Текст книги "Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность"

В скобочках после отметки «3» пишут прописью почему-то разные слова: то «удовлетворительно», то «посредственно». Одна и та же оценка, а читается совсем по-разному: «удовлетворительно» – значит нормально, «посредственно» – плохо.

Так и в воспитании: можно оценить справедливо, но не обидеть, расстроить, но вселить надежду, разругать, но с уважением. Вот этот второй смысл, второй план нужно всегда держать, ибо он, в сущности, и есть единственно педагогический.

…Пресловутое поведение учеников. В школе уже давно примечают не тех, кто учится, а тех, кто хорошо себя ведёт. В конце концов, те, кто хорошо себя ведёт, хорошо и учатся.

Учителя старой закалки, несмотря на, казалось бы, наши значительные расхождения по принципиальным вопросам воспитания и образования, относились ко мне хорошо. Уважали за дисциплину на уроках, строгость оценок, порядок на «мероприятиях».

Моя дисциплина никогда не была «палочной» или «кровавой». Я никогда не «портил» характеристик, не «стучал» родителям, не водил к директору и не вызывал беспрестанно на педсовет. Просто «излишне» уважал себя, когда следует, боялся за них, с помощью учительской профессии у меня развилось сильное чувство ответственности, а честолюбия и собственного достоинства – с детства хоть отбавляй. Но в начале учительской карьеры я упивался дисциплиной, гордился, что меня побаиваются, – в общем, самоутверждался вполне по возрасту.

В первый раз серьёзно критически отнёсся к своей «строгой» репутации, когда единственная отличница из моего класса, уже после школы, сказала, что больше всего занималась историей, готовилась к каждому уроку, волновалась перед каждым ответом, но именно историю знала хуже всего. И причиной тому – страх. Он парализовывал волю, не давал возможности сосредоточиться – немудрено, что ничего толком не усваивалось, и когда страх уходил, всё немедленно забывалось, ибо держалось только на нём.

Именно дисциплина казалась главным достижением педагогического процесса. Не средством, а результатом.

Первое, что я придумал, тогда представлялось ноу-хау (впоследствии – большой ошибкой и глупостью). Это была некая тетрадь по поведению, этакий классный дневник, в который день за днём любой учитель после каждого урока ставил свою оценку классу и, если считал нужным, записывал нарушителей дисциплины и их провинности («разговаривал», «вертелся», «грыз семечки», «грубил», «приставал к…», «дрался с…»). И каждый же день, когда староста после всех уроков приносил мне этот классный дневник, я, как строгий родитель, внимательно и ревностно его просматривал и принимал меры, вершил свой суд.

Сколько же было слёз, конфликтов, несправедливостей из-за злополучной тетрадки. Нескоро, к сожалению, я понял, в какую ловушку себя загнал. (Наверно, всё, что натерпелся от охочих на жалобы учителей и чего натерпелись от меня дети, привело к тому, что в дальнейшем я демонстративно не вмешивался в дела других учителей, оставляя их один на один с моим классом.)

Но вначале я был жёсток именно с детьми, грезил продемонстрировать свои амбициозно-педагогические возможности, мечтал о сознательной дисциплине. В своём самоутверждении (а ничего, кроме него, как выясняется, в подобных делах не бывает) я незаметно перешёл все мыслимые педагогические рубежи и оказался на арене цирка с этой тетрадкой по поведению вместо хлыста и тридцатью пятью дрессированными учениками.

Эту привычку, типичную для молодых учителей и педагогов без возраста, но особого сорта, привычку доказывать себе и окружающим, чего стоишь, я изживал долго (причём, не до конца и с тяжёлыми рецидивами). Последовавшие потом «гуманистические» эксперименты в большой степени были ответной реакцией, желанием справиться с дурной страстью – быть среди детей Хозяином.

Я очень скоро понял, что сдача экзаменов и собственно получение знаний, мягко говоря, не одно и то же. Очевидно, что только интерес по-настоящему стимулирует обучение. Знания, полученные через другие стимулы, практически бессмысленны, так как непрочны, чаще всего не востребованы, то есть бесполезны. А вред от процесса получения таких знаний ясен – потраченное впустую время, которое можно было бы использовать на что-нибудь действительно существенное для жизни. Поэтому я так сложно относился к всеядным отличникам и с интересом и не без уважения – к принципиальным «бездельникам».

Итак, я искал возможность загладить трёхлетний срок, который отбыли мои первые ученики с исправительно-дисциплинарной тетрадью по поведению. Сначала разрешил отказываться отвечать, но перед уроком. Любой мог без объяснения причин («свет в доме отключили», «день рождения у соседей» и тому подобное) предупредить, что не готов отвечать, и был гарантирован от плохой отметки. Я пытался тем самым хоть немного и у немногих снять груз давящей тишины и напряжения, когда возникала ритуальная пауза: «К доске пойдёт…» Отказы были, в общем, нерегламентированы, но чаще двух раз подряд никто не отказывался – неловко: лучше двойка.

Потом стал ставить дробные оценки: 3/4,4/5,2/3… – там, где «чистая» оценка не выходила. Называлось это – «за технику исполнения и за артистизм». Вскоре вовсе отказался от оценок, что в начале восьмидесятых долго не могло продержаться. Этой краткосрочной ситуацией многие ученики неплохо пользовались, но не жалко – хотелось свободной обстановки и чистых мотивов в получении знаний. (Справедливости ради замечу, что оставались зачёты в конце полугодия).

Я не любил опоздавших на уроки и обычно не пускал после звонка. Но вскоре предложил и свободное посещение: приходит, кто хочет, кому нужно, кому интересно. Остальные будут сдавать зачёт по учебнику в конце четверти. Эксперимент не вышел: мало кто верил, к сожалению, в безнаказанность свободного посещения.

В общем, мои доморощенные поиски различных форм обучения, наверное, малоинтересны и неубедительны – никогда не был ни методистом, ни каким-нибудь «системщиком». Но важен вектор поиска – интерес, выбор, добровольность.

Знакомый молодой учитель (впрочем, не такой уж молодой – десять лет в школе работает) посетовал, что не может вернуться в свой любимый класс, где был классным руководителем, а два года назад передал его из начальной в штатное расписание «большой» школы. «Жена из дома выгонит – ведь эти дети потребуют меня всего, на все двадцать четыре часа в сутки», – объяснил он причину своего невозвращения.

Смешно! Ей богу, забавно! Очевидно, что никакому ребёнку, тем более подростку, взрослый (любой взрослый) не нужен двадцать четыре часа в сутки. Даже как массовик-затейник. А вот учителю дети, вероятно, нужны на всё время – будоражат, вдохновляют, успокаивают.

Я сказал ему, что ученики порою нужнее учителю, чем он им. Учителю нужен ученик, как любимая игрушка или как партнёр для игры, как медный обруч, регулирующий давление, как верный «Пятница» – спасение от одиночества и обретение смысла жизни. Но позволительна ли такая роскошь – «сжигать» учеников вместо поленьев в топке своих страстей для поддержания оптимальной внутренней температуры горения?!

Мой собеседник вяло согласился, но вскоре снова стал рассказывать о замечательных детях, ещё более замечательной методике общения с ними. Немного о сомнениях, затем о непонимании окружающих, вновь о жене и, наконец, о собственных детях…

Я слушал этого безусловно способного человека и представлял его завтра на уроке среди маленьких мальчиков и девочек, «братцев», как он их называет. Им будет хорошо в своей «семейке». Они играючи проживут ещё один день и мирно разойдутся по домам. С сожалением, но и с надеждой на встречу завтра. Через несколько лет учитель напишет диссертацию, они – свои экзаменационные сочинения. Диссертация будет интересной и содержательной, сочинения – наивными и с ошибками. Он по-прежнему будет терзаться в сомнениях, они даже не поймут, что с ними произошло. Он снова придёт к новым маленьким «братцам», чтобы ещё раз себя проверить, окунуться в их чистый детский мир, набраться энергии и душевных сил. Они придут во взрослую жизнь со своим (его?) «семейным» уставом и будут вынуждены бороться за право жить по этим канонам. Он обретёт временную устойчивость и восстановит нормальный внутренний температурный режим. Они… – а кто знает, что с ними будет?!

Так спрашивается: кто кому больше нужен? Кому действительно требуются эти двадцать четыре часа в сутки?..

Может быть, оставить им хотя бы полдня на самоподготовку – тогда будет шанс: для них – потвёрже стоять на земле, для нас – иметь поменьше сомнений.

Движение навстречу

Мне кажется, что всё, чему можно научить другого, относительно неважно и мало или совсем не влияет на поведение. (Это звучит до такой степени нелепо, что, утверждая это, я не могу не подвергнуть это сомнению в тот же самый момент.)

Я всё больше понимаю, что мне интересны такие знания, которые существенно влияют на поведение. Возможно, это просто личная черта характера. Я почувствовал, что значительно влияет на поведение только то знание, которое присвоено учащимся и связано с открытием, сделанным им самим. Знание, которое добыто лично тобой, истина, которая тобой добывается и усваивается в опыте, не может быть прямо передана другому. Как только кто-то пытается передать такой опыт непосредственно, часто с естественным энтузиазмом, возникает обучение, и его результаты – мало значимы… Вследствие того, о чём было сказано выше, я понял, что у меня пропал интерес быть учителем.

Карл Роджерс. «Взгляд на психотерапию. Становление человека»

– Ну и долго ты так будешь стоять и молчать?

– Тебе не стыдно?

– Ты думаешь, что выбрал лучшую форму поведения?

– Как тебя угораздило такое придумать?

– Сколько можно говорить одно и то же?

– И ты собираешься в таком виде идти на урок?

– Сколько можно вертеться?

– Ты ещё не устал разговаривать?

– Это что – изба-читальня?

– Накурился?

– Может быть, ты вместо меня урок проведёшь?

Вы не замечали, что учителя любят разговаривать с помощью вопросов? Именно вопросительная форма придаёт их речи порой характер занудства. Бесконечные риторические, прокурорские, «катехизисные» вопросы – не требующие, не подразумевающие или недостойные ответов. Они часто раздражают, выматывают душу, удваивают наказание.

Дети предпочитают, чтобы с ними разговаривали повествовательно и конкретно, допуская даже повелительные интонации. Только не бомбардировку вопросами.

…Впрочем, некоторые вопросы вполне уместны. Например: «А как ты думаешь?»

Профессия школьного учителя всегда вызывала в обществе двоякое отношение. С одной стороны – интеллигенция, образованные люди, благородное занятие, с другой – женское дело (почти как рукоделие), скромные, неприметные труженики, неудачники, мелкопоместные честолюбцы.

Со словом «учитель» всегда соседствует слово «врач». Но «врач» всё же звучит престижнее, а учитель, если и ассоциируется с врачом, то с участковым: вечно замотанным, мало оплачиваемым, набирающим себе, как уроки, побольше вызовов, наспех, поверхностно ставящим диагноз, а если что посерьёзней – вызывающим «скорую», предлагающим показаться специалисту.

Лев Выготский называл школу «пристанью поломанных кораблей». «Это ужасно, – писал один из педагогов, – что среди учителей так много старых дев обоего пола и, вообще, всевозможного рода неудачников. Как можно доверять жизнь детей тому, кому не удалась его собственная жизнь?»

В начале своего «Самопознания» Николай Бердяев неоднократно противопоставлял «школьное понимание», «школьный смысл» истинному, глубокому.

«Это тебе не школа», «что ты со мной как со школьником…», «не надо разговаривать учительским тоном», «обойдусь без вашей педагогики» – почему за всем этим в обыденном массовом сознании прочно укоренилось значение поверхностного, возрастного, азбучного, косного, догматичного?

Честно говоря, не люблю в себе педагога. Всякий раз, когда ставил перед собой и учеником конкретные педагогические задачи, всё происходило нервно, болезненно и довольно часто заканчивалось разрывом личных отношений. А если чего добивался, в смысле человеческих отношений, обучения, личностного роста и действенной помощи, то благодаря устанавливающемуся личному контакту, душевному расположению, взаимному интересу и доверию. Не случайно родителям советуют: что бы ни случилось, постарайтесь не потерять с детьми контакт, не обрывайте нити общения.

Педагогическое отношение к человеку – это всегда зашоренный взгляд, когда, собственно, не человек важен, а объект воспитания; мы зацикливаемся на своём страстном желании добиться какого-то определённого эффекта от другого человека, не воспринимаем его неизменяющимся, начинаем медленно, но верно раздражаться на себя и ненавидеть его. Так воспитание из человеколюбия превращается в человеконенавистничество.

Собственно, педагогические отношения отличаются, скажем так, от человеческих тем, что в парадигме одних мы рассматриваем людей (не обязательно только детей) как эти «объекты недостатков», которые нужно исправлять, в других – нас привлекают человеческие достоинства. Разница глубокая: в первом случае мы фокусируем внимание на отрицательном, во втором – цепляемся за всё лучшее. Объективно, с точки зрения истинного воспитания, «непедагогический» подход целесообразнее и результативнее.

Значит ли это, что школьное воспитание бессмысленно, бесполезно и порой даже вредно и что человека надо принимать только таким, каков он есть?

Воспитание, как лекарство, может быть полезным, может – вредным; может помочь, может ухудшить состояние; дать временное облегчение, исцелить или вообще не дать никакого результата. В общем, воспитание – это сумма не поддающихся полному и точному учёту и анализу обстоятельств, формирующих человеческую личность. Когда человек говорит: «Не надо меня воспитывать», – это значит только, что он отвергает непрошенное, грубое, беспардонное вторжение в его жизнь или защищается от того, чего не желает или боится. Но никто не может предвидеть косвенных воспитывающих обстоятельств, которые в любой момент жизни как раз и оказывают вполне прямое воздействие.

Георгий Гурджиев считал, что воспитание – обыкновенный самообман, иллюзия изменений, всего лишь маска, за которой человек скрывает свою сущность. Мы все встречали воспитанных людей, теряющих, как загар, весь свой лоск и благопристойность под влиянием более сильных обстоятельств. Наиболее часто это случается в экстремальных ситуациях. Психолог, очевидец событий в одном из немецких концлагерей, описывал: польскому военному, аристократу, предложили убить человека в обмен на собственную жизнь. Тот отказался. Тогда его жертве на тех же условиях предложили закопать поляка живым, и тот согласился. Но, когда торчала лишь голова, последовала команда: «Стоп». Поляка откопали и снова дали пистолет, вновь предложив убийство. И он, почти не задумываясь, застрелил своего только что невольного палача. (Правда, потом повесился в бараке). Другой случай – из фильма Золтана Фабри «Пятая печать». Несколько, казалось бы, трусоватых обывателей, уже пересидевших войну, не смогли спасти свою жизнь ценой всего лишь одной пощёчины умирающему человеку, которого они совсем не знали.

(Я видел, как в обычной, бытовой ситуации исчезали, как мираж, респектабельность, вежливость, доброжелательность европейцев, когда дело касалось борьбы за одинокое бесплатное парковочное место, может быть, единственный дефицит в их жизни.)

Но если неменяющаяся сущность нелицеприятна, может быть, всё-таки стоит прикрыть её фиговым листком воспитания? (Что было бы на самом деле, если, как говорил писатель Марк Алданов, «произошло самое скверное из аутодафе – сожжение фиговых листочков»?) Хотя, что такое воспитание, многие понимают по-разному: для одних это действительно бактерицидный пластырь на срамное место, для других – взращивание человеческого в человеке, формирование личности или уроки выживания, удел недоразвитых масс или элитарная привилегия избранных, наконец, ложный путь или трамплин для эволюционного скачка.

Вопросы, вопросы… Которые, наверное, не имеют безапелляционных ответов. Вероятно: и то, и другое, и третье… Речь всего лишь о том, что воспитание шире и сложнее, чем его школьное, педагогическое толкование; что воспитывают отнюдь не только школьные учителя и штатные воспитатели; что воспитание – значительно больше искусство, импровизация, неформальность, незаданность, непредвиденность, чем методика, технология, наука, профессионализм.

Конечно, заманчиво ещё раз попытаться определить взаимосвязь и различия между понятиями «воспитание», «образование», «обучение», «просвещение», «развитие», «культура», хотя, например, английское слово «education» спокойно включает в себя большинство из перечисленного. Но речь не об этом. А о том, что очень часто педагогический подход, педагогическое образование, что как будто обозначает правильные действия, оказываются на деле, наоборот, неверны. Помните «Друг мой, Колька!»: конфликт между местной правильной пионервожатой и педагогически «неподкованным» шефом с автобазы? И дело не только в карикатурно-жизненных персонажах, но в победе здравого смысла и человеческого отношения.

Так нужно ли этому специально учиться? И можно ли научиться в педагогическом институте? Ведь это – или есть, или нет.

К детям должны идти их любящие, умеющие по-человечески общаться, знающие своё дело (не педагогическое, а по предмету) люди, способные привить к нему добровольный интерес, донести его красоту, глубину и полезность. И в то же время – обязательно не амбициозные, а, наоборот, сильные и добрые, осознающие, что на них свет клином не сошёлся, что у них своя миссия: скромная, но важная, и выполнять её надо одновременно спокойно, но с достоинством. И наиболее естественный путь прихода к детям – не через педагогический вуз, а через осознание своей потребности и свой жизненный опыт. Может быть, современной школе более чем когда-нибудь нужны не «педагоги», а «самоучки».

Воспитание без педагогики. На первый взгляд звучит шокирующе неграмотно, ибо педагогика и есть наука о воспитании, следовательно, получается воспитание без науки о воспитании, но на самом деле мысль о том, что лучшее воспитание – никакого воспитания, высказывалась не один раз. Притом, данная формула совершенно не отрицает воспитания как такового, а лишь его насильственное, «школьное» содержание, которое парадоксальным образом нередко оказывает прямо противоположное влияние.

История знает немало случаев, когда недоученные семинаристы становились отъявленными безбожниками, дети миллионеров – «городскими партизанами», левыми террористами, антибуржуазными хиппи; жестокость порождала милосердие, убийство приводило к Богу… Вспомните замечательный французский фильм «Игрушка»: казалось бы, вздорный, бездушный, совершенно избалованный, эгоцентричный ребёнок, воспитанный в соответствующем духе властным, богатым самодуром-отцом, случайно попав в круг общения всего лишь с одним-единственным искренним, живым, добрым человеком, на глазах превращается в тонко чувствующего, любящего мальчика.

Может быть, задача школьного вольнонаёмного учителя-педагога и заключается в том, чтобы, помимо грамоты, алгебры, истории, научить своих воспитанников разбираться в окружающих и в себе, тянуться к лучшим и самому уметь притягивать хороших, интересных, полезных людей, чтобы вместе, помогая друг другу, продолжать своё развитие. А в отношении к самому себе стремиться лишь к одному – выдавливать из себя учителя, каплю за каплей, возвращаясь к своей первоначальной человеческой сущности. Тогда и начнётся персональное, не по приказу, воспитание, которое в данном случае предусматривает, что мы становимся, важным обстоятельством в жизни и судьбе своего ученика.

Но и сами при этом являемся такими же равноправными «объектами воспитания», учениками в координатах собственной жизни. Именно это существенным образом отличает наше состояние от традиционного «педагогического» и это воспитание от ортодоксального школьного. Мы выходим из профессии за её пределы, но приобретаем взамен большее – способность влиять.

I.

Я старательно целился во внутренний обруч двадцатого сектора или в самую середину круга. В «дартс» это максимальная сумма очков. Попадал я, как говорят стрелки, кучно, но чуточку рядом. А рядом – «молоко» и минимальный сектор – «единица». Так что выходило в хитрой игре «или пан, или пропал».

Мой соперник, Валерка – двенадцатилетний сын старого приятеля, последние шесть лет живущего в Германии, бросал наугад, не задумываясь и совершенно не целясь. Но результат был всегда лучше. Если он попадал удачно, то произносил: «Glück», неудачно – «Ресh». Glück по-немецки счастье, а Ресh – ничего. (Ресh – известное словечко на идиш. Бабушка всегда ворчала за столом: «Сиди нормально, а то будешь кушать пэх».) И так, всю дорогу во время игры, мальчик приговаривал «Glück oder Pech» – повезло – не повезло.

Я спросил, почему он не целится, разве не интереснее попадать не вслепую, не случайно, а по заказу. «Что ж тут интересного? – ответил мальчик. – Вот Вы целитесь, а очков меньше. Так что все – Glück oder Pech». И регулярно меня обыгрывал.

II.

Другой мальчик, Давид, родился уже в Германии четырнадцать лет назад. Хотя его родители в начале семидесятых эмигрировали из СССР в Израиль, но, получив работу, давно осели на немецкой земле. Отец – писатель, мать – музыкант, они привили ему любовь к литературе и музыке.

Учился Давид в английской школе, затем поступил в немецкую гимназию. Знает четыре языка: в семье говорит по-русски, с друзьями – по-немецки, читать любит по-английски, понимает и объясняется на иврите. Но именно хорошее знание русского языка – предмет основной гордости отца. Гордится он и ещё двумя вещами: когда родился сын, поставил перед собой задачи: чтобы никогда не читал комиксов и не слушал рок-музыку – и их выполнил. Сейчас Давид, конечно, знаком немного с «Веаtles» и, вероятно, знает что-нибудь ещё, но отца это уже не беспокоит – иммунитет выработан: и к рок-музыке, и ко всякой модной дребедени Давид относится спокойно и равнодушно.

Что ж, своим «педагогическим изоляционизмом» отец, кажется, ничего не испортил. Давид никак не чувствует себя обделённым и неинтегрированным. Он вполне современный тинейджер. У него есть друзья, он катается на велосипеде, ходит в бассейн, играет в футбол, но вместо «техно» слушает классику, вместо журнала «Bravo» читает Толкиена и Толстого, причём обоих в оригинале.

Во время моего последнего визита попросил привезти ему в следующий раз почитать немецкого романтика Иозефа Эйхендорфа «Из жизни одного бездельника». Хочет прочесть теперь по-русски и сравнить с немецким оригиналом.

III.

Вместе с отцом я забирал Валеру из родильного дома, но толком познакомился с ним только здесь, в Германии.

В Москве его воспитанием занимались две бабушки, отец и мать. С самого начала возникли проблемы. Трудный вопрос имени приобрёл драматический характер. По сути, у ребёнка появилось их сразу два: Валера, в память об умершем родственнике, и Павел, в память о покончившем жизнь самоубийством папином школьном друге. По паспорту, конечно, он стал Валерой (бабушки категорически отказались назвать внука именем самоубийцы), но отец звал его Паша. Так и осталось два имени. Павлуша – это когда отец в духе, Валера – если сердится. Необычно было слышать в большом немецком магазине сначала: «Walera, kom, kom yets», а затем: «Павлуша, ну мы же договорились…»

Может быть, от такого обилия имён, но мальчик стал звать своих близких родственников Лена, Наташа, Марина и Серёжа. Не баба Лена или папа Серёжа, а только по имени, притом краткому разговорному. Так и до сих пор: везде – дома и на людях – он зовёт отца с матерью Серёжа и Марина, ни разу в жизни не сказал: папа, мама, бабушка.

В первый класс пошёл уже в немецкую школу. Ради него, ради того, чтобы он рос спокойно и счастливо, папа Серёжа переехал в Германию.

Валерка-Павлуша был застенчив на людях и деспотичен в семье. Почти всё время он проводил дома: играл на компьютере, смотрел телевизор, читал немецкие журналы для детей и юношества и очень любил что-нибудь изготовлять по моделям, типа «Сделай сам». Правда, больше ничего сам он не делал. Никаких обязанностей по дому.

На мои осторожные и не очень намёки на чрезвычайную инфантильность и эгоизм его папа всегда говорил мне: главное – воспитывать ребёнка в любви, а остальное всё приложится и со временем наверстается.

С Валериным папой трудно спорить и упрекнуть его в том, что он не занимается сыном. Пожалуй, даже наоборот. Каждый вечер заканчивался и каждое утро начиналось с Валериного вопроса: «А что мы сегодня будем делать?» В отличие от родителей Давида отец пытался воспитывать сына, как современного мальчика в современном мире, не лишённого хороших манер и неплохого образования. (Наивные такие родители, они не понимают, что стоит только ребёнку высунуть нос в мир и слегка вздохнуть, как тут же этот мир окажется внутри. Если что и имеет спорный смысл, так это попытка в чём-то оградить его от этого мира.)

Он подсовывал Валере книжки, во время прогулок обращал его внимание на красоту природы и в то же время учил считать деньги, покупал дорогие «технологичные» игрушки. Валера-Павлуша воспринимал пока, в основном, только одну сторону отцовского воспитания. Он с детства любил собирать магазинные чеки и считать на калькуляторе суммы. Хорошо просчитает ходы он и в шахматах, и в картах. Но больше любит карты – в них можно играть на настоящие деньги. Он не любит проигрывать и тем более отдавать свои деньги (каждый месяц папа Серёжа выделяет ему тридцать марок). Больше всего любит играть с компьютером, тратя практически всё свободное время.

IV.

В прошлом году отец сделал Валере два дорогих подарка: роскошный «велик» и персональный компьютер, специально для игр. «Велик» был сразу заброшен и поставлен в подвал (по физкультуре у Павлуши «четвёрка» по-немецки, по-нашему значит – два балла). Компьютерный же бум продолжался (справедливости ради надо сказать, что папа ограничил для Валеры часы сидения за компьютером, но, когда он его выключал, Павлуша сразу спрашивал: «А что мы теперь будем делать?»).

Однажды я стал свидетелем, как к Валере-Павлуше пришли его одноклассники, немецкие мальчики – поиграть на компьютере. Я сидел в соседней комнате и в течение двух часов вынужден был слышать их общение. Собственно, напрягать свой роог немецкий не пришлось – всё было понятно без слов. «Иеху… уау… йе… бу-бу-бу…» Ещё синхронное, хоровое повторение каких-то междометий компьютерных героев и взрывы хохота.

В какой-то момент мне показалось, что цивилизация, сделав очередной зигзаг, возвратилась на круги своя. В это время Валера-Павлуша, выскочив в коридор, прокричал: «Марина, дай нам чипсы и колу». Это как будто успокаивало: цивилизация всё же выходила на новый технологический уровень.

V.

Я люблю бывать в гостях у семьи Давида. И дело не столько в светских, интеллигентских беседах с его милыми родителями (в последнее время они предпочитают всё больше о России послушать, о Ельцине, а я-то именно от них и убегаю сюда погостить), не в приятно обставленных и вкусных обедах, а в умной атмосфере их дома. Несмотря на определённую салонность и даже манерность, здесь уютно и очень семейно.

Я как-то признался хозяйке, что очень уважаю их дом и их родительский талант. Особенно – материнский.

Настоящий администратор семейной команды, мама добровольно взвалила на себя все хлопоты по управлению семьёй и воспитанию детей (очаровательная младшая дочь Сусанна заслуживает отдельного рассказа). В этой семье во всём царит мера: любовь и учёба, свобода и безопасность, достаток и ответственность, открытость и респектабельность, мудрость и весёлость. Импульсы – не более чем раскраска упорядоченной жизни, многоцветная печать, игра шрифтов. «Сегодня Давид плохо себя вёл при гостях: как ребёнок, неприлично хватал с тарелки разные сладости, канючил, невпопад приставал с вопросами, когда взрослые разговаривали – он будет наказан: вечером я его хорошенько пристыжу». Меня потрясло это «пристыжу»: весь серьёзный пафос обвинений сводился к наказанию стыдом.

И что на самом деле удивительно, эта образцовая семья была такой, какой казалась – «без подполья». Я, может быть, впервые увидел, как на самом деле воспитывают детей в семье: не ущемляя их личности, не противоборствуя природе, но целенаправленно – к их счастью в понимании мудрых, любящих родителей. Воспитание и образование соединились в этой семье в единый сплав и происходили непрерывно. И без всякой педагогики.

Недавно родители Давида поделились со мной мыслями о ближайшем будущем сына: рождённый не в Израиле, он освобождается от военной службы на земле обетованной, как еврей – в Германии, но было бы правильным добровольно отслужить в бундесвере – это стало бы очень важной вехой его карьеры, по всей видимости, связанной с Германией (а здесь любят, когда юноша отслужил в армии).

Давида почти наверняка ждёт респектабельное будущее: среднее по достатку, выше среднего по образованию, романтичная юность и крепкая женитьба. При индивидуальных особенностях он вырастет вежливым и воспитанным, ласковым, но достаточно холодным, в меру практичным и самодостаточным, как и его родители.

…Как-то отец Давида спросил, не шокирует ли меня со стороны полноватая фигура мальчика, его излишняя домашность, инфантильная манера поведения. Я ответил что-то дипломатичное. Но вот, наблюдая его раз в год на протяжении последних четырёх лет, каждый раз приятно удивляюсь: худеет, вытягивается, степенеет, даже хорошеет. Ему исполнилось четырнадцать, и он впервые совершил самостоятельную поездку в Лондон. Когда гостившему в Москве отцу Давида я предложил приехать в следующий раз с сыном, который ни разу не был в России, он, чуть задумавшись, сказал: «Думаю, он захочет один, без меня».

VI.

Эмигрантская суета и борьба за выживание, полоса неудач резко снизили интенсивность общения между родителями и Валеркой. Он ещё больше замкнулся в себе, отгородился от сверстников, почти не выходил из дома. Компьютер стал его лучшим, единственным другом. Родители не замечали, как из «рукотворной игрушки» Валера-Павлуша превращался в живого человечка, обиженного на весь свет за игрушечное прошлое и в меру своего невоспитанного, детско-зверюшечного мышления мстящего этому неуютному, высокомерному миру взрослых. Из него фонтанировала вся агрессия обиженного, слабого существа. В первую очередь он так же играл с родителями, как они с ним: использовал все их слабости, раздоры, капризничал, вредничал, шантажировал, подлизывался, требовал, обманывал, а иногда ласкался и редко, в меру, радовал.