Текст книги "Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность"

Руслан Гораев был переведён в 9-й класс условно. Неглупый парень из добропорядочной семьи, Руслан не отличался прилежанием, дисциплиной и водил дружбу с хулиганами. Курил, мог выпить. На его щеке был шрам от удара пряжкой ремня.

Руслан был физически очень сильным, обладал неплохим чувством юмора, легко общался, имел прекрасные актёрские способности. Маленьким мальчиком он участвовал в спектаклях Театра на Таганке и хранил афишу с автографом Высоцкого.

Когда я предложил бывшей театральной «звезде» принять участие в скромном любительском спектакле нашей театральной студии, он запросто согласился. Вскоре искренняя симпатия к Руслану со стороны студийцев, старших его по возрасту, в основном студентов, весёлая и интеллектуальная атмосфера студии увлекли его. «Улица» осталась в прошлом.

К этому времени у меня сложились хорошие, доверительные отношения с родителями Руслана. Они были рады, что сын – «при деле», в хорошей компании, под присмотром.

Гораев действительно почти всё время проводил среди новых друзей: ходил с ними в кино, театр, на выставки; стал много читать, больше думать, лучше говорить, говорить о разном.

Иногда заводил разговоры дома или комментировал по-своему то, что говорил, например, отец – мужчина строгий и, как военный человек, полковник, подчас категоричный. Но вольности поначалу допускались. Ничто не предвещало грозу.

У Руслана было чёткое, ясное представление о своём жизненном пути – военное училище, служба в войсках, академия, адъюнктура…

Армия, честно говоря, была не очень популярна в студийной среде, но Руслана, конечно, никто всерьёз не отговаривал, лишь подтрунивали: «Не говори гоп, Русланчик, поживём – увидим».

В десятом классе, под Новый год, Гораев неожиданно сказал: «Я не решил точно, что я хочу, но знаю, что не хочу быть военным». И попросил посоветовать ему, в какой институт поступать. Мы выбрали педагогический институт, филологический факультет. Руслан не стремился стать учителем – ему хотелось получить гуманитарное образование, и он выбрал реальный вариант.

Я понимал, что в семье Гораева эту новость встретят без восторга, но всё же недооценил реакцию. Отец был оскорблён выбором сына. Рушились все планы. Его сын обрекал себя (отец в этом не сомневался) на «чёрт знает что».

Выступив в роли адвоката, я не заметил, как превратился в обвиняемого.

Отец Руслана, знавший характер сына, не пошёл на жёсткую конфронтацию. Он даже согласился, в конце концов, взять репетитора по литературе. Он думал, время образумит сына.

На экзаменах Руслан не добрал балла. Но в военное училище поступать отказался наотрез. И ушёл в армию.

В армии началась его массированная обработка. Постоянно вёл «душевные» беседы замполит, вызывал для «отеческих» бесед командир части.

…Старший сержант Гораев вступил в КПСС. Руслан служил под Москвой, и я несколько раз приезжал к нему. Привозил книги, учебники. Мы переписывались.

Давление на него усиливалось. Отец, исчерпав многие средства, стал откровенно намекать сыну о возможных неприятностях, которые могут быть у его учителя, если Руслан не прекратит ненужные, «вредные» контакты. Уязвлённое самолюбие, искренняя любовь к сыну ослепляли его.

Руслан оказался между двух огней. Хотя сам вряд ли знал, чего хотел на самом деле. Он устал от грома и молний у себя над головой.

После армии он действовал вяло, по инерции: поступил на подготовительные курсы в МГУ, но ходил на них нерегулярно – ему грозило исключение. Мне он звонил из телефона-автомата, для конспирации. Иногда приезжал.

Как-то позвонил и сказал, что женится, потом уехал на месяц в свадебное путешествие. По приезде обещал позвонить и подъехать вместе с женой. Но звонка не последовало. Не было его и потом.

Недавно, спустя три с лишним года, я узнал, что Гораев заканчивает военное училище. Кто знает, может, мне стоит поблагодарить Руслана за это решение: неизвестно, чем бы ещё для меня обернулось его упрямство. А в том, что он будет отличным военным, я не сомневаюсь.

На память о Руслане у меня осталось много фотографий, писем и несколько подарков. Один из них такой: подвешенный на кожаном ремешке патрон с непробитым капсюлем, но выпотрошенным изнутри порохом.

Сергей Зимин пришёл к нам в клуб уже женатым человеком, отцом семейства. А было ему 17 лет. В прошлом – жизнь, которой не позавидуешь.

В шесть лет Серёжа остался без отца – тот покончил жизнь самоубийством. Вскоре мама привела нового папу. Папа пил. Потом начала пить мать. Скандальные пьянки случались почти каждый день. Нередко Сергею приходилось убирать за гостями. Лет в десять он впервые грязно обругал мать, потом замахнулся на отчима ножом. Его отправили в интернат, с глаз долой. Курить, пить он начал в интернате. Там же сделал себе первые наколки. Там резал себе вены.

Однажды девочка на год его старше поспорила с подружкой на десять рублей, что влюбит его в себя и… выиграла.

После интерната было незаконченное кулинарное ПТУ, неудачная семейная жизнь. Сергей спивался.

В клуб Зимин пришёл по просьбе ребят и с их поручительством. Сам он тоже обещал не пить.

Он оказался парнем весёлым, компанейским, не боящимся работы. Часто после занятий мы оставались в клубе пить чай. Он, как человек совершенно самостоятельный, задерживался допоздна. Мы много разговаривали; он с удовольствием рассказывал о себе. Отношения сложились хорошие, дружеские.

По учительской привычке, да и просто так, по-приятельски, зашёл однажды к нему в гости. Его двухкомнатная квартирка поразила бедностью и обшарпанностью. Выделялась только старая этажерка. «Это отец ещё сделал, – сказал Сергей, увидев, что я обратил на неё внимание. – Он был краснодеревщик».

Его мать была дома. «Болела». Немного посуетилась по случаю прихода почётного гостя, но скоро оставила нас. К ней пришёл парень лет восемнадцати (я его видел несколько раз в микрорайоне). «Кто это?» – спросил я Сергея. «Кореш мой бывший. Мы с ним вместе пили, а теперь он с ней пьёт», – сказал он об этом обыденно и спокойно.

Мы стали рассматривать старые фотографии. Сергей с удовольствием вспоминал. «Вот это мама, – пояснил он, показывая на молодую женщину, снятую на фото вместе с группой маленьких детей. – Она была воспитательницей детского сада, – уточнил он и вдруг неожиданно добавил: – добрая была…»

Вскоре Серёжина мама вышла из кухни. Парень ушёл. Она была навеселе.

«Мам, давай чаю попьём», – предложил Сергей. Женщина неохотно вернулась на кухню. Через некоторое время она принесла два стакана чаю и поставила перед нами. «А что, больше ничего нет?» – спросил Сергей. «А чего есть-то? Ты же просил чай», – грубовато ответила мать.

Сергею было неудобно. Все чувствовали себя неловко, и я решил уходить.

«Пойдём, проводишь меня», – предложил я. По улице шли медленно, разговаривали. Потихоньку добрели до моего дома.

«Ну, что ж, – заметил я, – теперь тебе надо нанести ответный визит». Он согласился.

Зайдя в квартиру, Сергей недолго рассматривал книги, всякие интересные штучки… Я комментировал свои «музейные экспонаты».

Захотелось есть. Обнаружил в холодильнике пару антрекотов. «А ну, неудавшийся кулинар, покажи-ка своё искусство!» – бодро воскликнул я, вынимая мясо. Сергей молчал. Моя шутка его не развеселила. Наоборот, он заметно помрачнел. «Ты чего?» – спросил я. «Ну, надо же, – зло усмехнулся он, – вы были у меня в гостях и ушли голодный. А теперь вот у себя дома меня угощаете». Я понял свою бестактность, но было поздно. «Ничего», – продолжал Сергей, и голос его стал громче и жёстче. «Ничего, – повторил он, – у меня тоже в холодильнике будет мясо. Всё будет! Всегда! Я для этого всё сделаю!»

Он замолчал. Взгляд его был направлен как бы вовнутрь. О чём он думал? Может быть, о том, как он будет выполнять свою мечту-клятву о набитом доверху холодильнике?

Молчание было неприятно. Сергей ушёл. Я был раздосадован. Потом стало страшно.

Представил себе: на что человек пойдёт ради сытой жизни?

Я ещё раз отчётливо понял: развращают не достаток и даже не излишек, а бедность и нищета.

С Сергеем Зиминым практически не вижусь. Слышал о нём разное.

На моё первое родительское собрание пришло, наверное, человек двадцать. Извинившись перед пришедшими, я отменил собрание, объяснив, что хотел бы проводить его в полном составе. Мне было двадцать два года. Интересно, как я выглядел со стороны?..

Сейчас смешно вспоминать «наскоки» молоденького учителя с бородкой на усталых тёток и дядек, притащившихся вечером, после работы, в школу. Забавно и грустно смотреть, как молоденькая учительница выговаривает родительнице, годящейся ей в матери. Но таков был и во многом остаётся стиль отношений педагогов с родителями.

Собственно, истинное содержание этих отношений характеризуется одним словом – ревность. Преодолеть её родители не могут. Они могут сделать вид, даже сотрудничать, но… делить своего ребёнка ни с кем не хотят.

Самый лучший и самый опасный период в этом классическом треугольнике – союзнический. Учитель получает от родителей полное «добро» на действия, начинающиеся с «не»: не курить, не пить, не хамить бабушке, не обижать младшего брата, не смотреть допоздна телевизор…

Кое-что в совместных действиях допускается в положительном направлении. Обычно это быт: застилать постель, выносить мусорное ведро. Или «гигиена»: делать зарядку, чистить зубы, систематически мыться. Именно на невыполнение этих подростковых обязанностей не стесняются жаловаться родители педагогам. Вообще, один из парадоксов состоит в том, что именно родители жалуются учителю: не убрал со стола, ничего толком не ест, грубит, не вынимает даже тетради из портфеля…

И вот здесь опасность: «не купиться» на эти жалобы, не влезть не в своё дело, не спровоцироваться на лесть: «Вы знаете, он только Вас и слушается! Мы для него уже ничто, а вы – единственный авторитет!» Не нужно верить родителям, не нужно потакать их паразитизму. Тем более, что для них всё, что они просят, необязательно, важнее – обозначить своё участие, уговорить себя, что меры принимаются, процесс идёт.

Начнёте, даже из обыкновенного учительского тщеславия, выполнять родительские функции – натерпитесь. В конце концов с ребёнком отношения испортите, а от родителей обязательно услышите со вздохом: «Ну, вот видите. Даже Вас не слушает».

Особенно не любят родители «отсебятину». Берегитесь – сначала это их только насторожит и даст повод свалить на вас вину: мол, что-то слишком часто в школе задерживается, уроки делать не успевает, дома совершенно не бывает. (Ещё один забавный парадокс: ведь и до этого он никогда уроки не делал, до ночи по улицам мотался, но… теперь есть кому предъявить претензии).

А если родители «бдительны» и по-настоящему ревнивы, а вы неосторожны и активны, то при первом же серьёзном домашнем конфликте вас подведут уже «под статью»: «забивают ребёнку голову всякой ерундой, настраивают против родителей».

И пик опасности: ученик делится с вами сокровенным, бывает у вас дома, просит убежища… Уязвлённый родитель, как раненый зверь, готов на всё. Он никогда не простит вам первенства в отношениях с собственным ребёнком. И если ревность совсем ослепит его, ждите сюрпризов: анонимных писем, жалоб в инстанции, недобросовестных интриг.

Как же вести себя с родителями, с этой категорией законных и ревнивых чадолюбов?

Лучше, как говорят автомобилисты, держать дистанцию. И заниматься своим делом – обучать. Именно на этой основе общаться с родителями, информируя их о процессе и результатах.

Профессиональная умеренность во всём – залог успеха для всех заинтересованных лиц. На практике крайне сложно удержаться в рамках. Очень чувствительный этот треугольник, и, конечно, отношения внутри него не поддаются регламенту.

Надо хотя бы избегать хрестоматийных ошибок. Помимо подмены родительских функций ещё один соблазн – воспитывать родителя. Оставьте не только попытки, но даже помыслы. Никаких иллюзий и заблуждений на этот счёт.

Многие, наверное, мечтают работать с детьми без родителей. Чтобы не мешали. В пример приводят достижения Макаренко, Корчака… Ну, во-первых, мы не все, думается, макаренки и корчаки; и кто будет отвечать за наши неконтролируемые художества? Сколько искалеченных судеб оставили за собой экспериментаторы-честолюбцы: неприспособленных, околдованных детей, выпущенных в мир с ложными аргументами и придуманными истинами!

«Мы в ответе за тех, кого приручили»… Не надо никого приручать. И не только из боязни ответственности. (Есть такие профессии, где берут ответственность или не вступают в профессию.) А потому что не в этом цель. Помогите, когда будет трудно, и отпустите. Это его жизнь. Не лезьте. Довольствуйтесь малым: дружбой, доверием, уважением, благодарностью.

И в фатальном педагогическом треугольнике не претендуйте быть основаниями или связующей медианой. Будьте просто одной из его сторон.

«Здравствуйте! Вы меня не узнали?»… Я куда-то спешил и не сразу заметил женщину, окликнувшую меня на улице. Но я её узнал…

В День Учителя на большой перемене в школьный буфет вошла родительница (школьный жаргон), подошла к учительскому столику, выложила на тарелку берлинские пирожные, поздравила с праздником и ушла. Её сын закончил школу в прошлом году. Обычный, даже незаметный парень. Никаких проблем в прошлом. Никаких просьб к школе на будущее. Просто человек вспомнил о Дне Учителя, поздравил, поблагодарил. Нет, забыть эту женщину я не мог – исключительный случай.

Правда, я помнил и другие. Как при детях на перемене мне всунули в верхний карман пиджака китайскую ручку («С Новым годом!»). А в конце четверти убедительно попросили поставить «5» дочери («Ну, вам же это ничего не стоит, она так старается…»). Как уговаривали коллеги взять «мой» подсвечник, подаренный родителями к последнему звонку («В конце концов – в какое положение вы нас ставите? Мы же взяли!»).

Потом уже на выпускном вечере взял в подарок от папы-полковника шахматы (повозились же мы с его дочкой)… А наутро он позвонил домой: просил кое-что изменить в характеристике.

Унизительно всё-таки, когда тебя покупают. И вдвойне обидно, горько, когда ты в начале поверил: тебе благодарны…

Посмотришь, самодовольно ухмыльнёшься и успокоишься.

Много ли учителю надо?! Не спрашивайте учителя: что для него ценнее – цветы от детей, спасибо от родителей или хрустальная ваза от родительского комитета. Риторический вопрос. И когда мне не хватает запаса бескорыстия и веры, внутри разливается желчь и подступает чёрная меланхолия, я начинаю рассматривать некоторые вещи, выставленные в комнате на видном месте. Вот тура, выточенная ребятами на фрезерном станке и подаренная мне к 23 февраля со словами: «Она ходит только по прямой». На деревянном яйце сделан рисунок: человек, очень похожий на меня, несёт в руках огонь, освещающий темноту внутри блочных коробок современного микрорайона. Книга с дарственной надписью, заканчивающейся словами: «Ваш бывший ученик и друг…»

Круг чтения

Начну читать хорошие книжки, правда, начну!..

Джером Д. Сэлинджер. «Над пропастью во ржи»

В юности я был совершенно уверен, что всегда буду понимать своих детей. И в учителя пошёл, не ведая страха возможного разноязычия.

Когда первый раз почувствовал что-то неладное – удивился. Потом испугался. И вскоре разочаровался: сначала в них, потом в себе.

Теперь не испытываю по этому поводу никаких специальных эмоций. Дело в том, что раньше я не боялся возрастного барьера. И правильно делал. Все были молодыми. Проблемы возраста вечные и одинаковые. Но я не мог предвидеть разницу не в возрасте, а во времени. Проблемы людей разных поколений, живших в разное время.

* * *

Долгое время я использовал роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи» как лакмусовую бумажку. Давал почитать, и если книжка нравилась, считал, что с этим человеком можно иметь дело. Своего рода клубный тест: прошёл – становись членом клуба.

В последние годы фокус не срабатывает. Заранее можно предсказать, что книжка не произведёт впечатления. Кого сейчас из молодых может ранить мат на стенах и лицемерие в душах? Кто выставит себя на посмешище перед проституткой, упустив шанс и не преодолев стыд? Кого будет мучить и страшить судьба младшей сестрёнки?..

В начале восьмидесятых мне предъявили претензии в том, что я назвал Павла Корчагина нетипичным героем нашего времени. В начале девяностых смешно говорить о сэлинджеровском герое Холдене Колфилде.

* * *

«Каждая историческая эпоха, и быть может, каждое поколение, – писал историк Сергей Львович Утченко, – в силу целого ряда обстоятельств и «стимулов» имеют свои излюбленные прототипы, свои образцы и эталоны, свою собственную «систему ценностей». И что бывает близким, волнующим для людей одной эпохи, то может совсем не найти отзвука, не затронуть чувств и интересов живущих в другую эпоху».

Современные дети… Это не только другая одежда, другая музыка, другие привычки. Это другой вкус, ритм, стиль жизни.

«Мы все вспоминаем события счастливого детства с умилением и уверены, что со времён Тома Сойера так было, есть и будет. Должно быть. А если не так, – значит, ребёнок ненормальный, вызывает со стороны лёгкую жалость, а при непосредственном столкновении – педагогическое негодование», – вот такое «открытие» сделал для себя герой Стругацких, модный писатель Виктор Банев, пообщавшись с современными детьми из школы, где училась его дочь.

Действительно, мы всегда как бы сочувствуем им, когда узнаём, что вот эту книжку они не читали, вот этот фильм им не понравился, вот об этом они ничего не знают. И тут же хотим исправить положение, восполнить пробелы. А им это нужно? Не уверен…

* * *

Роман Хемингуэя «Острова в океане» я не дочитал.

Вторая часть, об Испании, показалась скучной. А вот первая…

Меня поразило, как Томас Хадсон и его друг Роджер разговаривали с сыновьями Хадсона, мальчиками-подростками, приехавшими на каникулы к отцу на остров: отдохнуть, покупаться, половить рыбу. Хорошо разговаривали, по-хемингуэевски: свободно, просто, уважительно, без ханжества.

Особенно запомнился эпизод, когда младший Дэвид вёл многочасовую борьбу с рыбой-молотом – как его поддерживали, помогали. Без лишних слов, с нужными словами. Не суетясь, постоянно находясь рядом. И когда мальчуган, не выдержав, из последних сил, ругается на рыбу неприличными словами, никто не делает дурацких замечаний. Все понимают его состояние, сочувствуют, переживают.

…Если к вам неожиданно придёт нетрезвый ученик с болью на сердце, сумятицей на душе – разве вы отправите его «сначала протрезветь», или потребуете, чтобы он «сначала вынул сигарету изо рта»; или строго поправите, если он в запале произнесёт «неучительское» слово?

Бывает, что и тут на первое место может властно выйти не нормальный человек, а его учительская оболочка. Хотя к таким никто и не приходит.

* * *

Мнение, что ребёнок – «чистая доска», на которой можно написать всё, – старое и спорное. Играя с метафорой, можно так же сказать, что если легко написать, так же легко и стереть. Но многие из них – это доска, натёртая воском: ничего по собственному желанию на ней не пишется.

Воск, кстати, ещё одно слово-образ для обозначения податливой детской сущности. Строительный материал для ручной лепки.

Даже мой любимый писатель Людвик Ашкенази в одном из своих замечательных рассказов о русском солдате, усыновившем немецкого мальчугана, писал: «…Дети, дружище, – всё равно, что воск. Что из них вылепишь, то и получится. Орёл или пресмыкающееся. Только рука-то должна быть нежной и твёрдой».

Чаще всего оптимистические утверждения о всесилии воспитания есть плод самонадеянности или большого желания.

Иногда источником является личный опыт, но тогда это не столько воспитание, сколько судьба.

Мне ближе слова другого замечательного писателя Юрия Трифонова из его романа «Нетерпение»: «Меняется ли человек в своей сути? Нет, не меняется. Человек рождается как бы заклеймённый особым знаком, и уж этот знак ни вытравить, ни смыть, ни переделать нельзя, а видимые изменения, которые в человеке происходят, есть лишь случайности, временное, наносное – то, что ложится поверх знака.

Мы ведь судим о природе людей по нашим близким. Если нас окружают люди злые, несправедливые, мы считаем, что человечество несправедливо и зло, если же вокруг нас люди простые, добрые – мы верим в добро и полагаем, что человечество достойно лучшей участи».

* * *

Под убеждением часто понимают долгие, выматывающие беседы. Сторонники же метода убеждения призывают к терпению, претендуют на знание детской души, уповают на цивилизацию и прогресс.

У Людвика Ашкенази есть рассказик о том, как папа начинал воспитывать сына по-современному – методом убеждения. После разбитого оконного стекла во дворе он воспользовался не традиционным брючным ремнём, а повёл с сыном воспитательную беседу. Вот её финал:

«Папа… – снова начал он сокрушённо. – В чём дело? Чего ты хочешь? Папа, – говорит он, – лучше дай уж мне сегодня подзатыльник, а то, понимаешь, я ужасно тороплюсь – мы играем в гараж…

Понятно теперь, что метод убеждения имеет свои теневые стороны».

* * *

Любит учитель разговоры начистоту. Не может промолчать. Не заметить. Не показать виду.

Кто-то сказал, что всегда и везде говорить правду – признак дурного тона и плохого воспитания.

Добавим: вредное это дело – говорить только правду. Что эта правда сделает с человеком? Нужна ли ему такая правда, высказанная в таком тоне, в такое время?

Вспомните, сколько вреда принесла такая голая правда в «ночь после выпуска» героям повести Владимира Тендрякова. Справедливые, но жестокие слова, брошенные на склоне лет учительнице литературы. Несправедливые, злые слова бывших друзей, в одночасье зачеркнувших всё то, что делало их друзьями долгие годы.

Кому нужна ваша правда, кроме вас самих? Храните её как тайну. Неужели обладание ею недостаточно для вашего тщеславия? Неужели нужно везде показывать, что вы – единственный её обладатель? Да, и правду ли вы знаете?!.

* * *

Проповедь – излюбленный учительский жанр. Вообще «дедуктивное» воспитание, когда ученику объясняются общие, значимые истины, которые он должен усвоить, а потом ими руководствоваться, – наиболее распространённое и малоэффективное.

Напротив, «индуктивное» воспитание, то есть фиксация ученика на конкретных частностях; скрупулёзное создание ситуаций, пройдя через которые он наберёт достаточно опыта, чтобы задумываться об общих постулатах, – трудоёмкий процесс, на который не у всех хватит терпения, но он наиболее результативен.

Вот и Магистр музыки в «Игре в бисер» Германа Гессе признаётся, что не сказал своим ученикам ни единого слова о «смысле» музыки, но старался, чтобы ученики хорошо считали восьмые и шестнадцатые.

«Будешь ли ты учителем… благоговей перед «смыслом», но не думай, что его можно преподать», – учил он своего ученика Иозефа Кнехта.

* * *

Есть две категории учителей: одни, как «мокрецы» из «Гадких лебедей» Стругацких, тащат детей из их «плохого мира» к себе, уверенные, что таким образом их спасают.

Другие: приходят в их мир, чтобы облегчить им жизнь там, научить нехитрым премудростям, несложным приёмам и некоторым полезным навыкам.

Первые берут на себя роль судьбы, вторые – как Иозеф Кнехт, служат.

Мне больше по душе «гувернёры», чем «конкистадоры», уверенные, что как посланцы совершенного мира они несут цивилизацию туземцам.

Хотите показать свой мир, пригласите в гости, без рекламы и высокомерия. И если «гостю» понравится, почувствуется, – придёт сам, добровольно.

* * *

У Виктора Некрасова есть замечательная повесть «Елена Георгиевна».

Немолодая интеллигентная дама позволила себе роман-воспитание с одним простым пареньком, не очень, правда, смахивающим на Мартина Идена. Когда пришла пора расстаться, она волновалась, как Юра (так звали героя) переживёт их разрыв, выдержит ли. Наконец, решилась, сказала. Договорилась о последней встрече, чтобы всё объяснить, и не пошла. Подумала – так будет лучше. Елена Георгиевна представляла, как Юра будет ждать, волноваться… И последняя фраза повести: «Елена Георгиевна не знала, что на встречу Юра не пришёл, он просто забыл».

Почему-то принято считать, что учителя совершают свои педагогические открытия, когда докапываются до каких-то грустных истин. И делится карьера (а у кого-то и жизнь) на светлую, романтическую – когда верили, когда получалось, когда было желание, и тёмную – когда увидели результаты, поняли, что произошло на самом деле, и расстроились.

Успокойтесь, наберитесь сил, копните поглубже. И увидите своё отражение во многих судьбах, не всегда печальных и уродливых.

А дальше… вас перестанут волновать несущественные вещи, и вы снова займётесь делом, отвечая на вопросы, только когда их зададут, сомневаясь, только когда удивят, останавливаясь только по причине усталости.

Вы узнаете, что Юра действительно забыл о встрече, но не обязательно обо всём остальном.

Потом поймёте, что самое неблагодарное – это думать: а что они думают о вас. И ещё хуже – спрашивать их об этом.

Человек создал шахматную доску,

Бог создал карасс.

Курт Воннегут. «Колыбель для кошки»

«Он хороший парень, но не из моего курятника», – высказался об однокласснике один из учеников. Я его понимаю: хороший, но «не свой».

Мы чувствуем «своего» почти так же, как Дункан Маклауд кого-либо из других «бессмертных». Вообще-то интереснейшая и загадочная процедура – поиск своего ученика и поиск своего учителя.

Как часто кто-то совсем неглупый и, кажется, не менее достойный не попадает в «ближний круг». А иногда, легко попав, вылетает из него или сам выскакивает как ошпаренный. Сколько из-за этого бывает драм, конфликтов? Те, кого не приняли, сначала переживают, потом мстят, злорадствуют, доказывают себе и окружающим, что там отнюдь не лучшие, и вообще несамостоятельные сосунки, занимающиеся «детскими играми». А самим неймётся. И бывает, долго-долго…

Ренегаты – те в худшем случае всё своё коллективное прошлое обольют грязью; в лучшем – убегут подальше и навсегда.

Бывает, расстаются надолго, но всё равно временно. И если, забыв обиды, преодолев неловкость и страх, они смогут вернуться, это дорогого стоит. Тогда их желания не вызывают сомнений. Они возвратились к вам не как к объекту обожания и не из инфантильно-ностальгического желания «просто так пообщаться». Они пришли, почувствовав свой карасс. То есть свой круг, свою нишу, свой «курятник», свою карму.

Вы можете теперь с одинаковым интересом и комфортом разговаривать о футболе, о себе; обсуждать новый фильм и прочитанную книгу; газетную статью и передачу по телевидению; знакомых и погоду. Вы можете болтать просто так, о всяких пустяках. И все время вам будет легко и комфортно. Не будет томительных пауз, неловких ёрзаний и многозначительных вздохов. Вы – дома, среди своих.

Карасс – не каста. Он всегда открыт для других. В него можно войти, посмотреть, если понравится – остаться. Никакого масонского посвящения. Никакой отличительной значимости. Никаких ограничений по происхождению или образованию. Просто нужно очень захотеть остаться. Почувствовать: да, именно здесь, с этими людьми мне хорошо и интересно.

Вот, кстати, почему: сколько бы не пытались заставить ученика читать, ходить в театр, смотреть нужные фильмы; выглядеть и разговаривать сообразно вашему вкусу и стилю – ничего не произойдёт, пока он не почувствует, что хочет всего этого сам. Вот почему, совершив трюки высшего педагогического пилотажа и даже насильно изменив среду обитания, вы не добьётесь результата. Ваш ученик будет чужой среди «своих». И изменить что-либо не в ваших силах.

* * *

Для чего нужно воспитание? Чтобы помочь человеку приспособиться и выжить в окружающем его мире? В маленькой, богом забытой деревушке, в огромном пугающем мегаполисе, в тюрьме, на войне… Тогда, собственно, человек мало чем отличается от животного. Лишь сложностью конструкции, разнообразием вариантов.

В благополучном обществе прививаются правила приличия, формальная религиозная этика, традиции. А вдруг благополучие улетучилось?

Вспомните, что произошло с английскими мальчиками, попавшими на необитаемый остров в притче Уильяма Голдинга «Повелитель мух». Они быстро «озверели».

Мальчик одиннадцати лет зашёл в кабинет отца и, оказавшись один в этом таинственном, возбуждающем его воображение и любопытство пространстве, не удержался, чтобы тщательно его не обследовать. В небольшой шкатулке он обнаружил связку винных ягод в сахарной пудре. Попробовал и несколько инжирин взял с собой. Зачем он это сделал, он сам толком не знал. Бывают дни, когда тобой управляет судьба. Наверное, съеденные и взятые с собой винные ягоды были своеобразной компенсацией за страх и авантюру посещения этого святилища.

Весь день он ждал раскрытия своей тайны и разговора с отцом. Вскоре его охватил ужас и стыд оттого, что он украл. Он хотел сразу бежать к отцу и во всём признаться, но не сделал этого, и весь день провёл в переживаниях и раскаянии.

На следующий день, в воскресенье, всё как бы притупилось, стало забываться, но тут в его комнату зашёл отец. Он обнаружил несколько спрятанных винных ягод и спросил, откуда они. И мальчик сразу начал… врать. Отец продолжал допрос, пока окончательно не заставил мальчика завраться и не загнал его в совершеннейший тупик. Тогда тот признался. И был наказан.

Вечером отцу удалось завести короткий разговор, и они помирились.

«Я лёг в постель с уверенностью, что он меня целиком и полностью простил, – полнее, чем я его».

Так заканчивается рассказ Германа Гессе «Душа ребёнка».

Душа ребёнка… Это не просто «потёмки», а другая, отличная от взрослой конструкция, что называется, «устаревшая модель»: нужно хорошенько напрячь свою память, чтобы вспомнить, как она была устроена у тебя самого, если хочешь действительно разобраться и понять её.

Мальчик уже столько пережил, столько раз признавался и раскаивался, что надеялся на снисхождение отца – наказание без унижения и выматывающих нотаций. Но взрослые боятся, что подобная «мягкость» приведёт к рецидиву, и пытаются растолковать ребёнку его преступление.

А он почему-то неадекватно реагирует: врёт, грубит, упрямится… В конце концов вы прощаете его. А он вас? Он не может простить вам несострадание к его беде, невеликодушие к его слабости, неуклюжесть вашего воспитания, непонимание его детской души.

* * *

«И самому невинному человеку случается раз-другой в жизни вступать в конфликт с такими прекрасными добродетелями, как почтительность или благодарность. Каждому суждено сделать когда-то шаг, отделяющий его от его отца, от его учителей…», – так горевал герой повести Германа Гессе «Демиан». Действительно, у ученика в жизни бывает один-два настоящих учителя, а у учителей много учеников. И уж нам-то пора научиться расставаться.