Текст книги "Что подвластно воспитанию"

Прицел на личность

«Мы должны формировать личность» – заявляют многие учителя. Какое самомнение! И в то же время – какое фабрично-штамповочное мышление. Как будто педагогика, воспитание – это формовочный цех по разливке жидкого металла в стандартные модели, где он остывает и твердеет.

Личность не фабрикуется. Она складывается, по кирпичикам, как дом индивидуальной застройки, по оригинальному архитектурному проекту. Кто архитектор, где достаётся строительный материал, какую при этом платят цену? Вот вопросы…

«Личность – это дао», – говорил Карл Густав Юнг.

Ребёнок, ученик лишь в преддверии выбора своего пути. Он ещё не личность, и учитель помогает ему познакомиться с миром, где он должен найти себя.

Не нужно путать личность с особенностями характера.

«Воспитание – целенаправленный процесс»… К какой же цели надо стремиться: обучать приёмам современной жизни; воспитывать гражданина, патриота; помочь найти самого себя? Любая цель, которую поставит перед собой воспитатель, будет искусственной, а, значит, вероятнее всего, ложной. Ибо будет исходить из его, учителя, представлений о жизни, из его амбиций, а не из внутреннего самоощущения ребёнка, который ещё сам не знает, чего он хочет, что нашёптывает ему внутренний голос, куда зовёт судьба.

Воспитание не обслуживает чьих-то целей. Оно происходит в процессе взаимодействия, обучения, совместного ученичества с детьми. Оно возникает (как и стихи) из всякой всячины. Оно будит интерес. Оно вообще пробуждает.

Там, где есть цель, есть насилие. Нет цели, но есть интерес – это начало строительства.

Если всё же учительская стрела попала в цель, значит повезло. Не мы такие уж меткие, а мишень подходящая.

Кстати, именно в разочаровании во всесильности воспитания из педагогики уходят талантливые, но излишне честолюбивые люди, которые хотели бы быть всемогущими, но после серии неудач потеряли интерес к профессии, которая вдруг оказалась такой, земной и даже в чём-то не очень благородной.

Педагогика повседневного постоянного присутствия, ежедневной рутинной душевной работы, педагогика малых дел, педагогика процесса – это не удел нетерпеливых и амбиционных. Педагогика, априори, неблагодарное занятие. Лавры достаются не тренеру, открывшему талант и давшему первые знания, а тренеру чемпиона и самому чемпиону.

Истинная педагогика бескорыстна, тщеславным людям, жаждущим в награду благодарности, в ней делать нечего. И вообще у педагогики не те масштабы, где надо самовыражаться; это незаметное, камерное, служивое дело.

Обслуживание будущего

Роль учителя не только сиюминутная и конкретная. В каждом воспитаннике произрастает лучшее будущее. Поэтому нельзя просто идти на поводу у времени и обслуживать только настоящее – нравится оно или нет.

«Когда же вы (они), наконец, повзрослеют?» – спрашивают родители у детей и друг у друга. Это одно из самых противоречивых родительских чувств: хотеть, чтобы их дети поскорее выросли, с другой стороны, неимоверно бояться этого, не желая с ними расставаться, а им – не желая расставаться с детством.

«Они (мы) ещё маленькие», – так нередко объясняют родители или их взрослые дети свои проколы. И непонятно, чего же в этой фразе больше – умиления или огорчения.

…Как-то подслушал разговор двух старых педагогов о том, как сложилась судьба их учеников. Один с гордостью заметил, что социальными маргиналами практически никто не стал, никто не опустился, правда, и карьеры какой-то особенной тоже никто не сделал. «Но может, это не так и плохо, – подбадривал он сам себя, – они сами говорят, что сознательно не переступали черту, не опускались ниже нравственной ватерлинии». «Может, ты и прав, а может, этому есть и иное объяснение, – сказал другой, – мне вот потом объясняли, что их долго вели за ручку сильные дяди, а от этого теряется самостоятельность и инициатива».

Все люди – дети. Это одна их тех банальностей, которые близки к истине. Кто-то в одном, кто-то в другом не добрал опыта для зрелости. То, что называют инфантильностью, можно считать и атавизмом взрослой жизни, а можно и печатью детства на каждой взрослой душе. И от того, как детство аукнется в человеке, как скоро оно растворится или выветрится, во многом зависит, как сложится его судьба, чем будут наполнены его поступки, насколько опасна или благородна будет их природа.

Моя знакомая так сказала после концерта о Вячеславе Полунине – это детская непосредственность при взрослом взгляде на жизнь. Взрослый взгляд на жизнь – это что такое? Это совестливый взгляд – ничего больше. У детей совесть недоразвита, она ещё ленится, ей много позволяют – мол, успеет ещё потрудиться, пусть немного побалуется.

Вся жизнь человека – это пробуждение совести. И если она так и останется на уровне детской – не до конца проснувшейся – то человек и вырастет инфантильным, недоразвитым. Но это будет не милый ребёнок, это будет инфант-терибль. Это будет своего рода кентавр, у которого социальный, предприимчивый ум взрослого, а совесть младенца.

Меня часто спрашивают: «Зачем вы учите детей трудно жить?» Не знаю… Наверное, потому, что жизнь нелёгкая, потому, что сам так живу, и ещё: потому что боюсь, что по-другому им будет намного тяжелее.

Как-то мой друг сказал, что воспитывать надо взгляд. Человеческий взгляд, а не взгляд альбатроса, вечно бегающий в поисках подвижной цели. Человек выбирает…

И ещё: воспитывать способность по нюансам, деталям и штришкам читать даже самый «мелкий шрифт человеческой души». Или иначе: «заронить то знание людей, которое учит узнавать и чувствовать другого по интонации, по манере брать что-то в руки, даже по тембру его молчания и осанке, с какой тот вписывается в пространство…»[1]1
  Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлиса.


[Закрыть].

Артистическое и человеческое

Скучен театр, когда на сцене видишь не людей, а актёров.

…Играя других, актёры отвыкают быть самими собой.

Василий Ключевский

Этика и эстетика

В своей Нобелевской речи Иосиф Бродский сказал, что эстетика определяет этику.

Когда бы это понимали в школе! И вместе с расписанием уроков и правилами поведения учащихся позаботились бы об атмосфере взаимоотношений и культуре в среде общения.

В школе не нужно ходить в музейных тапочках, не обязательно иметь сменную обувь, но никому нельзя разговаривать с уборщицей на «ты».

Совершенно необязательно обращаться к малышам или даже старшеклассникам на «вы», но ни на одного ребёнка нельзя орать.

Школа – не музей, не храм, не райисполком, не казарма. Школа – это… школа.

Посредничество

Есть, собственно, два источника познания: свой опыт и чужой. Первый, хоть и окажется бесценным, но исчерпаем одной жизнью. Другой, как сказал Иосиф Бродский, «перемещается в пространстве со скоростью переворачиваемой страницы», но неиссякаем. Один во многом закрыт для постороннего пользования. Другой – открыт круглую вечность.

Учитель постоянно норовит выполнить некую посредническую миссию: между знанием и невежеством ученика, ребёнком и его родителями, молодым человеком и жизнью.

Чтобы успешно выполнить эту задачу, ему нужно хорошо знать обе стороны.

Мы всегда как бы сочувствуем им, когда узнаём, что вот эту книжку они не читали, вот этот фильм им не нравится, вот об этом они ничего не знают. И тут же хотим восполнить пробелы. А им это нужно?..

Не хочется быть похожим на чеховского учителя географии, который, даже умирая, в бреду, твердил общеизвестные истины: что Волга впадает в Каспийское море и тому подобное.

Наверное, совершенно необязательно учить детей на культурных эталонах своего взрослого времени. Достаточно более или менее с ними ознакомить. Важно другое: заинтересовать поисками современных культурных образцов, чтобы вовсе не оказались вне культуры.

Знание

Знание бывает книжное и кожное. Какая бывает порой колоссальная разница между «понятно» и «понял». В первом случае понимание формальное, умозрительное – «банально, кто же этого не знает», а вот во втором – то, что действительно осознано, потому что прочувствовано, проверено «шкурой».

Можно взять какое-либо новое знание в голову, а можно растворить в крови. Это как отличить настоящий камень от пластмассовой подделки. Подержите камень в руке, и к нему перейдёт тепло ваших рук. Пластмасса, сколько в руке её ни держи, останется холодной.

Нет педагогики прямого действия, путь педагогики – это путь опосредованный – одно через другое, но не напрямую.

Нет собственно и прямых ответов на прямые вопросы (может быть, и прямых вопросов не существует?)

«Будешь ли ты учителем… благоговей перед «смыслом», но не думай, что его можно преподать» – так учил Магистр музыки своего любимого ученика в «Игре в бисер» Германа Гессе. Он признавался, что не сказал своим ученикам ни слова о смысле музыки, но старался, чтобы ученики хорошо считали восьмые и шестнадцатые.

Проповедь – излюбленный учительский жанр. Вообще «дедуктивное» воспитание, когда ученику объясняют общие истины, которыми он должен руководствоваться, наиболее распространённое и в то же время малоэффективное.

Напротив, «индуктивное» воспитание, то есть фиксация внимания ученика на конкретных частностях, – трудоёмкий процесс, требующий терпения, но наиболее результативный.

…Не выплёскивать на них все свои знания жизни, как тот молодой учитель, который на уроке выдаёт всё, что знает сам, до дна, и стоит ученикам задать дополнительный вопрос – а он уже сам его не знает. Неужели ученик должен знать всё, что знает учитель, да ещё обязательно из его уст, а не из собственного опыта?

«Дайте мне пять минут тишины, и я докажу, что могу быть вам интересна», – пыталась докричаться до учеников Сильвия Баррет, молодая учительница из повести Бел Кауфман «Вверх по лестнице, ведущей вниз».

Интерес – главная мотивация в учении. Тот, кто считает, что достаточно родительского наказа, учительского статуса и ученического сознания – даже не идеалист, а халтурщик или неумеха.

Дисциплина и властность

Дисциплина – не самоцель, а средство обучения. Достигается авторитетом, интересом и умелыми действиями.

Но есть и другая, хармсовская дисциплина: «Я насылаю на них столбняк, и они околевают». Очень деструктивный вариант. Её цель только в том, чтобы не мешать учителю проводить урок. Но она не помогает ученику что-либо получать на нём.

Одна из забавных школьных картинок, когда учитель кричит во весь голос: «Тихо!» и сопровождает свой крик грохотом ладони по столу.

Крик, безусловно, непродуктивен, и его носитель выглядит нелепо.

Властность – качество приобретаемое и, как многие другие «профессиональные» черты, накладывающее отпечаток на учительский характер.

Если в любой другой профессии, даже в армии, нужно последовательно осваивать ступени наверх, в учительской вы оказываетесь на Олимпе сразу и почти безраздельно господствуете.

Всё время главенствовать и верховодить, по статусу и по возрасту – дело нешуточное и без последствий не обходится.

Властность – качество, мешающее учителю вне школы. Он привыкает повелевать. Во многом отсюда проблемы и в личной жизни, и в общении. Кому захочется всё время быть объектом «педагогического воздействия»?!

Психологическим мотивом нашей профессии во многом служит либо потребность властвовать, либо потребность жертвовать. Обычно в деятельности учителя можно без труда заметить и то, и другое. Желание верховодить и желание служить умело маскируют друг друга.

К сожалению, многие учителя меньше отдают детям, чем берут от них. И всё же – отдают. Потому что самоутверждаться легче всего не через власть, а через покровительство и благодеяние.

Артистическое и человеческое

Многие знаменитые кинорежиссёры приглашали сниматься в свои фильмы непрофессиональных актёров. Те должны были не столько сыграть роль, сколько самих себя в заданных обстоятельствах. Чаще всего это выглядело вполне убедительно.

Работая учителями, мы незаметно становимся крайне зависимы от своей профессии. Сращиваемся с ней, превращаясь в «училок» и занудливых педантов. Мы начинаем играть роль профессионально. Тысячи раз выходя перед детьми, втягивая, увлекая, заманивая или заставляя их участвовать в нашем спектакле.

Думается, во многом и в педагогике, в частности: если всё делать по-учительски (искусственно) может получиться не совсем правдоподобно, а если по-человечески (обыкновенно), это может принести неожиданные результаты.

Что движет человеком, который хочет понравиться? Нехватка любви, признания. Неуверенность в себе, в своих добродетелях. Тщеславный характер, актёрская натура, требующая зрителей и аплодисментов.

Что движет учителем, который явно хочет понравиться детям? Всё то же самое, что и обычным человеком.

И кокетство – распространённый вид учительского лицедейства – как и пижонство, может быть и дешёвым, и с индивидуальным шармом.

…Вы представляете голос профессионального экскурсовода: восторженный, певучий, ритмичный, как по нотам (иногда говорят, как заезженная пластинка)?

Так часто и учитель на уроке – декламация текста, дикторское озвучивание.

Думается, и в голосе, и в манерах, и в одежде, и в словах учитель должен быть «неучителем».

Если и играть на сцене, то, как в жизни. И смех «нетеатральный», и поведение «неадаптированное», и мысли «неподцензурные». То есть без дешёвого подыгрывания в «своего парня», без строгой маски блюстителя порядка, без смешной надутости хранителя истины.

Импровизация, мгновенное реагирование на ситуацию – больше дар, чем техника. Но это, пожалуй, обязательный компонент мастерства. А вот артистизм… В учительской профессии без него можно обойтись: как певцу без микрофона, военному без униформы, официанту без чаевых.

Но важнее не вопрос «какую роль мы играем»? А – играем ли свою роль?..

Промышленное и кустарное

В учительстве, если не понимать его вульгарно педагогически, есть некая иррациональность, хаос страстей.

А вот сама педагогика, наоборот, рациональна и упорядочена. И получается, что с детьми общаются, условно говоря, и педагоги, и учителя, то есть прообразы сразу двух стихий.

С одной стороны – это яркие холерики и невротики, неспособные справиться с переполняющими их эмоциями, романтики-идеалисты, проповедники, порой пожирающие свою паству, а порой приносящие себя им в жертву. С другой – умные и не очень, малоприметные, но полезные тёти и дяди, то вызывающие благодарность, то равнодушие, то раздражение.

Педагоги добросовестно трудятся и трезво оценивают свою работу по результатам. Учителя переживают на протяжении всего процесса общения с детьми. Учителя, как яркие кометы, завораживают, но и предвещают опасность.

Учительская (в этом смысле) стезя – удел немногих. В учительском деле намного больше интуиции и импровизации, чем ремесла и технологий. Хороших учителей по определению мало. Но они редко афишируют свои услуги: «учу смелости», или «обучаю искусству быть благодарным», или «делюсь добротой, оказываю уважение, предлагаю заботу». Но ещё реже кто обходится без их помощи.

Всё, что совершает учитель, находится в буквальном смысле под пристальным и пристрастным надзором общества. Ибо – неловко повторять – педагоги все: и родители, и старшие братья и сёстры, и капитаны и старшины, и уличные атаманы и мастера производства.

Судить о педагогике могут все, а вот отвечают те, кто осознал, что педагогика – штучное дело, кустарное производство. Частенько на детях – клеймо мастера.

Нельзя педагогику разложить на атомы, педагогическую деятельность расчленить на смыслы и подвергнуть структурному анализу, а педагогический процесс свести к банальной химической реакции. Человеческие отношения не удаётся выразить в виде уравнения: то, что по науке должно выпасть в осадок, может, наоборот, неожиданно улетучиться как газ.

Как-то в Индии российские туристы, оказавшись рядом с заклинателем змей, записали исполняемую им музыку на магнитофон. И когда змея легла, включили записанную музыку, но кобра не отреагировала.

Однажды проработав с детьми «в живую», учитель не сможет потом использовать фонограмму. Весь секрет живой педагогики заключается в том, что каждый раз перед учителем не типовой, а именной ребёнок. И на нём нельзя бездумно обкатывать апробированные приёмы и заимствованные методики. Только индивидуально: с сердцем, с риском, с магией.

…Под механическую музыку кобры не танцуют.

Итак, педагогика – не наука и не искусство. Это вид деятельности, в которой всё пригодится. В особенности интуиция. Она бывает очень эффективна. Тем более по молодости, когда нет знаний и опыта.

Нешкольный – не означает «недетский»

Не надо путать органику, учительскую природу, нервную систему профессии – и организационную механику, возрастные особенности учителя, временные функциональные расстройства и прочие окружающие обстоятельства…

Механическое же устройство школы почти всегда ориентировано именно на них. (Не потому ли и дидактика для такой школы никогда не работает, но зато всегда почитается – как родственная по духу?)

Но, увы, чтобы остаться учителем, приходится не только быть им, но и уметь уживаться с механикой школы.

Если учитель (после сколько-то длительного периода работы) не испытывает счастья общения с детьми, не испытывает душевного комфорта и чувства привязанности к ученикам, то, к сожалению, он ошибся профессией.

Но если человек не уживается в школе, если он «нешкольный» – это ещё не значит, что «недетский».

Свидание с Окуджавой

Моя знакомая переехала в квартиру на первом этаже нового дома по адресу Безбожный переулок, дом 16. Получив от своего папы, директора чайной плантации в Грузии, очередную посылку с дарами Кавказа, она пригласила нас на вечеринку, приуроченную к новоселью. Выпив «Хванчкары» и «Тетры», заев мандаринами, чурчхелой и диковинными фейхуа, пахнущими земляникой и ананасом, мы стали играть на гитаре и петь песни, перемежая грузинские, еврейские, блатные и Битлз. Кто-то запел: «Виноградную косточку в тёплую землю зарою…». «Да, кстати, – сказала вдруг хозяйка, – а на шестом этаже Окуджава живёт». «Да, ну… Он же где-то на Арбате». «Переехал». «Не врёшь?» «Точно», – и называет номер квартиры. «Ух, ты…». «На каком, говоришь, этаже?», – спрашиваю я. «На шестом. Хочешь зайти?». «А что здесь такого?.. Вот пойду и приглашу его к нам в школу». (В то время мне – 26 лет, и я – классный руководитель 10-ого класса).

Сказано – сделано: я встал, вышел из квартиры, сел в лифт, доехал до шестого этажа и позвонил в названный номер квартиры. Через минуту дверь открыли, на пороге стоял Окуджава.

«Здравствуйте», – сказал я.

«Здравствуйте», – ответил он.

«Булат Шалвович, уделите мне, пожалуйста, пять минут времени», – попросил я.

Он внимательно посмотрел на меня и после небольшой паузы сказал: «Ну, если только пять минут». Потом я сообразил: он впустил меня не потому, что был такой демократичный, скорее наоборот, и не потому, что поддался на мое неотразимое обаяние, просто, увидев домашние тапочки, подумал, что я сосед. Мы прошли в ближайшую к входной двери комнату, сели в зеленого цвета кресла, Окуджава закурил «Приму».

О чём мы говорили, точно не помню: главное – я пригласил его к нам в школу, и он согласился. К гордости своей только скажу, что пробыл у Окуджавы больше обещанных пяти минут. В какой-то момент в комнату вошла его жена. «Вот, познакомьтесь: это А.А. – учитель, а это моя жена, Оля», – Окуджава нарочно подчеркнул моё отчество, назвав жену только по имени. «Анатолий», – попытался поправить я. «Нет, нет, – настаивал Окуджава, – Вы учитель, вас положено по имени-отчеству». Мне до сих пор кажется, что он немного издевался.

Через несколько месяцев Окуджава приехал к нам на встречу в школу. Потом он признался: если бы я настаивал, форсировал, названивал, назначал сроки, был бы нетерпелив, ничего бы не вышло. Но я выдержал испытание – ждал, и Окуджава приехал.

Атмосфера, как ни странно, была без ажиотажа, что меня даже злило: настолько «зажрались», что приезд Окуджавы воспринимают буднично. Но в зале, конечно, аншлаг: никого не нужно было загонять.

Мы договорились с Булатом Шалвовичем, что петь он не будет – только разговаривать. Он рассказал всякие интересные истории из жизни, чем-то похожие, как и все подобного рода, записанные на «внутренний магнитофон», не раз воспроизводимые, байки. Потом ответил на вопросы. – «Почему Вы ушли из школы, ведь Вы проработали там учителем литературы шесть лет?».

«Я любил детей, любил литературу, любил её преподавать…Но не любил учительскую».

«Вы недавно были в США. Что Вы можете сказать об американской системе образования?».

«Американские школьники значительно меньше знают, чем наши. Но они значительно больше умеют. Там нет погони за экстенсивными знаниями, только то, что нужно для жизни. Там всё специализированно. Нет специалистов лучше, чем американцы. Американский профессор, условно буквы «А», знает о ней всё, но о букве «Б» он уже почти ничего не знает». «Как Вы относитесь к литературной критике?»

«Очень хорошо: критик, зачастую, толкователь литературного произведения, проводник между писателем и читателем. Только она должна быть обязательно доброжелательной, критик должен любить писателя».

Через часа полтора разговора кто-то, не выдержав, попросил: «Булат Шалвович, может быть, что-то споёте?».

«Вы знаете, мы договаривались с вашим учителем, что будет только беседа, а не концерт, поэтому я не взял гитару».

«Вообще-то, мы взяли гитару. На всякий случай».

«Ай, яй, яй… Так не честно. Рояль в кустах. Ну, давайте вашу гитару».

Он взял гитару, стал её настраивать, по ходу дела рассказывая, как учился играть, и как не научился до сих пор.

Эта дежурная история была как раз одна их тех, что была «записана на магнитофон».

Окуджава начал петь. Песни были совершенно новые, только что написанные. Мы были очень горды этим обстоятельством. Он спел: «про дураков», помечтал о «друзьях в кабинетах» и о том, «как сочинял исторический роман». Как мы не просили что-нибудь ещё – полноценного концерта не получилось.

В следующий раз мы встретились через пару лет уже в другой школе: Окуджава повторил кое-что из «записанных» историй, больше рассказывал о своей прозе, ничего так и не спел: это было время, когда он прекратил писать стихи и выступать с концертами.

Наконец, через год мы встретились ещё раз. Получилось так, что в нашей театральной студии, которая была создана ещё в школе, но потом, когда в ней задержались выпускники, превратилась в настоящий молодёжный театр, решили ставить спектакль «Монологи о войне» по стихам и прозе Окуджавы. Почти весь спектакль шёл под музыку Баха, Моцарта, Шуберта и Рахманинова. На один из первых прогонов мы пригласили автора.

Пикантность ситуации заключалась в том, что он только что вернулся из Ленинграда, где смотрел спектакль знаменитого тогда местного ТЮЗа, который так и назывался «Будь здоров, школяр!». Отрывки из этой повести вошли и в наш сценарий.

Весь спектакль я не столько смотрел на сцену, сколько наблюдал за Окуджавой. Он тоже, казалось, на сцену не смотрел, а сидел почти весь спектакль, прикрыв лицо рукой.

После сказал: «Я, конечно, не буду говорить, что ваш спектакль – верх театрального искусства, конечно, в Ленинграде поставили профессиональнее, да и актёры лучше подготовлены. Но зато у вас есть атмосфера, я вспомнил себя молодым и снова пережил то время. Даже плакать захотелось. Может, это потому, что стихи читаются под такую замечательную музыку. Спасибо вам за это».

У нас не было причин сомневаться в его искренности, и мы были счастливы. Мой собственный «пир духа» продолжился и после, когда Окуджава предложил подбросить меня к метро на своих жигулях (кажется, бордового цвета). Мы немного отъехали, и я всё же спросил: «Булат Шалвович, Вам на самом деле спектакль понравился, или Вы похвалили из деликатности, чтобы поддержать ребят, не обидеть?» «Нет, я сказал правду, – ответил Окуджава, – и по поводу атмосферы и моего эмоционального состояния. Хотя, конечно, не все актёры хорошо читали стихи». «А почитайте сами», – набравшись смелости, попросил я. После небольшой паузы Окуджава остановил машину и начал читать. Его интонация, акценты настолько отпечатались в памяти, что я смог практически аутентично передать их на следующей репетиции.

…Моя личная история с Окуджавой на этом не закончилась: я изредка позванивал, узнавал, когда будут его концерты или встречи с читателями. Как-то перед отпуском он предупредил меня, что осенью в трёх номерах в журнале «Дружба народов» выйдет его новый роман «Свидание с Бонапартом». Попросив заранее знакомого киоскёра оставить мне осенние номера, летом я уехал проводить свой огромный, на зависть всем остальным, учительский отпуск. Приехав в Москву, выясняю: «Свидание с Бонапартом» уже выходит в летних номерах. Я был раздосадован до такой степени, что решился позвонить Окуджаве.

«Булат Шалвович, Вы меня дезинформировали: обещали, что роман выйдет осенью, а он вот уже выходит. Меня же не было в Москве, в результате я остался без Бонапарта». «Приезжайте через месяц, я вам дам все номера», – несколько раздражённо сказал Окуджава.

Через месяц я снова явился в дом Булата Шалвовича. Такое впечатление, что раздражение его, не то на меня, не то вообще, не прошло. Не приглашая меня зайти, отбросив мешающуюся под ногами собачонку, он быстро зашёл в комнату с зелёными креслами и вынес оттуда переплетённый роман.

Это было моё последнее свидание с Окуджавой.

Кроме этого переплёта в оранжевом коленкоре и пары любительских снимков общего плана во время первой нашей встречи в школе, больше ничего осязаемого на память не осталось: ни совместных фотографий, ни даже книги с автографом. Неловко это было. Не принято. Даже не думалось в этом направлении. Сейчас жалею.