Текст книги "Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность"

Больше всего на свете он боялся и ждал того часа, когда повзрослеет. Что тогда будет с ним? Что тогда будет с ними?..

VII.

Воспитывать по-настоящему могут и, собственно, занимаются этим с охотой и естественно те, у кого сформировался свой взгляд на жизнь, на себя; поэтому, будучи достаточно цельными натурами, они знают, что и зачем требовать от детей: или воспитывают в своих традициях и принципах, или такими, чтобы не повторяли их ошибок; или чтобы наверстали то, что ими упущено, упорно и кропотливо налаживая мост между собственными желаниями и волей ребёнка, стремясь прийти к разумному соглашению.

А те, кто и в себе-то толком не разобрался, что могут желать от своих детей? Они сами не знают, что хотят, да и знать не могут, ибо, в сущности, дети.

Инфантильные родители, они порой взрослеют вместе со своими детьми (как некоторые учителя познают свой предмет в процессе преподавания), а иногда и отстают от них по развитию; размышляя о своём ребёнке, силясь его понять, они тем самым пытаются узнать себя, своё отношение к жизни.

VIII.

Давид с Валерой познакомились на каком-то празднике у Давида дома. Валера поначалу стеснялся, но Давид, как старший и хозяин, помог ему расслабиться, и скоро оба мальчика оживлённо болтали о всяких пустяках. «Часы у меня пропали, дорогие, где-то потерял, жалко», – поделился грустной новостью Давид. (Дети разговаривали за общим столом, поэтому беседовали по-русски; обычно между собой наследники эмигрантов в Германии используют только немецкий.) «И сколько стоили?» – заинтересованно спросил Валера. Я внутренне съёжился: мне показалось, что возникла неловкость – Давид говорил о дорогих для него, видимо, как память, часах, а Валера сразу же оценил в денежном эквиваленте. «Шестьдесят пять», – со значением ответил Давид. Валера понимающе кивнул – действительно, недешёвые, получается, часы потерял. И тогда я уразумел, что ошибся: Валера, в отличие от меня, всё понял как надо. Современные дети, они разговаривали (хоть по-русски, хоть по-немецки) на своём нормальном языке и в переводчиках-интерпретаторах не нуждались.

…Вечер, ничем особо не отличавшийся от других, подходил к концу. Его остаток мальчики проведут обычно, как всегда. Валера поставит кассету на запись очередного ночного фильма по своему любимому Стивену Кингу, Давид засидится допоздна со взрослыми гостями или с книжкой у себя в комнате. И тот, и другой станут отходить ко сну недовольные, стараясь оттянуть время; ласкаясь и заигрывая, выспрашивать у родителей, что будут делать завтра. Наивные, они выпросят только притворный гнев и с неохотой всё же пойдут сначала в туалетную комнату, потом – к себе. И минут через пять снова позовут. И тогда обычно отцы, прервав свои дела, извинившись перед гостями, на минуту отлучатся: погасят у них свет, пожелают спокойных снов и обязательно поцелуют на ночь.

…Любят – не любят. Повезёт – не повезёт. В какое время родился, где воспитывался, как учили, чем кормили? Сколько и чего дали? На что надеялись, что получили?..

Кто-то выстрелит наугад – и ему повезёт; кто-то будет все время целиться, но всегда мимо; а кто-то и прицелится правильно, и выстрелит точно.

Если хотят лучшего, но не знают, ни что это такое, ни как достичь – остаётся уповать лишь на Glück. Но любой самотёк – чистая рулетка, при игре в которую надо быть готовым к полному Pech. Поэтому лучше всего с самого начала переходить на кропотливую, вдумчивую «тренерскую» работу. А что до результатов – так это что Бог дал вашему подопечному – Glück oder Pech.

Воспитание несёт ответственность за, так сказать, лицевую сторону человека. Человек, действительно, как айсберг, представляет на всеобщее обозрение только «надводную», не самую значительную свою часть. В глубине, скрытая от посторонних глаз, его неизменная сущность – жилище таинственных и могущественных сил подсознания, индивидуальной генетики и общей биологической природы. Поэтому даже хорошо сделанное человеческое лицо иногда неожиданно безобразит какая-нибудь судорога или гримаса, или, наоборот, – сквозь толстый слой грубо положенного грима пробивается (просматривается) живой естественный свет.

Человеческая личность – то, к чему порой так стремятся люди – не единственное проявление индивидуальности, а хорошо сделанная одна из масок-копий, выражающая настоящее желание в данных обстоятельствах. Смена масок – не простое механическое волевое действие, а сложный процесс своеобразной реинкарнации личности.

«Человек стал другим» – это не означает «он стал личностью», которой до этого не был. Скорее стал другой личностью. Если новая личность не по вкусу, мы вполне можем обозвать «личиной» то, что нам нравилось раньше. Или сказать, что он потерял свою личность. Но личность – не свидетельство о рождении, которое выдаётся один-единственный раз. Она меняется. Она может отражать своё внутреннее содержание, уступать ему или же выглядеть лучше. Последние несоответствия – цель воспитания.

Мы не сможем выиграть тяжбы с наследственностью и превратить васильки в хлеба, как предупреждал Корчак. Но мы можем и, по всей видимости, должны: смягчать нравы, помогать слабым, поддерживать робкие порывы человеческой души. И кто знает, может быть когда-нибудь внешние обстоятельства и напряжённая работа ума скажутся положительно на человеческой породе. А пока нам ничего не остаётся, как научиться делать лицо.

Знакомый педагог спросил, есть ли у меня на примете преподаватель немецкого языка, так как его бывшему ученику понадобилось его изучить. Я позвонил приятелю, с которым вместе работал, и обо всём договорился. Перезвонил: сказал, как зовут учителя, назвал цену, адрес и телефон. На что в ответ услышал: «Спасибо, я ему (учителю) сейчас сразу перезвоню». «Зачем?» – удивился я: всё было уже сказано, а «мальчику»– ученику, между прочим, 25 лет, он – отец семейства… – может, сам попробует?..

Что же это всё-таки такое? Сколько можно нянчиться? Вернее – брать на себя то, о чём, собственно, не просят, да и никакой объективной нужды нет. Сколько можно проявлять заботу, опекать взрослых людей, выставляя их и себя в нелепом виде. Или мы хотим, чтобы нам всё время подыгрывали: «Что с него взять, если так хочется быть полезным, значимым. Потерпим, не жалко».

Мы стремимся быть дежурными их жизни, хотя никто нас специально, на весь срок, не уполномочивал. Мы ревностно следим за их успехами. Нам необходимо быть в курсе их дел, и если что не так… Да, да, если что не так – мы тут как тут. Пожарная команда в ожидании пламени, скорая помощь в ожидании перелома.

Как понятно, когда мы соскучились и «звякнули», пожелали повидаться, встретились, наговорились, проводили, взгрустнули и оставили в памяти этот чудесный вечер. Как приятно, когда соскучились они, позвонили, напросились в гости, приехали, нарассказывались, а вы наслушались. Пусть всё идёт своим нормальным, естественным чередом. Они занимаются своей жизнью, мы – своей. Порой пересекаемся. Когда нужно, непременно приходим друг другу на помощь. Но не дневалим годами у их судеб, не ведём дотошную хронику их поступков. Что, больше делать нечего? Не убеждайте себя, что с трудом выкраиваете время. Получается, что его некуда девать. И неинтересно с самим собой.

Нас понять можно. И даже посочувствовать. Но всё же – оставим их в покое. Не услуживая по мелочам. Но храня в сердце. Мы своё дело в своё время сделали. А как – рано или поздно будет видно.

Когда в десятом классе у одного из учеников умерла мама, и он остался без родителей, я посчитал в определённом смысле своим долгом их заменить. На то были некоторые основания и даже обязательства.

Если и до того я, наверное, полуосознанно претендовал на роль «духовного отца», то теперь моя опека, казалось, должна была распространиться и на бытовую сферу его жизни. Но, как очень скоро выяснилось, юноша в таком участии не нуждался.

Я покупал себе продукты и пытался как-то деликатно с ним поделиться, задавал «всяческие» вопросы: как он вообще, как то, как это, что думает делать с тем-то, а что решил с этим… – всё получалось неловко и, наверное, натянуто. И сейчас не знаю, нужно ли это было ему. Мне – да, и это единственное, что я знаю точно.

Мы всегда задаёмся вопросом: какую дистанцию выбрать с учеником: ближе, дальше? Нужно ли допускать его на расстояние, при котором можно пораниться; нужно ли приближаться к нему, когда появляется опасность плохо видеть и неясно мыслить. Мы всегда почему-то считаем, что эти дистанционные проблемы решаются только с одной, нашей стороны. Но на деле – не так. Это задачка типа: «Из пункта А в пункт Б одновременно, навстречу друг другу…» Возможно, не совсем одновременно, и скорости разные, и даже ощущения сближения и опасности возможного столкновения неодинаковые, но важно понять, что управление процессом определения оптимального расстояния между двумя «объектами» происходит из двух командных центров, только не всегда согласованно. Они тоже прекрасно, но порой непредсказуемо для нас, регулируют процесс. У них тоже есть свои соблазны, свои опасности, свои инстинкты, неосознанные защитные реакции, которые или толкают их к нам «под крыло», или, что бывает чаще, наоборот – жёстко и резко «дистанцируют» от нас подальше. И если мы не будем учитывать их волю, вовремя не определим намерения, не почувствуем отстранённость и выставленные вперёд руки, то со всего размаха своей близорукости и нарциссизма натолкнёмся на их твёрдое, как камень, «нежелание» и испытаем такие потрясения, что не скоро отойдём от этого болевого синдрома.

Обида, горькая обида – тяжёлое послестрессовое состояние: нас не пропустили, не подпустили к себе – мы изъявили желание, готовность, облекли доверием и удостоили чести, а перед нашим носом захлопнули дверь, не пустив даже на порог.

Что ж, надо извлекать уроки и заниматься профилактикой. Это не значит, что теперь – ни-ни, ни к кому: воздержание вредно и для себя, и для других, подчёркиваю – других, кто с удовольствием распахнёт перед нами двери, пригласит внутрь, попотчует всем, что есть, и предложит заходить всегда, когда захочется, а то и просто пожить некоторое время. Только дождаться сигнала, «не проворонить» его и не перепутать с эхом нашего сердца – и тогда уже решать: нужно ли это нам. Хотя, если позвали в гости – отказываться невежливо, да и вспомним, каково будет им, когда, на всех парах полетев к нам, они расшибутся о неожиданно выросший и непонятно откуда взявшийся железобетонный забор. Поэтому проявим великодушие и не будем злопамятны и мстительны.

Этот вопрос часто задают «в сердцах» обиженные и раздосадованные учителя, когда дети оказываются необязательными, инертными, равнодушными к тому или иному учительскому «мероприятию». Хотя оно и интересно, и исключительно для их пользы, и нередко ими же задумано или предложено, или, на худой конец, согласовано. А они скучны, ленивы, с постными, недовольными физиономиями…

Вопрос «Кому это больше нужно?» сродни другому, не более адресному: «Мне что, больше всех надо?» На второй вопрос, правда, немного остыв, подумав, отвечают достаточно уверенно: «Конечно, больше всех нужно мне самому. Потому что я понимаю, для чего это всё делается, потому что я вообще больше них понимаю, и потому что это просто моя работа, и я должен делать её добросовестно». А «Кому это больше нужно?» – мне или им: и мне, и им – только в разной степени и в разное, что ли, время. Сегодня – конечно, мне. А завтра – естественно, им (ведь для них же делается). Вот, кажется, и весь ответ. И он так прост, что, может быть, и вопрос задавать неуместно.

Вероятнее всего, именно так, если бы не одна закавыка, о которую часто спотыкаешься. Закавыку эту принято называть «мотив». Не тот лёгкий мотивчик, что мы насвистываем, а тот глубинный, скрытый, молчаливый, что залёг на дне, но посылает вполне отчётливые импульсы-команды, обязательные к исполнению. Для кого мы вообще всё это делаем – с детьми – в школах, клубах, интернатах… Это, то есть воспитание.

Без честного ответа самому себе на такой вопрос, без постоянной проверки и контроля типа: «…зеркальце, скажи, да всю правду…» – будут постоянно воспаляться, как стыдные и угнетающие прыщи, вопросики, обращённые к детям: «Да, сколько, в конце концов, можно?..», «До какой поры?..», «Кому это больше надо?..»

Нам! Нам! Нам!

Для них! Для них! Для них!

Ибо весь смысл нашей жизни – в её полной отдаче им!

Если заглянуть в мою трудовую книжку, бросается в глаза обилие печатей и подписей: «принят», «уволен», снова «принят» и снова «уволен». Раньше владельцев таких книжек называли «летунами», что означало – то здесь поработал, то там. Правда, «летунами» звали всё-таки тех, кто не столько место работы, сколько саму профессию частенько менял: по разным статьям увольнялся, и всё время как бы открывал свой стаж заново. У меня, конечно, не так: в основном учительствовал, затем «журналистничал» (словно «хулиганничал»). И стаж до сих пор не прерывался (на всякий случай – так приучили). За первые десять лет много записей с благодарностями (это когда ещё было принято и щекотало гордость): за организацию летнего лагеря труда и отдыха, за создание театральной студии, по итогам аттестации…

Но вот одна деталь – ни на одном месте больше трёх лет не засиживался: сначала по распределению в оренбургской школе, затем в первой московской, в Доме комсомольца и школьника, в другой московской школе, в детском клубе, потом в третьей (последней?) московской школе; и с той же цикличностью в газетах и журналах: «Учительская», «Открытое образование», «Знание – сила»…

Самыми тяжёлыми были тоже три года: 1984, когда первый раз ушёл из школы, 1987, когда ушёл из клуба, 1992, когда умерла мама.

После клуба было неважно со здоровьем. К лету полегчало, но, снова пойдя в школу, сказал себе строго: больше не заводиться, не перенапрягаться – в общем, вести себя тихо, ни во что не вмешиваться: уроки провёл – и домой.

Помню педсовет 31 августа. Жара, духота, новая школа, незнакомый коллектив. Наверное, нервничал. И минут за пять до конца чувствую – поплыл. Голова кружится, пот прошиб – что-то сосудистое. Сознание держится только потому, что неловко как-то в первый же день перед своими коллегами грохнуться без чувств.

И тут подходит одна молодая учительница и что-то спрашивает. Ничего не понимаю, знаю только, что надо встать, а не могу – боюсь упасть. Улыбаюсь по-дурацки, киваю. Внутри ужас, на лице стеснение. Немудрено, что несколько лет спустя эта учительница рассказала мне, как она с подругой обсуждала – «сколько этот застенчивый интеллигентный человек продержится в своём ужасном 7»б». И искренне меня жалели. (Потом, правда, детей…)

А я незаметно подозвал знакомого учителя и с помощью дотопал до его дома, напротив школы, померил давление, выпил какие-то таблетки, отлежался часок и тихонько побрёл до собственного жилища.

С ужасом думал, а что если завтра случится такой же «пассаж», и я при всей школе где-нибудь рухну. Но всё, слава Богу, обошлось. Организм в экстремальной ситуации сбоя не дал, а присутствие детей даже наоборот – подействовало оздоравляюще.

Всё прошло нормально, как обычно: торжественно, суетно, бессмысленно. Я провёл какой-то полунужный урок, сдал какой-то отчёт завучу, получил от него расписание на пару ближайших дней и пошёл домой.

Вышел на крылечко школьного здания. И остановился. О чём же я тогда думал?

Дело в том, что у меня в классе должен был учиться второгодник или даже третьегодник. Легендарная, неисправимая личность. Сочувствующие учителя советовали систематически отмечать его пропуски в журнале, вовремя подавать докладные записки и не переживать: уже года два он ни к кому на уроки не ходил.

Не переживать – полностью входило в мои планы. Вот и сегодня я не обратил никакого внимания, что его нет на уроках. Заполнил журнал, отметил отсутствующих и пошёл домой. И остановился на крылечке… «Домой идти или к нему?» – вот о чём я думал. Адрес запомнился как-то хорошо с первого раза. «Но можно и позвонить. А можно и вовсе в голову не брать. Как договаривались. Так чего же я здесь стою?» И я пошёл… Первого сентября. После уроков. К нему домой.

Это было начало моего очередного трёхлетнего цикла.

Вот тут-то и появился мой спаситель в образе нового учителя…С первых же дней даже мне с моей рассеянностью стало ясно: этот учитель тщательно готовился к каждому занятию. Он всегда знал, какой материал хочет изложить на уроке, и точно укладывался в отведённое время. И тетради с нашими работами он всегда пунктуально возвращал в назначенный день к нужному часу. Эта сообща поддерживаемая самодисциплина повлияла на меня. Мне было стыдно вызвать недовольство этого учителя… Благодаря ему я понял ту истину, которую стремился реализовать в своей воспитательной деятельности: глубокое и до мелочей доходящее сознание долга – это огромная воспитующая сила, позволяющая достичь того, что не могут сделать никакие поучения или наказания.

Альберт Швейцер. «Из моего детства и юности»

Не люблю больших пауз в разговорах. Всегда заполняю их первым, так как испытываю особую ответственность за то, что они возникают. Мне, получается, легче говорить, чем молчать, проще высказать словами, что хочется, и явно труднее перенести ту неловкость, которая охватывает меня всякий раз, когда возникает пауза. Мне проще дать открытый урок, чем сидеть у коллеги и стесняться его волнения, его ошибок и опять же его растерянных пауз. Так я чувствую себя массовиком-затейником, когда вдруг приходит группа детей, а поговорить-то, в общем, бывает не о чем – вот и отрабатываю. Называется – пообщались. Когда они уходят, чувствую себя выжатым и опустошённым, да и они, наверняка, тоже устают.

Учитель – существо говорливое. По определению. По выражениям учеников, любит «лечить» и «грузить», то есть учить жизни и разглагольствовать. Но знали бы милые дети, как с ними порой бывает трудно молчать!

Коллега как-то рассказывал: «…Ну, разок мы с ним поговорили по душам. Но что такое – поговорили: в основном говорил-то я…» Обычная ситуация: даже тогда, когда разговор нужен им – хотят что-то сказать, – это «что-то» нам приходится тащить из них, как пробку из бутылки вина. А потом обвиняют учителей, что якобы излишне болтливы!

У меня, например, норма в разговоре – семьдесят процентов слов моих. И я искренне рад, когда удаётся изменить баланс не в свою пользу. Но, конечно, не сразу, постепенно: пока они освоятся, обживутся, захотят, как с друзьями, тараторить о фильмах, случаях, разных пустяках. Потом: у них будут проблемы, и им захочется выговориться. И замечательный период: когда они будут рассказывать нам что-то новое, нам не известное – объяснять, знакомить, вводить в курс. Сладостное время: нас учат, мы слушаем, нам по-настоящему интересно.

Так что всякому времени – свой разговор: от заполнения пауз, через своеобразное педагогическое внимание к равному спору, обмену мнениями и новой информацией.

От учителя к ученику, от ученика к учителю, от человека к человеку.

Плотный белый лист бумаги в половину обычного. На нём некрасиво, неровно проведённые линии, вроде проложенных рельсов, только странно изломанных: то под прямым углом вправо, то непонятно под каким вверх, потом вниз…

Внутри «рельсов» полупечатно, так же некрасиво, но старательно написано: Маросейка, Старосадский переулок, Покровский бульвар… По маршруту с обеих сторон – звёздочки, треугольники, похожие на домики, крестики и жирные точки. Значки под номерами, на оборотной стороне листа рядом с каждым сноска: дом Румянцева, церковь Косьмы и Домиана, Ивановский женский монастырь, Павловские казармы, дом Попова, особняк Хитрово…

Это план одной из экскурсий, что я проводил по Белому городу. Собственно, мне эти бумажки-карты ни к чему: рисовал их, чтобы отчитываться, когда за воскресные прогулки по городу, как за кружковую работу, стали платить.

Но что заставляло меня ходить по старым московским переулкам ещё до того, как начал получать за это деньги? Притом, как в будни, после уроков, так и в выходные.

…Когда маршрут заканчивался, я любил пройтись пешочком «налегке», без детей. Обычно мы расставались где-нибудь у метро. Кто-то скажет только «до свидания», но многие уже и «спасибо». Это приятно, когда говорят «здравствуйте», «спасибо», «извините». Честно говоря, всегда считал, что такие слова надо прививать, а не ждать, пока они догадаются их произнести. Немного гордишься, когда узнаёшь своих не только по тому, что они не опаздывают, не забывают или просто имеют приятные человеческие лица, но и по тому, что если уж опоздают, то извинятся, забудут – исправятся, естественно, скажут «спасибо» и искренне – «не за что». Радуешься за своих «белых ворон», которые до сих пор и навсегда уступают место в автобусе или метро, не ругаются матом при женщинах и детях, аккуратно едят и вообще смотрят по сторонам, не забывая, что рядом такие же… или почти такие же люди. (Депривация воспитания – одно из самых опасных лишений в детстве, с тяжёлыми, непредсказуемыми последствиями.)

Подобные маленькие пустячки делают ваших детей «мечеными» или «посвящёнными» в мир воспитанных или, если хотите, просто в мир людей.

Наши воскресные прогулки, эти маршруты по городу были не только и не столько факультативными, предметными экскурсиями, расширяющими кругозор, но небольшим и очень ценным опытом общения, совместными дорогостоящими усилиями по созданию внутренней атмосферы и самовоспитывающей среды.

Все это срывало меня утром выходного дня из дома и передвигало быстрым шагом к уличным часам около метро «Первомайская» или к памятнику Маяковскому, местам нашего традиционного сбора, где обычно поначалу меня ждали две-три примерные девочки и один-два случайных мальчика, не знающие сами, чего пришли и что будет. Действительно, без всяких преувеличений, а в данном случае преуменьшений, в Архангельское в 1976 году пришли три человека, и на первый воскресный маршрут по Булгаковским местам в 1987 году – четверо. Но потом их становилось десять, пятнадцать и даже двадцать. Через год, пожалуй, оставалось человек семь-восемь, но это были уже не просто глуповатые, зевающие ранние пташки «примерного исполнения», но любопытные бодрые пешеходы, которым весело и радостно провести друг с другом время в привычной обстановке и почти за любимым занятием (как собираются по воскресеньям утром мужики поиграть в футбол, или спаянная команда любителей половить рыбку).

Наши маршруты включали в себя обязательные стоянки, своеобразный постскриптум – маленькие уютные кафешки, куда мы заходили попить чаю, кофе, иногда что-нибудь перекусить или посидеть за мороженым.

Они учились спокойно и свободно чувствовать себя на людях, правильно заказывать, правильно есть, занять своё время, получая удовольствие от общения между собой, и не обращая внимания на окружающих, и не забывая, что они рядом.

Для того чтобы запомнить: «барокко», «поздний ренессанс», «псевдоклассицизм», даже «Марина Цветаева» или «храмовая икона», не говоря уже о всех пяти ярусах иконостаса или, например, историю рождения импрессионизма – тем детям, которым эти слова не ласкали привычно слух с детства, без многократного повторения, в разных формах и под разными предлогами, многолетнего общения в кругу культурных людей – почти невозможно: вхождение в другой мир культуры происходит медленно, долго и зачастую с рецидивами обратного хода или топтанием на месте. И достигнут ли они заветного (притом долгое время заветного только для ведущего), этого загадочного, престижного, иллюзорного, но манящего другого измерения – неизвестно: многие по разным причинам сойдут с дистанции. Но кто хотя бы один раз вышел на неё и прошёл немного нетвёрдыми шагами, совершил эту пробу не напрасно. А если уж высчитывать педагогическую результативность, её ведь можно определять не только – сколько чего в плюс, но и по уменьшению отрицательного. Пусть всего лишь забавный, краткосрочный опыт пешеходного воспитания, в большей степени даже игра в культурных людей, всё равно оставляет внутри, в душе, в памяти свой неизгладимый след, маломощный, но не выключаемый сигнальный маячок, резонирующий на культурную среду, слабо, но всегда откликающийся на родственный импульс извне.

Мало кто из нас просто жрец культуры, для которого его миссия, его деятельность (в том числе или в первую очередь просвещенческая, педагогическая) – акт веры и не более того. Большинству требуются доказательства смысла того, что они делают. Они ощущают себя, и, по сути, являются проводниками культуры, посредниками между ней и непросвещённой массой. Они популяризаторы творчества других людей, референты тех, кто создаёт культуру и не имеет другой цели, как её творить.

Возникают два вопроса: каков коэффициент полезного действия, насколько результативно посредничество; а иногда, особенно когда этот кпд субъективно признаётся низким – а нужен ли вообще посредник?

Мой друг и коллега вычитал у кого-то из русских философов, что кроме тех, кто производит, потребителями культуры являются не более трёх процентов людей на земле. Остальным – не нужно, нет потребности. Он стал вспоминать, может ли назвать кого-то из своих воспитанников, кто вышел бы на качественно новую культурную орбиту исключительно его стараниями, а не потому, что в него был заложен ген культурной потребности, который всё равно бы сработал, проявился бы сам по себе в своё время, и с уверенностью нашёл лишь одного. Тогда я, признаться, тоже занялся не свойственным мне делом – арифметикой: «У тебя пусть один с искусственным геном, у меня, у других… Сто педагогов – сто искусственников, но у них же будут свои дети, к которым от родителей передастся уже естественная склонность к культуре».

Значит, пусть так: главное – удержать баланс, пресловутые три процента, которые, видно, очень нужны для общей гармонии и предохраняют человечество от деградации. (Не дай Бог – три минус один человек!) Но ведь в том-то и дело, что те ростки, заложенные даже нашими единичными прогулочными маршрутами, возможно, через поколение прорастут, и это своего рода «поле под паром» ещё даст свои плоды. А тогда, быть может, начнётся уже нормальный отсчёт – три плюс один – и человечество наконец тяжело и со скрипом, но продвинется вперёд.