Текст книги "Мафия"

– Подарок? – вскинул брови Чикуров.

В глазах Шмелева тоже промелькнуло любопытство.

Я позвонил секретарю, чтобы она взяла на моем столе письмо с сопроводиловкой Прокуратуры Союза и принесла в кабинет Шмелева.

– Знаете, чье послание? – обратился я к Николаю Павловичу. – Скворцова.

– А кто это? – полюбопытствовал Игорь Андреевич.

– Коммерческий директор нашего «Детского мира», – пояснил Шмелев и коротко рассказал, что именно с его показаний началось дело Киреева.

– Посидел Скворцов в следственном изоляторе и написал Генеральному прокурору, – продолжал я. – Приглашает его на свидание. Обещает вывести на чистую воду всю южноморскую мафию.

– Так и назвал – мафия? – спросил Николай Павлович, качая головой.

– Да, именно так, – подтвердил я.

Первым ознакомился с посланием Скворцова Шмелев, а потом уж передал Чикурову.

– Та-ак, – протянул тот, возвращая документ. – Значит, ждет в гости самого Генерального. Только ему откроется…

– Надо объяснить Сковорцову, что приезд Генерального – нереален, – сказал я. – Пусть считает нас его доверенным лицом. Ну а если Скворцов не захочет излить свою душу мне и Николаю Павловичу…

– Почему не захочет? – перебил Чикуров.

– А вдруг заподозрил в принадлежности к этой самой мафии? – пояснил я и продолжил: – Так вот, в таком случае он вроде должен доверять вам. Как представителю Москвы.

Игорь Андреевич кивнул.

– Знаете что? – кисло проговорил Шмелев. – Увольте-ка меня от встречи со Скворцовым. Я уже допрашивал его. Не раз и не два. Честно говоря, больше желания нету.

– А я предлагаю устроить перекрестный допрос и участвовать в нем нам всем, – сказал я, потому что щепетильность Николая Павловича показалась мне в данной ситуации неуместной. – Если же разговора не получится, тогда Чикурову карты в руки.

– Правильно, – поддержал меня Игорь Андреевич. – Прямо в понедельник и допросим.

Нигде я так не высыпался, как в моем родном Синьозере – большом селе, где я родился и где живет поныне моя матушка. Воздух здесь пьянящий, настоянный на росных травах. Он особенно бодрит, когда лето уже на исходе, а деревья в саду рдеют налитыми ядреным соком яблоками.

Первых петухов я проворонил и был разбужен хриплым лаем Шайтана – старого, как Мафусаил, пса.

– Кшишь ты, окаянный! – послышался за окном сердитый голос матери. – Гостей разбудишь…

Моя родительница была уже на ногах: встала по обычаю ни свет ни заря.

Ее гости – моя жена Галина, дочь Ксения (они тут две недели) и я, прилетевший вчера, чтобы побыть с родными пару дней – субботу и воскресенье. Засиделись за полночь. Но и четырех часов хватило, чтобы усталость многих месяцев отпустила. В жарком, душном Южноморске о таком облегчающем сне можно только мечтать…

Я распахнул окно, высунулся наружу. И дух захватило от красоты.

Синьозеро расположилось на возвышенности, и многие его улочки словно стекали к озеру с таким же названием. Окрестили его так не зря: вода в нем голубая-голубая.

Сейчас над озером стлался туман, что развеется под лучами солнца. Оно еще пока пряталось за дальним лесом. Слегка розовела лишь ободранная маковка церквушки, поставленной синьозерскими прадедами на самом высоком месте.

– Таки разбудил! – огорчилась матушка, увидев меня, и в сердцах замахнулась на пса, виновато нырнувшего в свою будку.

– И правильно сделал, – сказал я.

– Небось не выспался, – переживала за меня родительница. – Вчера вона как поздно легли…

– А не ты ли меня всю жизнь учила, – напомнил я, – кто рано встает…

– Тому Бог дает, – закончила она с улыбкой. – И то правда, сынок. Только накинь что-нибудь. Утренники теперь зябкие, простынешь в одной майке.

И направилась к хлеву, где нетерпеливо пофыркивала Зорька, ее любимица и кормилица – пятнистая буренка.

Я поразился матушкиной походке: ей далеко за семьдесят, а как легок и быстр шаг. Не чета нашему поколению – к пятидесяти уже доходяги.

На меня напал зуд деятельности.

– Подъем! – громко крикнул я своим женщинам, безмятежно спавшим в теплых постелях.

Галина проснулась тут же. Сладко потянулась, одарив меня улыбкой, с которой так приятно было начинать день. А вот Ксения вставать не желала. Странная у нее была привычка – спать с головой под одеялом. Я легонько потянул за него, приоткрыв розовое со сна лицо дочери.

– Что, соня, тебя не касается? – пожурил я.

Она открыла один глаз и капризно протянула:

– Ну, папа-а-а… Дай еще немного поспать.

– Не дам! – делано грозно сказал я.

– У меня каникулы, – снова натянула на себя одеяло Ксения.

Мне стало жаль ее. Но вступила Галина:

– Как только приехал отец, сразу в капризы ударилась! Знаешь, что любит и потакает тебе!.. Вишь, каникулы у нее! А бабуля? Шестьдесят лет не только каникул – выходных не знала в жизни!.. А ну, марш умываться!

Суровый тон матери подействовал. Ксюша поднялась.

Каждому нашлось дело. Дом ожил.

Я сходил за водой к колодцу, а Галина заправской дояркой пристроилась к Зорьке, важно жующей пахучее луговое сено. Звонкие струи молока ударили в дно ведра. Как только будет выпростано тугое вымя буренки, Ксюша отгонит ее в стадо.

Матушка набросала поесть курам, деловито заработавшим клювами, потом задала корм борову, с довольным хрюканьем уткнувшемуся в деревянное корытце.

Знакомые до боли звуки словно воскрешали далекое детство.

Завтрака я дожидаться не стал – выпил кружку парного молока, облачился в рыбацкую униформу (старый костюм, кепка, резиновые сапоги), прихватил удочки и двинулся к озеру.

Уж кому-кому, а рыбаку Бог действительно дает только спозаранку.

У меня было заветное местечко, облюбованное еще пацаном. Надо было протопать все село, пройти небольшим ольшаником и спуститься к заливчику. Там поутру жируют караси, своими всплесками нарушая гладь воды. А за ними охотятся щуки. Поймать хитрую хищницу локтя в два – мечта каждого местного рыбака. Но такие удачи редки. О них долго толкует все село.

Я шагал по широкой улице, всей грудью вдыхая утренний воздух. Синьозеро оживало на глазах.

До чего же мило сердцу, когда каждый встречный тебя знает, справляется о делах, здоровье! В большом городе это невозможно. Людей много, а мы одиноки…

Я поравнялся с крайним домом. Со двора с лаем выскочила лохматая собачонка.

– Тузик, ты что, не узнаешь односельчан? – потрепал я его по загривку.

Песик вмиг замолк, стал обнюхивать мои сапоги, виновато виляя коротким хвостиком.

– Дурной он становится, – недовольно проворчал хозяин собаки, выходя на улицу и запирая на щеколду калитку. – Здорово, Петрович.

Это был синьозерский почтальон. Теперь уже на пенсии. Всю жизнь его помнил с тяжелой сумкой на плече. Он-то и принес матери похоронку на отца…

– Доброе утро, дядя Ваня, – ответил я.

Расспросив, как полагается, о житье-бытье, бывший почтальон поинтересовался:

– На щуку настрополился?

– Как повезет.

– А я на прошлой неделе знатную взял.

Пришлось услышать очередную рыбацкую легенду.

– А вы куда путь держите? – спросил я. Он держал в руках лучковую пилу.

– Как – куда? – удивился старик. – Разве Елизавета Ильинична тебе не говорила?

– Что именно?

– А то! Надоело на воскресные службы и святые праздники за десять верст в Александровку топать. Нешто у нас своего храма нет? – Он кивнул на обшарпанную церковь.

Я тоже невольно посмотрел на нее. Старик был прав: синьозерские верующие, в том числе и моя мать, чтобы помолиться, вынуждены были ходить в соседний поселок и в распутицу, и в мороз.

– А как же с колхозным добром? – спросил я, зная, что в здании храма давно уже располагался склад.

– Вчера сход собрали и постановили: всем миром построим новый склад, а нам вернут церковь. Уж сколько годов добивались!

– Да, боролись вы давно…

Вероятно, старику в моем голосе послышалось сомнение, потому что он с тревогой поинтересовался:

– А как тут с позиции закона?

– Если правление колхоза не против – все путем, – успокоил я бывшего почтальона.

– Все – за! Да и с чего бы это быть против? – обрадованно закивал он. – Новый склад отгрохаем, считай, задарма.

Со двора напротив вышла бабка Федора, в пестром платке и с лопатой в руках. За ней показался паренек в армейских штанах и гимнастерке без знаков различия. Сразу видно, демобилизованный. Он нес портативный магнитофон, оглашающий улицу лихим рок-н-роллом.

– Доброе утречко, – поклонилась нам старушка.

Бывший солдатик тоже поздоровался. Мы ответили им тем же.

– На субботник, стало быть? – осведомился у соседки дед Иван.

– А куда же еще, – гордо заявила та и скоро засеменила по улице.

– Ну, Петрович, Бог в помощь, – заторопился и дед.

Мне стало стыдно: два старых человека будут трудиться в поте лица, а я, здоровый мужик, засяду отдыхать с удочкой…

Да и как не помочь хотя бы ради матери?

– Постойте, дядя Ваня, – сказал я. – Возьмите в свою бригаду.

– Господи, – обрадованно встрепенулся бывший почтальон. – С нашим превеликим удовольствием!

Мы вместе двинулись к церкви, сопровождаемые возбужденным Тузиком, гоняющимся за курами.

– Что, он тоже верующий? – спросил я у попутчика, кивая на бывшего солдатика.

– А ты? – хитро посмотрел на меня дед Иван.

– Нет.

– Вот и Серега не верует. Но ведь это не помеха в сегодняшнем деле, верно?

– Не помеха, – подтвердил я.

– Ты не сумлевайся, Петрович, ныне на стройку выйдет много народу. И партийцы будут, и комсомол…

Убеждать меня не было нужды. Вернуть Синьозеру прекрасное здание (уверен, будь церковь где-нибудь в Москве, она охранялась бы как памятник архитектуры) – это и есть обращение к нашей памяти. Не на словах – на деле.

– Эх, возвернем храму былое благородие! – словно читая мои мысли, произнес дед Иван. – Да как ударим в колокола – сердце возрадуется! Ты небось не помнишь, какой благовест раздавался с нашей звонницы?

– Как не помнить, помню…

На меня нахлынули воспоминания. Одно из них до сих пор часто посещает меня.

Была осень. Ранние сумерки опустились на село. Школьные занятия окончились долгожданным звонком. Мы, стайка второклашек, вылетели на затихшую улицу. И вдруг тишину вечера нарушил церковный колокол. Его протяжные звуки улетели куда-то далеко, туда, где между черными тучами и темным лесом светилась полоска закатного неба.

Я остановился завороженный. Здесь кто-то погладил меня по голове.

Бабушка. В платочке на голове, с узелком в руке, она застегнула на мне телогрейку, поправила шапку.

– Ты куда? – спросил я.

– В церковь, – ответила бабушка, прислушиваясь к тягучему звону.

– Можно с тобой?

– Нельзя, Захарушка, – ласково сказала она. – Ты ведь октябренок. А октябрятам, пионерам и комсомольцам посещать церковь не разрешается. – Бабушка почему-то огляделась по сторонам с опаской и тихо добавила: – Я уж замолю твои грехи перед Богом.

– А учительница сказала, что Бога нет! – выпалил я, уверенный, что авторитет училки непререкаем и для бабушки.

– Для нее нет, а для меня есть, – без всякой обиды произнесла она и поторопила: – Беги до дому, нынче на обед щи с мясом…

Я помчался домой, потому что мясо в нашей избе было праздником.

Совсем недавно я вспомнил тот наш далекий разговор. Показывали телефильм о жизни академика Дмитрия Лихачева. Этот мудрый, блистательно образованный человек приоткрыл, по-моему, истину, которая волнует многих: «…никто не доказал, что Бога нет, как и то, что он есть. То и другое – вера»…

И все же я побывал с бабушкой в храме. Словно предчувствуя свою кончину, она взяла меня с собой ко всенощной.

Вечером, перед пасхальным воскресеньем, в синьозерскую церковь понаехало и пришло много верующих и просто любопытных не только из нашего села, но и из других окрестных деревень. Бабушка загодя напекла куличей, покрасила дюжины две вареных яиц и, завернув часть в чистый платок, отправилась со мной к праздничной службе. До сих пор стоит у меня перед глазами толпа притихших людей в храме, сияние иконостаса, мерцание сотен свечей, запах ладана, звучит в ушах глубокий, густой голос батюшки и многоголосье церковного хора.

Летом бабушку похоронили, и религия словно бы ушла из нашей избы. Мать даже убрала икону, висевшую в красном углу, перед которой всегда светилась лампадка.

Я не знаю, верила мать тогда или нет, – спрашивать неудобно. Скорей всего, атрибуты веры были припрятаны по тактическим соображениям. Потому что для верующих наступали все более суровые времена. Горячий стыд жжет меня по сию пору за то, что и я принимал участие в разорении храма.

Это было какое-то наваждение, коллективный психоз. Ну мы, двенадцати-четырнадцатилетние пацаны при красных галстуках, – куда ни шло. Несмышленыши. Но как такое могли творить мужчины и женщины, вроде бы не темнота, с образованием, пусть и небольшим? И свершалось все в ясный, солнечный день, кажется, на майские праздники, если не ошибаюсь.

Подростки, в том числе и я, крушили церковную ограду, а взрослые мужчины принялись за крест на маковке. Он не поддавался. Тогда его обвязали веревкой и зацепили за трактор. Тронулась железная машина, натянулась веревка, и только тогда крест был повержен на землю, вырвав с собой куски позолоченной кровли луковицы. И все это – под ликование одних и немой ужас других. Последних было куда меньше. В основном – старики.

И наконец, самый кульминационный момент вакханалии – свержение колокола. Он упал с глухим гулом и развалился на куски. Последний раз коротко звякнул его медный язык, и малиновый колокольный звон больше никогда не плыл над селом. Вот тогда и заголосили старухи и женщины, неистово крестясь и проклиная разрушителей.

Матушка, стоявшая в стороне, молчала. Губы у нее были сжаты, лицо побелело. Мне показалось (или на самом деле?), по ее лицу потекли слезы.

Когда я вернулся домой и принялся с восторгом воскрешать картину разгрома, она стиснула мою руку так, что я закричал от боли:

– За что?!

Она отпустила руку и с невероятной мукой произнесла:

– Бедные дети! Не знаете, что творите…

Теперь-то я отлично понимаю, что мы тогда наделали в состоянии всеобщего ослепления.

…И вот я стоял перед почерневшим, обезображенным до неузнаваемости храмом. Не верилось, что можно его возродить.

– Да-а, работы тут! – вырвалось у меня.

– Ничего, сдюжим, – заверил дед Иван. – Такую красоту наведем – пуще прежней.

Я спросил, что нам предстояло делать.

– Сперва грузить будем стройматериалы. Для нового склада, – ответил бывший почтальон. – Ну а потом подмогаем тем, кто строит…

– Привет, Захар, – послышался знакомый голос. Из церковного здания, служащего пока еще складом, показался мужчина с дверной коробкой на плече, в котором я узнал своего одногодку и однокашника Григория. Ныне он заведовал колхозным автохозяйством.

– Здорово, – ответил я.

– Значит, приехал подышать родным воздухом? Порыбалить? – спросил завгар, оглядывая мою рыбацкую амуницию.

– Да вот поступил в бригаду дяди Вани…

– Ты… Ты серьезно? – не верил мой бывший школьный товарищ.

– Рукавицы найдутся? – пресек я дальнейшие вопросы и отложил удочки.

– Мужики! – крикнул в темноту помещения завгар. – Нашего полку прибыло! Сам прокурор, можно сказать, генерал…

– Кончай трепаться, – остановил я его. – Ставь на рабочее место.

Внутри церкви работало человек семь. Все мужчины. Дело спорилось. Когда в очередной раз кузов колхозного ЗИЛа был наполнен доверху, Григорий протянул мне связку ключей с брелоком.

– Отвезешь? – с ехидцей спросил он.

– Скажи куда? – принял я вызов.

В школе механизаторов, которую мы кончали вместе, я освоил вождение автомобиля быстрее Григория.

– За памятником Вечной Славы повернешь налево, – пояснил он. – Метров через сто увидишь сам. Половина села вышла… Не забудь насчет подшипников, – со смехом добавил завгар.

Когда мы, совсем еще зеленые юнцы, впервые сели за трактор, чтобы вспахать зябь, случился конфуз. Забыв все наставления преподавателя напрочь, я поплавил подшипники. И потом долго меня склоняли на каждом собрании…

Я сел за руль грузовика. Вести такую махину было непривычно, последнее время крутил баранку только своей служебной «Волги». Но ЗИЛ прекрасно слушался, и я довольно лихо покатил к стройке.

Дед Иван не соврал: собралось чуть ли не все Синьозеро. И млад и стар. На всю округу орал магнитофон внука бабки Федоры.

Заместитель секретаря парткома Яков Голованов, тоже участвующий в стройке, встретил меня с величайшим удивлением, но ничего не сказал, а только долго тряс руку.

Голованов тоже отличился в тот день, когда крушили церковь. У Яшки, тогда совсем еще мальца, не хватило силенок принять участие в разрушении. Но он не хотел отставать от пацанов постарше и, сняв штаны, навалил кучу на могильную плиту основателя храма, похороненного рядом с церковью, чем потом хвастал в школе…

– Разгружайте поскорее, – попросил я Голованова. – Машину ждут.

Опорожнили кузов в одно мгновение. Я уже завел двигатель, но тут увидел знакомую худенькую девичью спину.

– Ксюша! – окликнул я.

Действительно, это была моя дочь. Она держала в руках бидон с молоком, из которого черпала кружкой и поила сельчан.

– Бабуля, бабуля! – закричала Ксения. – Иди сюда!

Мать-старуха стояла в окружении людей, с плетеной корзинкой в руках, с которой обычно ходила по грибы. Короб был внушительных размеров. Я всегда удивлялся, как у нее хватало сил дотащить его до дому полным лесных даров…

Теперь она что-то доставала из корзины и одаривала окружающих. Завидев меня, матушка отдала кому-то плетенку и подошла к ЗИЛу.

– И ты, значит?.. – произнесла она явно одобрительно.

– Нет, смотри, какой обманщик! – открыто радовалась Ксения. – Мы-то думали, он у речки прохлаждается, таскает рыбку на уху…

– Занимайся своим делом! – с напускной строгостью приказал я дочери. – А ты что там раздавала? – обратился я к матери.

– Пирожки с капустой. Бревна таскать или там раствор месить – запретили. По старости. Вот я и решила помочь, чем могу… Напекла… Ну и молочка принесли. Ведь теперь коров в селе раз-два и обчелся. А ты как отважился? – Мать каким-то особенным взглядом окинула меня.

– Что ж здесь особенного, – пожал я плечами. – Благое дело и для колхоза, и для людей…

– Спасибо, сынок, – сказала она тихо, и я увидел на ее глазах слезы. – Жаль, бабушка твоя не дожила…

Что она хотела этим сказать? Что я прощен за тот позорный майский день?..

– И тебе, Елизавета Ильинична, спасибо, – вынырнул из-за машины Яков Головин. – Не пирожки – объедение. Пальчики оближешь!

– На здоровичко, – утерла слезы концом платка матушка.

Я ехал на ЗИЛе назад, а на душе у меня было легко и светло.

Весь субботний день Чикуров и Шмелев трудились не покладая рук. Были прочитаны все протоколы и запросы, просмотрены все видеозаписи по делу Киреева. Засиделись в прокуратуре допоздна.

Материалы следствия почти не обсуждали. Николай Павлович держался сухо, подчеркнуто официально. Как показалось Игорю Андреевичу – несколько отстраненно. Мол, вот документы, факты, а выводы делайте сами. Чикурову так и не удалось преодолеть преграду, которая стояла между ним и Шмелевым.

Он еще подумал: неужели столь велика обида Николая Павловича, что он не может переступить через нее ради общего дела?

Впрочем, в старости у человека нет иллюзий. Он не желает расставаться со своими убеждениями. Что вбил себе в голову – стоит на том незыблемо. По-человечески Игорь Андреевич сочувствовал пожилому коллеге и не лез к нему в душу, надеясь, что в будущем найдет способ наладить отношения.

Вышли на воздух с удовольствием: окна кабинета, где они работали, выходили на служебный двор, залитый асфальтом, излучающим дневную духоту.

По случаю выходного дня улицы были многолюдны. Пестрая толпа курортников, вечерние огни, подсвечивающие торжественные кипарисы, экзотические пальмы и криптомерии, создавали впечатление праздника.

– Вам куда? – спросил Игорь Андреевич, когда они дошли до перекрестка.

– Забегу в парикмахерскую, – сказал Шмелев. – Зарос. Это молодым можно ходить лохматыми.

– Вы знаете, я, между прочим, тоже не прочь подстричься.

И впрямь Чикурову не мешало привести в порядок шевелюру – совсем запустил в Архангельске, а в Москве так и не успел.

– Могу порекомендовать хорошего мастера, – предложил Шмелев. – Думаю, не пожалеете.

Они свернули с оживленного проспекта и минут через десять очутились на тихой зеленой улице. Заведение, куда привел Чикурова Шмелев, называлось «Аполлон». Когда они открыли дверь в салон мужской красоты, раздался мелодичный звон колокольчика. И тут же в крохотном фойе показалась миловидная женщина в белоснежном халате. Она встретила Николая Павловича как старого знакомого. Он пошел стричься первым, так как спешил домой выгулять и накормить собаку. А Игорь Андреевич огляделся. На столике были разложены брошюрки и листочки с расценками и советами, как сохранить свежесть и молодость и приятный цвет лица. Чикуров устроился в удобном кресле и стал коротать время, смотря веселый мультик по видео. Четверть часа, необходимые для того, чтобы хозяйка салона обслужила Шмелева, пролетели незаметно.

Николай Павлович вышел аккуратно подстриженным, надушенным.

– Теперь ваша очередь, – сказал он Чикурову.

– Прошу, – любезно пригласила Игоря Андреевича парикмахерша.

Он попрощался со Шмелевым. Тот коротко ответил:

– До понедельника.

Когда Игорь Андреевич уселся во вращающееся кресло перед зеркалом, мастер спросила, что он желает.

– Приведите меня в божеский вид. Подстригите покороче. Полагаюсь на ваш вкус.

Заведение было идеально чистое, уютное, даже не без претензий на роскошь. Все свежее: полотенца, простыни, салфетки…

– Наверное, Южноморск выглядит после Москвы захолустьем? – неожиданно спросила парикмахерша, священнодействуя ножницами.

– Напротив, – ответил Чикуров, удивляясь, откуда она знает, что он из столицы. – Москва по вечерам просто вымирает. А у вас – как на карнавале.

– Я имею в виду ритм жизни, – уточнила хозяйка салона.

– Простите, откуда вы знаете, что я из Москвы? – поинтересовался Чикуров.

– Николай Павлович сказал, – просто ответила она.

Чикурову показалось странным, зачем Шмелев рекламирует его пребывание в Южноморске. Может быть, сделал это из лучших побуждений, чтобы хорошо обслужили?..

Хозяйка заведения назвала себя. И как бы между прочим спросила:

– Неужто в нашем городе может стрястись что-нибудь серьезное?..

– В каком смысле?

– Ну, ваш приезд… Вы ведь следователь по каким-то важным делам?

– Начальство послало на юг вроде поощрения, – с улыбкой ответил Игорь Андреевич, которому еще больше не нравилось, что Савельева знает его должность, и которому решительно не хотелось говорить о чем-либо, касающемся работы.

– У нас отличные пляжи, – не стала углубляться в это и Савельева.

– Пляжи? – поморщился Чикуров. – Нет, это не для меня. Столпотворение, суета… Уж лучше поплавать где-нибудь в тихом местечке, чтобы никого не было рядом.

– Могу посоветовать такое. Хотите? – спросила Капитолина Алексеевна и на кивок клиента пояснила: – Садитесь на шестой автобус и езжайте до конца. Пройдите с километр по ходу движения автобуса. Увидите мостик. Затем сверните к морю. Будет то, что вам надо…

Игорь Андреевич поблагодарил за информацию.

– Рекомендую ехать с утра. Ультрафиолет… – Савельева улыбнулась. – Загар вам пойдет. И поверьте косметологу, оздоровит кожу. А чтобы не было нежелательных последствий, я дам вам отличный крем.

– Буду весьма благодарен.

Парикмахерша уже наводила последние штрихи на его прическу, как вдруг раздался голос Чико, дремавшего до сих пор на своей жердочке:

– Хор-р-рошая р-работа! Хор-р-рошая!

Как и всех, кто впервые посетил «Аполлон», Игоря Андреевича «выступление» попугая ввело в замешательство. А когда оно рассеялось, Чикуров сказал:

– Удивительно все-таки, для чего природа наделила попугаев способностью имитировать человеческую речь? Бесполезный дар.

– Не скажите, – покачала головой Капитолина Алексеевна. – Я тоже так считала. А теперь думаю иначе. Знаете, недавно мне попалась на глаза книга о животных. И мои наблюдения над Чико подтвердились.

– В чем же?

– Понимаете, на самом деле, наверное, животные хотят с нами общаться. И подражание, как вы говорите, возможно, попытка общения. И вообще в природе существует нечто подобное. Взять хотя бы пересмешника. Он тоже копирует крики других птиц и животных. И не только пересмешник. Щеглы, снегири, майны…

– Интересно.

– Да-да, – подтвердила Савельева. – Ученые предполагают, что они ищут друзей. Ведь птицы тоже бывают одиноки… – Последние слова она произнесла с грустью.

Савельева напоследок высушила голову Чикурову, сделала укладку и предложила:

– Может быть, – массаж лица, маникюр, педикюр?

– Благодарю. По-моему, это скорее для женщин, – вежливо отказался Игорь Андреевич, доставая бумажник.

– Зря вы так думаете. Для мужчин это также необходимо, очень советую, например, два раза в день мыть ноги прохладной водой, пользоваться пастой Теймурова и кремом «Эффект».

– Постараюсь следовать вашим советам. Сколько с меня?

– Три сорок. Включая крем для загара…

Он расплатился, последний раз глянул в зеркало – работа мастера была отличной.

Увидела бы сейчас его Надежда!

– Вы у меня сегодня последний клиент, – сказала Капитолина Алексеевна, снимая халат.

Вышли вместе. Оказалось – по пути. Улица совсем обезлюдела. Они продолжали болтать о всякой всячине.

Чикуров обратил внимание, что по тротуару через дорогу, чуть поотстав, в их направлении следовал высокий мужчина. Поведение его показалось следователю странным: он словно наблюдал за ним и парикмахершей. Но при этом старался быть незамеченным. Однако это старание его и выдавало. Чтобы проверить свою догадку, Игорь Андреевич специально замедлял шаг и даже несколько раз останавливался. Незнакомец проделывал то же самое, прятался за кусты.

Сомнений у Чикурова не осталось.

– Не возьму в толк, – спокойно обратился он к своей спутнице, – нас преследуют или это почетный эскорт?

– Где, кто? – завертела головой Савельева.

– На противоположной стороне, – кивнул назад Чикуров.

– Неужто? – удивилась Капитолина Алексеевна, бросая взгляд в ту сторону. – Может, просто показалось?

Преследователя действительно уже не было видно. Наверное, притаился за одним из деревьев.

– Вам померещилось, – на этот раз убежденно произнесла Савельева.

– Возможно… А рэкетиры не донимают?

– Пока бог миловал. Но если честно, я их побаиваюсь.

Игорь Андреевич еще раз огляделся и сказал:

– Грешным делом, я подумал: не ревнивый ли муж высматривает?

– Муж? – усмехнулась хозяйка «Аполлона». – Был когда-то да сплыл… – И на вопросительный взгляд спутника печально пояснила: – История, каких тысячи. Студентка-первокурсница мединститута влюбляется в молодого, красивого, но бедного аспиранта. И готова на любые жертвы, чтобы он сделал карьеру. Влюбленная дурочка бросает институт, устраивается работать в косметический салон. Ее избранник защищает кандидатскую. Теперь она ему уже не нужна. Перспективный ученый женится на дочери заместителя предсовмина, переезжает в Москву. Там становится доктором наук, потом академиком. Разъезжает на «мерседесе», не вылазит из загранкомандировок… А я вот здесь… «Подстричь, побрить, извольте педикюр?»… Банально, не правда ли?

– Извините, что затронул больной вопрос, – смущенно пробормотал Чикуров.

– Ничего. Для меня – быльем поросло. – Она остановилась. – Вот и мой дом. Если не торопитесь, могу угостить кофе.

– Спасибо за приглашение, но, увы… – развел руками Игорь Андреевич и отшутился: – Уже поздно, в гостиницу не пустят…

– Ну разве что так, – улыбнулась Савельева и на прощание сказала: – Заглядывайте в «Аполлон». До свидания.

– Спокойной ночи.

Следователь ускорил шаг. Но не успел он завернуть за угол, как человек, следовавший за ними по пятам, пересек проезжую часть и нырнул в подъезд за хозяйкой салона мужской красоты.

Это был Генрих Довжук, красавец каскадер. Он нагнал Савельеву у дверей ее квартиры. Туда они вошли вместе.

– Ты что, спятил? – набросилась на Генриха Капитолина Алексеевна. – Он же засек тебя!

– Капочка… – начал было оправдываться Довжук, но она перебила:

– Самодеятельность?

– Прошу тебя, выслушай! – взмолился каскадер. – Испугался за тебя – страсть! Подхожу, понимаешь ли, к «Аполлону», чтобы встретить тебя и проводить до дома, а ты вдруг выходишь с этим ментом…

– Не ментом, а следователем.

– Это без разницы – из одной лавочки… Ну все, думаю, влипла, арестовали. От отчаяния голову потерял. Решил: будь что будет, но пришью гада! – Генрих достал из-под мышки пистолет. – Уже и с предохранителя снял…

– Сумасшедший! – ужаснулась Савельева. – Представляешь, что ты мог натворить?! Сова бы тебя за такие дела по головке не погладил…

– Чтобы на моих глазах тебя арестовали…

– «Арестовали, арестовали»! Заладил! – перебила его хозяйка «Аполлона». – Типун тебе на язык! – Она достала из бара бутылку коньяку, шоколадный набор, две рюмки, наполнила их и одну протянула Генриху: – Расслабься.

Тот залпом выпил коньяк и тут же повторил.

– Между прочим, очень даже мило пообщалась с этим московским следователем по особо важным делам, – сказала Савельева.

– Я и сам скоро дотумкал, что это не арест.

– Слава богу, хватило ума, – усмехнулась Капитолина Алексеевна. – А насчет свинца… Никогда не надо спешить. Ну хлопнул бы ты Чикурова, а дальше? Прислали бы из Москвы пять, десять таких же, как он. И устроили бы вам такое – небо с овчинку показалось бы! Этого тебе надо?

– На кой ляд козе баян? – осклабился Довжук.

– То-то, – положила в рот шоколадную конфету Савельева. – Вспомни, Геночка, какую задачу поставил вам босс. Пусть москвич как следует понервничает, попсихует…

– Зачем? – буркнул Генрих.

– Как сказал Сова, чем больше человек не в себе, тем больше делает ошибок, глупостей. Тут уж вам нужно не зевать, заманить его и подловить. Дошло?

– Не совсем уж тупой, – обиделся Довжук.

– И все это надо сделать ради одного человека…

– Доната, что ли? – уточнил каскадер. – А о Ларионове босс почему-то забыл…

– Сова сказал: выйдет Донат – уладит и с Ларионовым. – Савельева снова налила в рюмки, чокнулась с Генрихом. – За то, чтобы они были с нами. И как можно скорее!

Она выпила по-мужски, одним махом. Закусила шоколадом. Довжук выпил свою рюмку и попросил:

– А мне?

Хозяйка протянула ему конфету, но он отрицательно покачал головой и потянулся к Савельевой. Она подставила ему свой крупный чувственный рот. Генрих впился в него губами, его руки шарили по ее телу.

– Погоди, – с трудом оторвалась от каскадера Капитолина Алексеевна. – Сначала поговорим о деле…

Бухточка была славная. Мягкий, как шелк, песок, огромные валуны напоминали разбредшихся по берегу слонов, спокойное море, и, что особенно ценно, ни души вокруг.

Чикуров наслаждался отдыхом и одиночеством. Он решил провести на лоне природы по возможности целый день, а потому запасся на рынке виноградом, помидорами, прихватив также лаваш, купленный еще теплым в кооперативной пекарне, но самым лакомым трофеем был арбуз. Продавец заверил, что товар у него первый сорт. И дабы покупатель в этом не усомнился, вырезал темно-красную ячеистую пирамидку.