Текст книги "Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность"

Почему они уходят

У меня есть ученики и слушатели, но нет помощников и наследников, и потому я люблю их и умиляюсь, но не горжусь ими.

Антон Чехов. «Скучная история»

Недавно мой однокурсник, последний из могикан, работавший в школе, ушёл из неё. Другу директору объяснил так: «Пойми, у меня в семье три женщины, и я их должен кормить и одевать». Что ж, он поступил как мужчина: дочка-невеста, жена и тёща – на учительскую зарплату не проживёшь.

В начале 90-х годов социальные сейсмографы зарегистрировали лёгкие толчки в традиционно устойчивой зоне: заволновалось учительство. Чтобы объяснить эту аномалию, не нужно никакой мистики. Достаточно простой арифметики…

Испокон века профессия учителя в обществе была почётной и престижной. Учитель давал знания, прививал добродетели, воспитывал патриотизм. Учитель слыл человеком образованным, к которому шли за советом. Сейчас мы сетуем, что таких учителей осталось мало. А откуда им взяться? Мы удивляемся «серым», невежественным людям, не отличающимся ни талантом, ни добродетелями. А кто же должен остаться?

Конечно, конечно: «не хлебом единым», «учитель – не профессия, а призвание», но… Помните, у Чехова в «Степи» мужики рассуждают о трёх умах: один от рождения, второй от знания, а третий от хорошей жизни.

От хорошей жизни не только ума прибавляется, но и добродетели. И нравы хорошая жизнь смягчает.

А тут каждый год учительские забастовки – ученикам лафа.

Я был одним из первых журналистов, писавших о забастовках учителей. Ничего хорошего об их руководителях и многих участниках сказать не могу: сытые профсоюзные функционеры, ведущие свою игру; бесноватые лидеры и вовсе даже внешне не похожие на учителей, да молодые горлопаны, не проработавшие в школе буквально и года, но уже кричащие с трибуны: «Сколько мы ещё будем терпеть?!» И сам я вряд ли бы стал участвовать в забастовке. Унизительно. Но я понимаю: ещё более унизительно так жить.

…Вы любите, когда к вам ученики приходят в гости? Приятно, да?.. Или неудобно? Стыдно? Неловко такие «хоромы» показывать. Да и угостить нечем. А он, сегодняшний и современный, смотрит и не понимает: что это – успех в жизни, неумение жить, воздаяние по заслугам? И что, учитель хочет, чтобы он жил так же?..

«…Вова, вот тебе сумочка. Сходи, пожалуйста, в буфет и попроси тётю Валю для меня десяток глазированных сырков. И скажи, пусть оставит пару килограмм яблок, а то не успею – расхватают». Так бывает (вернее, бывало!), когда на перемене или в начале урока учитель посылал кого-либо из учеников в школьную столовую, куда что-то «завезли». И по лестницам поднимаются учителя с бумажными свёртками в руках, из которых торчит куриная голова или поблёскивают сосиски. Нормальное дело – «отоваривание». Но каким приземлённым, обыкновенным для учеников представляется учитель. Спадает ореол таинственности: учитель «оказывается» – «как все». И это – скучно.

Вообще, разговоры с учениками, что «учитель – тоже человек», вызывают сомнения. Для учеников, особенно маленьких, учитель – не человек, учитель – Учитель. И когда родители дарят учительнице в день рождения ночную рубашку, Учитель умирает, остаётся обыкновенный человек.

Родители хотят, как лучше: когда у учителя время по магазинам бегать… И они не только унижают учителя, но и ранят души своих собственных детей. Дети подсознательно понимают, что их обманули, и… мстят своему прежнему божеству.

Учительская профессия сродни актёрской. Все время на людях: надо «выглядеть». Личная жизнь актёра окутана тайнами и легендами. А как же по-другому: покажите сегодня актрису в замызганном домашнем халате, с неаккуратной причёской, да ещё стирающей бельё, а завтра попробуйте убедить зрителей, что она – Анна Австрийская.

Учительский быт, как в школе, так и дома, оставляет мало шансов успешно сыграть роль наставника. И дело не только и не столько в деньгах. Многие учителя готовы работать при любой зарплате: для них труд – страстная потребность, долг, многолетняя привычка. Но не пристало государству спекулировать на порядочности и энтузиазме людей, а обществу на них экономить: «скупой платит дважды». И в данном случае второй раз «расплата» происходит, когда до сознания сегодняшнего современного подростка доходит, что это самое общество не очень-то ценит его воспитателя. Значит, он не заслуживает. Так зачем же с ним церемониться? И кому нужны эти знания, если они не кормят?! Перед их глазами – живой пример.

Так назывался старый французский фильм, где школьный учитель провинциального городка был обвинён в покушении на изнасилование малолетней ученицы, всё инсценировавшей, чтобы решить свои личные проблемы.

Что такое «профессиональный риск», знают все учителя. Хотя многие и стараются придерживаться беликовского принципа «как бы чего не вышло». Не получается. При всём соблюдении «техники безопасности» избежать «чреватых ситуаций» невозможно. Единственный способ их избежать – уйти из школы.

Кто из учителей не ездил в поездки с учениками? Каждый год во время каникул группы детей вместе с учителями выезжают в другие города. И всякий раз учитель, именуемый отныне «руководитель», расписывается в приказе, где объявляется «ответственным за жизнь и здоровье детей».

В течение школьной карьеры раз двадцать ездил – тьфу, тьфу – без единого ЧП. Но всякий раз, отпуская детей «неорганизованно погулять», походить по магазинам, испытывал волнение: как бы что-нибудь не произошло.

Приезжаешь домой, родные бросаются к тебе и первым делом: «Как? Все живы, здоровы?.. Слава Богу!.. Раздевайся… Ну, как съездил?»

Ничего, нормально съездил: спал, как всегда, в общей комнате с детьми, в одежде, на матах. Не выспался. Денег никто не заплатил. Спасибо никто не сказал. А в остальном… всё хорошо, всё хорошо.

Дискуссия о том, можно или нельзя удалять ученика из класса, ещё недавно была весьма актуальна. Честно говоря, сам удалял всего несколько раз в первые годы работы, и то «под настроение» или «под горячую руку». (Бывали и курьёзы. Симпатичный паренёк на вопрос, что он думает по такому-то поводу, ответил игриво: «Аналогично». Класс засмеялся. А у меня – не то настроение. Выгнать, конечно, не выгнал, но какие-то малосимпатичные слова металлическим голосом сказал. Дома, в тот же вечер, случайно увидел мультфильм-детектив про «колобков» – ба, да ведь «аналогично» оттуда. На следующий день извинился за незнание, а главное, за температурившее вчера чувство юмора.)

Но вот когда на уроке ругаются матом, хамят и оскорбляют, в ответ на рядовое замечание переходят на «ты», срывают урок, нетрезвы, курят… Вряд ли можно и нужно терпеть. Речь не о том, почему это стало возможным, речь о свершившемся факте. Что тогда?..

Ведь несчастный случай на стройке, в лифте, дорожно-транспортное происшествие, случившееся с ребёнком, подростком в учебное время, когда он перебегал улицу в булочную или за мороженым, грозит школе, директору, учителю серьёзными неприятностями. Поэтому, когда администрация школы выговаривает учителю за удаление детей с уроков, она элементарно страхуется: от срыва других уроков, от воровства в гардеробе, от правонарушений вне школы и многого другого. Во всех случаях школа несёт административную, дисциплинарную и персональную гражданскую ответственность.

В списках профессий, связанных с особым риском, учительская профессия не обозначена. А зря – в самый раз: милиционеры, каскадёры, шахтёры, журналисты, бизнесмены и… учителя.

Никто, наверное, не замерял специально децибелы во время перемены. Посторонний, зайдя в школу, ошалевает за несколько минут. А учитель спокойно ходит по коридору – «гуляет», точнее – дежурит, ибо, если во время его дежурства на этаже что-нибудь произойдёт…

Профессиональный риск для учителя велик. И чем он больше работает, старается, тем, естественно, больше рискует. Кто ничего не хочет и не делает, рискует немногим: максимум – дети выживут из школы. А вот другие могут уйти, и не по воле детей, и не по своей воле.

Скандалы с учителями не часты. «Аморальных» подзатыльников, «аморальных» пьянок, «аморального» флирта гораздо больше, чем выходит наружу, доходит до оргвыводов, тем более до суда. Но что парадоксально: среди тех, кто пострадал, значительный процент безвинных, порядочных людей. А действительных пьянчужек, пошляков, «силовиков» в школах предостаточно. И ничего – живут. Более того, некоторых ребята уважают: «Нормальные мужики!» Что ж, им виднее…

У нас законы, как известно, «что дышло, куда повернёшь, туда и вышло». Подвести «под статью» – проще простого. Что делать, когда восьмиклассники врываются в соседний класс и, не обращая внимания на учительницу, орут: «Что вы тут сидите, козлы. Вам давно уже трахаться пора». Или когда на твоих глазах старшеклассники пинают малыша; или когда шпана систематически издевается над слабым… Риторические вопросы. Решаются индивидуально и по обстановке.

…Мирный учительский труд и риск. Конечно, в первую очередь риск моральной ответственности. Но он, как и сама учительская профессия, – благородное дело.

За двадцать два года с начала моей официальной учительской карьеры лишь один раз бывший ученик (самого первого выпуска 1975 года) предложил перейти со мной на «ты». Даже не предложил, а как бы поразмышлял в письме на эту тему: мол, мы – друзья, и, возможно, это последний барьер, который… Я не отказался. А он не смог. И в следующий раз извинился, и больше мы к этой теме не возвращались…

Отношения «учитель – ученик» всегда интересны, но особенно после школы. Не в смысле послеурочного общения, а буквально, когда ученик оканчивает школу и становится независимым. На чём держатся тогда отношения людей, различных по возрасту, статусу, не связанных больше формальными школьными узами? Ответ: на любви, магии и совместном труде.

Любовь к учителю, которая начинается в школе, скоро заканчивается. Особенно, если появляется настоящая.

Чары, которыми притягивает личность, завораживают: когда всё интересно, когда появляется гордость за то, что ты среди избранных Учителя – но держатся тоже недолго.

Совместная деятельность намного дольше связывает людей, на то она и совместная. Единые интересы – один круг общения. (Театр, который мы создали в школе, продержался на выпускниках лет пять и благополучно умер своей смертью. Рождение мотоклуба праздновалось создателями уже десять лет. И только в последний год никто не приехал…)

Отношения учитель-ученик после школы проходят проверку в основном дважды. В первые годы после школы и уже лет через десять-пятнадцать.

Вначале учитель должен пережить «родительскую ломку» и «педагогический комплекс».

«Родительская ломка» – это когда он с трудом, с кровью отрывает от себя своих детей, рвущихся на волю, к независимости и самостоятельной жизни.

«Педагогический комплекс» – это безмерное желание воспитывать, переделывать, помогать, что, зачастую, лишь парализует волю ученика и сужает его личный опыт.

В первом случае, если учитель не отпускает с миром, он лишает себя надежды на цивилизованное приятное общение в будущем, оставляя в своём сердце горечь и боль, в их – недоумение и жалость. Во втором излишнее попечительство, а попросту «кормёжка с рук», создаёт лишь иллюзию благополучия. На деле ослабевает иммунитет, и ученик становится более уязвимым.

Кто сказал, что дети – самые беззащитные? Наоборот, они самые защищённые. А порой чересчур. Иные учителя (или родители) забывают, что детство – не вся и даже не большая часть жизни. И нужно готовиться к будущей, которая за порогом учительской (родительской) протекции. А то не избежать последствий. В детстве корь и ветрянка переносятся намного легче, чем во взрослой жизни. Дайте детям переболеть их болезнями. Чем ущербнее личный опыт ребёнка, тем ущербнее и тяжелее вся его жизнь.

Наиболее интересный период отношений, когда они сохраняются в том или ином виде спустя десять-пятнадцать лет после школы. Тогда вы неожиданно всматриваетесь друг в друга: собственно, кто такой, что за личность, интересна или нет, из какого «курятника». Это и есть последняя, но самая существенная проверка. Вы прошли огонь и воду: сильное эмоциональное сближение и естественный временный период охлаждения – необщения, обид, претензий. Теперь на вас не давит груз истории ваших учительско-ученических взаимоотношений. Вы вглядываетесь друг в друга, как взрослые люди, без пристрастия и прошлых заслуг. Это «медные трубы». Испытания на человеческую, личностную совместимость. Бывает, что возникают глубокие разочарования: что-то не так видел раньше, что-то существенно изменилось.

Кто не прошёл медные трубы, как в игре, теряет все очки. Лишается права нового хода. Вообще выбывает из игры.

Жил-был учитель, и звали его «Доход». Так его прозвали дети, потому что худенький был, «доходяга», и доводить его было легко: быстро «доходил» до кондиции. Семиклассник мог снять с него очки и проорать в лицо: «Чиво говорите? Я не понял».

…Недавно я узнал, что заслуженный учитель России «Доход» стал директором школы.

В пединститут пошёл на «безрыбье». Не в смысле – в МГУ не приняли, а просто выбрал по мере возможности сеять доброе и разумное.

Мои школьные учителя спорили, с чего это я такой фортель выкинул. И пришли к выводу, что в знак протеста, чтобы им доказать, как надо по-настоящему воспитывать.

Всерьёз увлёкся педагогикой после практики – работал пионервожатым. Мои первые пионеры получали путёвки в тресте горнопроходческих работ и жили в подмосковном городе Солнцево. Два года, до моего отъезда из Москвы по распределению в Оренбург, мы встречались практически каждое воскресенье.

Уехал я из Москвы добровольно. Сначала отказался от Хакассии, затем от меня отказалась Якутия, оставалась лишь Оренбургская область. Из 25 человек, туда распределённых, я доехал один. В ночь с 18 на 19 августа 1974 года в купе поезда Москва – Орск, когда вдруг отчётливо понял, что всё-таки еду, написал маленькое стихотворение: «Не сметь печалиться/ Вот наш девиз/ Вот наш каприз/ Вот наша истинная ложь/ Бокал вина до дна допьёшь/ Уж пить не хочется/ Но всё ж ещё нальёшь/ И снова выпьешь/ Ура самонасилию!/ Восславим незаконное дитя условий!»

Приехал. В облоно никто меня не ждал. В путёвке стояло – обеспечить жильём. Никакого жилья не было. Мне предложили убираться восвояси, а все нужные бумаги для свободного распределения обещали подписать. Но я, конечно, остался. В самом Оренбурге. Директор окраинной и самой хулиганской школы города, расположенной в частном секторе, тоже уговаривала меня уехать. Я решительно отказался.

В Оренбурге за два года сменил пять мест проживания. Сначала выгнал пьяница-хозяин, вечно избивавший пасынка – за то, что я заступился за паренька. Затем новые хозяева после того, как их зятя пырнули ножом, а беременная дочка вернулась к родителям, отказали мне в постое. Жил недолго в гостинице. Потом снова снял комнатку: 6 квадратных метров, 12 градусов тепла зимой под утро и плитка, которая почти никогда не доводила воду в чайнике до кипения. Через несколько месяцев вынужден был уйти и оттуда. Хозяин, шестидесятилетний таксист, приревновал к ровеснице-супруге.

И, наконец, оказался я в общежитии для газовиков. Жил в двухкомнатной смежной квартирке, занимал в одной из комнат койку. Остальных, командированных, подселяли.

Самое было весёлое время. То шеф-инженер с Уралмаша в пьяном виде доказывал мне, что он агент КГБ и «ловит одну щучку», тут же предлагал мне «ликвидировать все связи». То интеллигентный завлаб из Донецка, повздорив, напИсал своему непосредственному начальнику в кровать.

Снабженца из Кургана, здоровенного мужика Романа, я видел только вечером, мертвецки пьяным, валявшимся на моей кровати. (Утром он уходил так рано, что я не успевал правильно сориентировать его на вечер.)

Украинские геодезисты воровали гусей прямо с «газика» (на метр в сторону от забора гусь считался «диким») и приглашали всех на водку «под гуся». Грузинские вертолётчики научили играть в вист и пить чачу. С редкими москвичами играл в преферанс. С ребятами из местной футбольной команды «Газовик» – на бильярде.

Всё было замечательно, жили мы весело, но только иногда я опаздывал на первые уроки.

Всегда в десятый класс. Никто никогда не шумел и меня не выдавал.

Со своим шестым, учившимся во вторую смену, мы частенько по утрам «ходили в Азию», то есть в рощу на другой берег Урала.

Проблему питания я решил сразу. Утром, когда заходил к кому-нибудь из учеников проведать, как он уроки делает, усаживали за стол завтракать. После уроков посмотреть, как себя ведёт, – поужинать. Приглашали и на цветной телевизор посмотреть фигурное катание, и просто так в гости. В общем, «дружили семьями».

На зимние каникулы привёз свой класс в Москву. Когда вернулись, мальчик написал стихотворение, которое заканчивалось так: «В жизни этот город не забудем. Будем его помнить весь наш век. И ещё мы в жизни не забудем нашего учителя – он хороший человек».

…Уезжать очень не хотелось. Вынужден был из-за московской прописки. В первый месяц после приезда получил два отчаянных письма от ребят и телеграмму от родителей с просьбой вернуться…

В Оренбурге я провёл лучшие годы моей учительской жизни.

Московский 8«б» с шестью второгодниками показался мне лёгкой забавой после «матёрого» оренбургского опыта. Пытался доказать себе и другим, что всё могу, и наломал немало дров. Первые места в разных «строях смотра и песни» и «эстафетах» дорого стоили. Но это выяснилось потом.

В новой школе мы создали театр. Помогли друзья по институту: один писал пьесы, другой делал декорации, даже играли с ребятами на сцене. Сочиняли песни… Театр просуществовал более пяти лет и дал нам всем очень много.

Потом я стал организатором внеклассной работы: устраивал шикарные дискотеки и боролся с курением; всё больше общался с «трудными», всё меньше уповал на уроки истории. Но именно уроки истории доставили мне больше всего хлопот и неприятностей.

Анонимные письма, проверки, жалобы и доносы («он не вступает в партию, потому что не разделяет её Программу и Устав») начали здорово мешать, сказываясь на настроении и нервной системе. Стал срываться на детей (до этого, в основном, на коллег). И, как логический финал, новый директор, испугавшись, фактически предложила мне уйти из школы. Борьба за справедливость лишь измотала и ни к чему не привела. Более того: намёки в райкоме КПСС, слухи среди коллег о том, что я «под колпаком», и, наконец, беседы с самими компетентными органами заставили уйти из школы.

Было обидно. Больше всего за учеников: почему они не вступили в борьбу, почему были пассивны и почти равнодушны. Потом они объясняли, что и не представляли, что мне требуется их помощь, считали, что я в ней не нуждаюсь и справлюсь сам. Что ж, имидж создавал собственными руками: что посеешь…

Устроившись в научно-исследовательский институт, уехал в длительную командировку в Мордовию и Чувашию на строительство газопровода. Ездил на грузовике по деревням, покупал замечательные книжки. И ещё в Потьму: на лагеря посмотреть.

Друг мой, без моего ведома, но от моего имени, договорился о работе в должности педагога-организатора жэка. Так я стал социальным работником.

Быстро восстановился. Создал подростковый клуб, в том числе мотоклуб для трудных подростков. Переселил их из «диких» подвалов в обустроенные. И на какой-то момент так втянулся, что почувствовал себя как в Оренбурге. И мне хорошо, и я кому-то нужен.

Но радость была недолгой. Местная школа из союзницы превратилась в ревнивую соперницу. Непосредственный начальник повёл настоящую, подлую войну. Подключился райком, райисполком, жильцы, компетентные органы. В общем, всё сначала.

Что там в этих подвалах делают «трудные»? К чему готовятся? За меня была милиция, родители, некоторая часть общественности. Но сил уже не было. Снова стали мучить и выбивать из колеи проверки. Снова поползли слухи, сплетни. Очередной секретарь райкома грозил посадить. С другой стороны, о клубе писали в газетах, делали телепередачи. Но я больше уже не мог. Устал. И ушёл.

Через некоторое время подобрал меня приятель, директор школы. Дал уроки и свободу. Постепенно я ею воспользовался. И восстановился. И втянулся… И вновь ушёл. Через три года, добровольно. Без конфликтов и борьбы.

На этот раз я испытал другую усталость. Наверное, профессиональную. Усталость от самой школы, от детей. А главное – от своих сомнений. Накопилось слишком много вопросов, и они требовали ответов, ответов… Для этого нужна была пауза.

Пауза затянулась. Я не жалею. Вероятно, у каждого свой запас прочности и веры, профессиональной добросовестности и интереса.

Когда меня спрашивают, вернусь ли я в школу, отвечаю – не знаю. Про себя думаю – никогда.

Недавно знакомый учитель, объясняя свой уход из школы, сравнил себя с алхимиком, потерявшим веру в философский камень.

По-моему, очень точно, и ничего добавить к этому не могу.