заслуженный учитель вместе с многочисленными поздравлениями получает письмо, в котором анонимный бывший ученик проклинает его, обвиняет в своей искалеченной судьбе и обещает убить.

Вот так начинается повесть замечательного писателя Владимира Тендрякова «Шестьдесят свечей».

Пытаясь вспомнить, кому он мог так навредить в жизни, кто бы это мог быть, учитель неожиданно вспоминает многое, за что ему становится неловко и стыдно.

И когда он встретился, наконец, с автором письма и узнал его, услышанная история уже не играла для него существенной роли, ибо, как ему казалось, он сам вспомнил много больше.

Он был готов к наказанию. Но бывший ученик посчитал, что бывший учитель должен наказать себя сам и оставил ему пистолет.

Главное обвинение гласило: страшны не дураки и откровенные негодяи, а вот такие авторитетные, уважаемые, к слову которых прислушиваются, а потом всю жизнь расплачиваются. Теперь пришла очередь расплаты для вот таких духовных наставников.

Придя домой, учитель снова начинает вспоминать свою жизнь, перечитывает письма поздравивших его с юбилеем, письмо погибшего на фронте смертью героя его ученика, в котором тот пишет, что всем лучшим, что в нём есть, он обязан своему дорогому и любимому учителю.

И он отказывается от самоубийства…Я только один раз перечитывал выборочно армейские письма. Их несколько сот от десятков учеников. Во всех добрые, хорошие слова в мой адрес. Наверное, это может поддержать в тяжёлые моменты разочарований.

И всё же когда возникает необходимость задуматься о результатах своей работы, кажутся всё более и более справедливыми слова малоизвестного немецкого писателя, что лучшее правило политики – не слишком управлять. То же верно и в воспитании.

* * *

Лев Николаевич Толстой считал учёным и образованным человеком того, кто много почерпнул из книг и усвоил распространённые в его время знания, а просвещённым – того, кто понимает смысл своей жизни. Под воспитанием же он понимал умение хорошо жить, и своей хорошей жизнью оказывать влияние на Других.

Таким образом, выходит, что воспитание, образование и просвещение поддерживают в человеке хрупкое равновесие между идеализмом и верностью природе, волей и моралью, культурой и цивилизацией. Воспитание, в конечном итоге, помогает человеку не скатиться вниз, просвещение позволяет устремиться ввысь, а образование способствует успешному решению обеих задач.

* * *

Воспитание словом, воспитание примером, воспитание ситуацией. Но бывает лучше всего воспитание без воспитания.

Пример, рассказанный Владимиром Амлинским в автобиографической повести, стал хрестоматийным. Он пишет, что отец его совершенно не воспитывал. Но на всю жизнь ему запомнилась полоска света за полночь из кабинета отца. Отец работал. И это было лучшее воспитание.

…Время под утро. Мой отец непромко похрапывает в соседней комнате, я смотрю на мамин портрет на моём столе, потом на груду разбросанных книг и, наконец, выключаю свет настольной лампы.

* * *

…И всё же посвятить себя воспитанию других можно только по причине страсти или высокого призвания.

Так вернулся к своей изгнавшей его стае Чайка по имени Джонатан Ливингстон, неся с собой новое знание и новые перспективы.

Так спустился с высот Касталии Великий Магистр игры в бисер Иозеф Кнехт, чтобы воспитывать в миру одного единственного юношу, сына своего старого Друга.

Именно в передаче знаний, в просвещении и воспитании многие Великие видели главный для себя смысл на исходе жизни.

Почему же так разочаровываются те, кто с самого начала посвятил себя благородному занятию? Почему же мудрейший Иозеф Кнехт погибает в первый же день своего учительства, поддавшись обыкновенным эмоциям – желанию понравиться и завоевать доверие своего ученика?

Ностальгия

…Нет зрелища печальнее, чем то, когда какой-нибудь сапожник или школьный учитель со страдальческим видом даёт понять, что он собственно рождён для чего-то высшего. Нет вообще чего-либо лучшего, чем хорошее! А это последнее в том и заключается, чтобы быть в чём-нибудь дельным и соответственно тому творить…

Фридрих Ницше. «Воля к власти»

Совсем недавно переехал в другую квартиру, что в центре нашей изменившейся столицы. И жильё моё сильно изменилось: стенка, музыкальный центр, радиотелефон – все вполне буржуазно. Разбросанные повсюду фигурки львов разных пород и размеров да несколько картин любимых «придворных» художников напоминают ту старую Измайловскую комнату в коммуналке хрущёвского дома.

Я прожил в ней 14 лет. Когда въезжал, было десяток книжных полок с книгами, пара старых кресел-ракушек, журнальный столик и диван. Позже появился телевизор, холодильник, сервировочный столик на колёсиках. Ах, да… ещё письменный стол поместился. (Большая комната была – 19,5 м².)

Куда-то надо было девать бельё, одежду и посуду. Наследственного старья больше не осталось, денег, чтобы купить новое, не было, да если бы и были, не покупать же на них стенку.

Обустройство моей квартиры с самого начала превратилось в народную стройку. Честно говоря, даже не помню, кто и как доставал доски; помню только, что к подъезду подъезжала машина, её разгружали и затаскивали стройматериал ко мне на пятый этаж.

Руководил всем Лёша. Его первенство никто не оспаривал: он был самым близким человеком к хозяину комнаты, да и вряд ли у кого имелась такая пара талантливых и умелых рук. Он был и художник, и прораб, и главный работник. (Недавно приезжал в гости. По привычке поправил кое-что в интерьере. Стало лучше.) Помогали ему Боря и Дима. Ещё несколько человек, чуть-чуть приложивших свои руки (где-то пошкурили, где-то проморили), были приобщены к делу сверху, из воспитательных соображений.

Так скоро появилась стенка в стиле модерн, кухонные полки и даже люстра. Она была сбита из обыкновенных брусков, сколоченных в причудливой форме. Лёша назвал её «Здравствуй, Пикассо!»…

Приделанная в углу макивара, прибитый между окном и балконной дверью щит-мишень для бросания ножей (за время работы в школе у меня собралась небольшая специальная коллекция детского творчества), раскрашенные и разрисованные обои, развешенные картины и плакаты завершили дизайн моей комнаты. И она начала жить своей жизнью.

Сегодня бы сказали – тусовочное место. Слава Богу, тогда таких слов не было. Это стало местом общения.

Чаще всего ребята любили общаться коллективно, я – индивидуально. Тогда мы обычно сидели друг напротив друга в креслах-ракушках, разговаривали, прерываясь лишь для того, чтобы поставить чайник. Но не все, скажем так, любили, когда их «загружали». А когда собиралась компания, в основном было не до умных бесед: и на столе всего побольше, и разговор повеселее.

Ключи от комнаты в разное время были у трёх человек, хотя и запасной всегда лежал наверху, над дверью.

Моё жилище – замечательный проходной двор. В него входили, из него выходили десятки учеников. Но всегда без опаски. Он был круглосуточно освещён, мой проходной двор. В нём можно было даже просто погреться или дух перевести. Он не всегда был самой короткой дорогой. Часто, наоборот, – стоянкой. Бесплатной (хотя, как сказать?!) стоянкой их детства.

Но детство проходит. И ученическое, и учительское. Где, например, юные строители моей (да и своей) комнаты?

Боря после армии пропал. Чего-то испугался (вряд ли стихов Бродского, о которых они знали). Несколько лет назад неожиданно появился под Новый год с другом-одноклассником. Принёс кассету (которая, я думал, потеряна) с фонограммой наших школьных спектаклей, немного выпивки и много еды (он всегда меня подкармливал: приносил из дома кусок сервелата и прятал в холодильник, чтобы я съел потом).

Боря такой же сильный, подтянутый, обаятельный, но разговор как-то не клеился. Отвыкли друг от друга.

Он военный, женат, имеет собаку. Все тексты из спектаклей по-прежнему помнит наизусть. Правда, думаю, что Бродского больше не читает. Больше мы не виделись.

Дима после армии закончил техническое училище по обучению работе с деревом (!). Хипповал, был рок-музыкантом, писал стихи, сам изготовлял гитары. Попадал во всякие истории, что, впрочем, никак не меняло его образ жизни.

Сейчас занимается ремонтом квартир. Только за деньги. Читает, разглагольствует и банально выпивает. Последний год не общаемся совсем. Лёша живёт за границей. Занимается бизнесом и немного творит в свободное время. Я гощу у него, когда выезжаю за границу. Он заставил меня купить белый плащ (вспомнив при этом, что я особо не советовался с ним, выбирая ему костюм на выпускной вечер). Так что, когда мы садимся в его «мерседес» и едем осматривать достопримечательности, то выглядим вполне по-европейски. Вот только оба по-российски бородаты.

Мои бывшие ученики, сегодняшние молодые дяди, иногда заходят ко мне на новую квартиру. Мы подогреваем хлеб в тостере, открываем импортную банку с солёными орешками, попиваем пиво «Heineken». И о чём-то болтаем. Иногда они отвлекаются на попискивание пейджера. Иногда мы включаем телевизор или видео. Иногда вспоминаем нашу комнату: самодельную стенку, пораненную деревянную мишень между окнами, провалившиеся кресла-ракушки и, конечно, «Здравствуй, Пикассо!».

Где она, причудливая люстра, рассеивавшая неяркий свет в нашей и без того светлой комнате? Отжила свой век и умерла с миром. Сгнила, наверное, на одной из измайловских свалок. И ладно. И хватит об этом.

Идея театра возникла неожиданно. Не помню, у кого и как. Но в 1977–1978 годах появился первый спектакль. Пьеса была написана моим студенческим приятелем с филфака Мишей Кедровским, называлась «Письма для учителя». Сюжет простой и узнаваемый: школа, двор, учитель, ученики.

Декораций практически не было. Изюминка – несколько специально написанных песен.

В первом спектакле участвовали только энтузиасты (которых, правда, тоже приходилось не раз убеждать не бросать начатое дело). Остальные скептически наблюдали за происходящим, предвкушая весёлый провал.

Полгода ушло на репетиции. Потом премьера. Полный актовый зал школы. Спектакль длился целую вечность – 45 минут. Как урок, только в конце, со звонком – шквал аплодисментов.

Больше вопрос – продолжать или не продолжать – не возникал. Желающих участвовать явно прибавилось. Скептиков практически не осталось. Вот что писал в своих «Воспоминаниях» (которые оставили после распада театра большинство ведущих его участников) Володя Петрушов:

«На первом этаже моей новой школы висело объявление о приёме в театральную студию. Не помню, что там было написано, но объявление не произвело на меня никакого впечатления. Какие-то люди ставят какой-то спектакль. Руководитель – какой-то Берштейн. Ничего интересного. Но очень скоро мне объяснили, что за фамилией Берштейн кроется местный учитель истории, называемый в народе Абрамычем. Это меняло всю картину: какие-то, очевидно хорошие, люди хотят ставить интересный спектакль. Руководитель – Абрамыч. Очень заманчиво».

…Вторым нашим спектаклем стал «Карантин». Пьесу написал также Миша Кедровский.

В этот раз помимо песен была записана музыкальная фонограмма, мой приятель с худграфа, Серёжа Крымский, соорудил настоящие декорации, и сам спектакль длился в два раза дольше – полтора часа.

Сюжет был покруче: группа студентов попадает в холерный карантин на одном из островов реки Ахтуба, близ Астрахани. Изменившиеся, экстремальные условия резко меняют взаимоотношения друзей. И этот спектакль имел шумный успех…Основные актёры закончили школу. Казалось, на этом всё и завершится. Но сразу после выпускного вечера ко мне домой пришли, бесспорно, ведущие актёры труппы Юра Афиногенов и Саша Ганкин и предложили продолжить Дело. Театр стал нужен всем!

Я перешёл работать по совместительству в ДКШ, театр приобрёл статус районного, улучшилась, как говорят, его материально-техническая база, но главное – стал складываться коллектив.

Была написана «Декларация» – своеобразный моральный кодекс члена нашего театра. Его первый пункт гласил – умение оказать конкретную помощь людям. Это было романтическое время, несмотря на спёртую реальность. А может быть, именно благодаря жёсткой и несправедливой реальности, это было время романтиков и идеалистов. Может быть, мы смогли оценить прелесть идеального именно на фоне грубой материи…

Постепенно в театре появились старшие и младшие. Кто-то был культурнее, образованнее, кто-то менее просвещён. Те, кто был старше и знал больше, помогали остальным. Сложилась атмосфера дружбы и творчества, взаимопомощи и взаимопонимания.

Мы издавали собственную газету «Дверь» с подзаголовком «Осторожно, двери открываются». Печатали разные околостудийные новости, дружеские шаржи и скетчи друг на друга, собственные стихи, рассказы и рисунки, критику и самокритику и всякое разное занимательное: например, о Хармсе, Зощенко, Ильфе и Петрове.

Мы устраивали творческие вечера Высоцкого, Галича, Вeatles. Вместе ходили в столичные театры. Организовали свой киноклуб. Чего мы только не пересмотрели: «В огне брода нет», «Не горюй!», «Андрей Рублёв», «Гори, гори моя звезда», «Спорт, спорт, спорт», «Листопад», «Жил певчий дрозд», «Восхождение», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Мольба», «Древо желания»… Лучшие наши фильмы, рождённые талантом, болью и всё тем же «романтическим временем».

Также замечательное зарубежное кино: «Мефисто», «Пятая печать», «Благослови зверей и детей», «Амаркорд», «Генералы песчаных карьеров», «Искатели приключений»…

Минут пятнадцать до показа мы рассказывали о режиссёре, после фильма пытались его обсуждать. Иногда это было совершенно лишним, но, возможно, кого-то научило немного не стесняться людей, своих мыслей, помогло проговорить их вслух, услышать другое мнение и задуматься над ним.

«Просвещение – самая бескровная резня людей, и просвещённый человек всё же лучше, чем вечно жующий», – так писал Гриша Липкин, ныне отец четверых детей, живущий в Израиле, наверное, самый светлый, душевный и думающий из нас.

…Наш следующий спектакль – «Счастливый билет». О том, что человек сам творит своё счастье, без лотерейного блата. В театр пришло ещё несколько моих друзей: Слава Горбатов, Лёша Николов, Валя Лурье. (Интересно, чем занимаются сейчас мои друзья: Миша Кедровский опубликовал, наконец, свои повести в «Юности»; Серёжа Крымский по-прежнему то тут, то там художничает; Славик Горбатов – коммерческий директор крупной туристической фирмы; Лёша Николов – директор престижного гольфклуба; а Валя Лурье, забросив своё программирование, уже десять лет возглавляет созданный им детский туристический клуб «Азимут», по-прежнему «весь в детях», в их заботах, преисполнен надежды и по-своему счастлив.)

Пришли в театр и друзья моих бывших учеников и их приятели. Так появился, например, Олег Деев, крутой дворовый парень и каратист. Он сыграл роль Синдерюшкина в «Счастливом билете», тупого здорового хулигана-исполнителя. Сыграл, казалось, без всяких затруднений и перевоплощений. После армии Олег поступил на филфак, который затем бросил. Написал несколько рассказов, затем бросил и это занятие (по-сэлинджеровски объясняя, что, мол, это никому не нужно, хотя, по-моему, было очевидно, что нужно ему самому). Сейчас этот талантливый человек – рядовой бизнесмен, по-прежнему увлекающийся восточными единоборствами. Десять лет я теребил его, чтобы он писал, но лень и что-то, видимо, ещё взяли верх.

Когда-то я обещал ему, что опубликую его первый послеармейский рассказ.

«Кто б мог подумать?!» Это восклицание не относится к деевскому рассказу. Это было название нашего нового спектакля. Все признавали его самым лучшим, самым важным, кульминационным моментом в истории театра.

Юра Афиногенов и Лёша Николов написали две самостоятельные пьесы, которые стали первым и вторым действием спектакля. Кто б мог подумать, что обычные дворовые ребята неожиданно окажутся участниками настоящей трагедии. Кто б мог подумать, что образованные, из приличных семей, студенты будут втянуты в мерзкую, подлую историю. Две стороны одной медали. Бездуховная атмосфера общения с тем или иным антуражем приводит к катастрофе – вот финальный пафос спектакля.

В этом спектакле было много нового. Впервые ребята сами написали сценарии, сами были постановщиками (я лишь помогал в режиссуре), но главным стало «третье действие». Когда спектакль заканчивался, объявлялся перерыв. Затем зрители возвращались в зал, и вновь на сцену выходили актёры, но уже переодетые в обычную одежду. Спектакль становился прелюдией, театральной иллюстрацией к главному – «третьему действию», беседе студийцев со зрителями.

И, честное слово, получалось: споры, горячие, искренние выступления зрителей и… аплодисменты в конце разговора – всем его участникам.

Отныне мы стали называть свой театр педагогическим. Мы стремились нести в зал разумное и нравственное. Мы брали на себя смелость и ответственность говорить вслух об общих проблемах, высказывать своё мнение. Это было опасное мероприятие: так легко было скатиться в ханжество (тем более, что по обе стороны рампы сидели ровесники), в уродливо-надутое высокомерие, в неумное знайство. Совсем не случайно Миша Кедровский, наш первый автор, выступив с рецензией «Кто б мог подумать?!» в нашей газете «Дверь», предупреждал: «У меня вызывает искреннее удивление, что в ходе диспута некоторые члены студии, перебивая зрителей, заявляли: «Это вы не поняли. Вы говорите неправильно. Правильно будет так…» Это, по меньшей мере, недемократично. К тому же, как известно, правом монополии на истину обладает только папа римский. А лучшие умы человечества пока что находятся в её поисках…»

И всё же, несмотря на издержки, может быть, впервые именно тогда проводился в жизнь, открыто и наглядно, наш главный педагогический закон того времени: если тебе повезло и ты получил, когда нуждался, знания, доброту и поддержку, окрепнув и утвердившись, передай всё, что сможешь, другим – младшим, слабым, нуждающимся. Получался закон эстафетной палочки: получил – передай другому.

Метаморфозы под воздействием театра происходили на глазах. Например, было заметно, как Андрей Виноградов и Игорь Панков, жившие в Подмосковье, как принято говорить, в простых семьях, буквально превращались из «попсы» в светских интеллектуалов, меняя вкусы, стиль жизни, привычки и пристрастия. При этом преданность театру была безграничной. Все помнят, как Игорёк Панков, сломав ногу, тем не менее, на костылях каждый день добирался до театра – на репетиции или просто так, пообщаться с ребятами. Для нас он был Маресьев. Его воля и вера создавали дополнительную атмосферу приподнятости и даже героизма. (Проработав после института инженеров транспорта горным мастером метрополитена, Игорь Панков стал депутатом районного совета, председателем комитета по образованию, потом возглавил фонд социальной помощи учителям; сейчас – предприниматель. Андрей Виноградов, поработав после института связи немного видеоинженером на телевидении, поступил в МГУ на психологический факультет и сейчас успешно работает по своей новой специальности.)

Затем последовало ещё два спектакля. Сергей Выгон, ещё один мой приятель с филфака, написал пьесу «Играем Корчака» об интернатской жизни. Совместно мы сделали инсценировку по повести Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр!». На «Монологи о войне» (так назывался спектакль) мы пригласили самого Булата Шалвовича, который был тронут интонацией этого спектакля, признав в ней авторскую.

Тем временем народу в театре стало много. Я был всё больше занят в школе, не успевал и, честно говоря, немного охладел к нему. К тому же, мне кажется, я знал, кто может меня заменить. Пускай не сразу, постепенно. Так была создана младшая группа театра, студия, руководителем которой стал Юра Афиногенов. (Юра был, пожалуй, самый серьёзный, стойкий, фанатичный единомышленник и наиболее способный актёр. Театр был не просто его хобби, он чувствовал здесь своё призвание, наиболее проявлялся как личность. Он оказался на своём месте и получил здесь свой первый режиссёрский опыт. Сейчас Юра Афиногенов – известный режиссёр на телевидении).

Студийные спектакли просматривала вся труппа. Устраивалось совместное обсуждение. Продолжались и совместные поездки в другие города.

Всё как бы шло своим чередом, но как-то не так: театр медленно умирал.

Попытка его спасти была предпринята с началом репетиций нового спектакля. Мы «замахнулись» на Ричарда Баха – «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Но «Чайка» не взлетела. Впервые мы не довели до премьеры наш новый спектакль.

Юра Афиногенов винил во всех бедах меня, потерявшего, как ему казалось, интерес к театру и не уделявшему ему должного внимания. Сам он героически продолжал за него бороться. Уже со своей труппой поставил ещё несколько спектаклей, и всё же театра не стало.

Хотя, как сказать: одна из Юриных актрис ведёт сейчас детскую театральную студию. Приглашает на свои спектакли. Некоторые ребята – тот же Юра и Володя Петрушов – иногда ей помогают. Так что закон эстафетной палочки как бы продолжает действовать.

Театр – самое светлое дело, которое у меня получилось. Лёша Николов в «Воспоминаниях» писал: «Если попробовать определить одним-двумя словами, чем был театр, вы получите столько определений, сколько было людей в театре. «Что он вам дал?» Он дал каждому своё. Для меня он был самым чистым, самым нужным делом, которым мне приходилось в жизни заниматься».

Это было написано в конце 1984 года. Не берусь утверждать, что так всё и осталось, и наш театр по-прежнему занимает в личной книге рекордов каждого своё место в номинации – самое чистое, самое светлое дело жизни. Но смею надеяться, что он никому не навредил и, даже наоборот, чем-то помог. И по меньшей мере является приятным воспоминанием.

На память о театре у меня остался большой альбом, любовно сделанный Володей Петрушовым и Андреем Виноградовым. И есть переплетённая под журнал книжечка – наш альманах – 1984 года. К сожалению, первый и последний. В нём собраны стихи и рассказы студийцев. Для меня это (да поймут меня правильно) что-то вроде тетради со стихами Юрия Живаго, оставшейся после его смерти.