Текст книги "Следователь по особо важным делам"

Глава 6

Покинув пустой, прямо скажем, мрачноватый домик, я отправился в детский сад.

Директор совхоза назвал имя Марии Завражной. Ближайшей подруги Залесской.

Ее показаний в деле не было. Все-таки странно вел дело следователь. Как можно было обойти такого человека? Наверняка ведь он знал об их отношениях с умершей…

Я зашел к заведующей детсадом, представился. И пока она ходила звать Завражную и улаживала вопрос, с кем на некоторое время оставить ее малышей, я быстренько прикидывал в голове план предстоящего разговора. Для меня знание собеседника, пусть даже мало-мальски пригодного для выяснения фактов и обстоятельств, – дело первостепенной важности. Нет двух людей, которые бы совершенно идентично зафиксировали все детали одного и того же происшествия. Если даже они были непосредственными очевидцами события. Все зависит от психологии, человеческой фантазии и личной установки.

Мать моя любила приговаривать: всякая побаска хороша с прикраской. И вот эта самая прикраска присутствует везде непременно, хотим мы этого или нет. Это и настроение, и отношение к тому, о чем говоришь, и какие-то ассоциации, воспоминания, а то и просто – неправда.

Самое удивительное, что искренние, правдивые люди бывают иной раз для меня труднее и мучительнее тех, кто врет и путает заведомо. Раз показавшееся может представиться им истиной. Они на ней настаивают. И как прорваться, как отшелушить дорогую «прикраску», если она – как бы образ события?

У того, кто хочет скрыть истину, все придумано. И эта ложь в ходе и соприкосновении с фактами и уликами обязательно терпит поражение. Но ложность показаний, как бы они ни были продуманы и пригнаны преступником, входит в противоречие с реальными фактами, которые произошли в жизни…

Мария Завражная вошла несмело. Пристроилась на краешке стула. Молодая. Не больше двадцати. Красива по-деревенски. Крупные и в то же время мягкие черты лица.

Челочка закрывала левый глаз, и девушка непрестанно ее поправляла. Почти все время ее рука, широкая, с нежными пальцами, была у лица.

– Машенька, – я невольно употребил ласкательное имя, – вы не волнуйтесь. Посидим, поговорим спокойно…

– Да, да, поговорим. А я не беспокоюсь.

– Вот и отлично. Как там без вас, детишки не набедокурят?

– Нет, они славные. Заведующая пока с ними.

– Трудно с малышами?

– Мне с ними хорошо… – Она почему-то все время старалась смотреть не на меня, а прямо перед собой.

– Что у вас, призвание к этой работе?

– Не знаю. Никто из родителей не жалуется как будто.

– А дети? – пошутил я.

– Они славные, – повторила Завражная.

– Вы специально учились?

– Сразу после школы пошла сюда.

– Понятно. И уже кое-какой навык, конечно, появился, профессионализм?

Завражная промолчала, пожав плечами.

– А как подруга ваша, Аня Залесская, быстро освоилась? – осторожно спросил я.

– Быстро. – Завражная вздохнула. – Дело несложное. Главное, – хорошо относиться к людям. – Маша сделала на слове «людям» ударение.

Упоминание о Залесской не внесло в настроение девушки сколько-нибудь заметного изменения. Напряжение осталось. Но почему?

– Вы с Аней подружились быстро?

– Она славная была…

– Понимаете, Маша, меня интересуют малейшие детали ее поведения, настроения. Постарайтесь припомнить то, о чем я буду спрашивать.

– Понимаю. – Завражная нервно поправила челку. – Спрашивайте.

– Как вы с ней сошлись? Легко, хорошо?

– Она славная…

Вот упрямая девка! Заладила одно и то же.

– У вас были общие интересы, разговоры? – спросил я, быстро подавив раздражение.

– Вот, детишками занимались… Ну и о жизни, само собой, говорили…

– И как же ей жизнь была, в тягость или в радость? – решил я попробовать напрямую.

– Всякое случалось. Как у всех.

– Были огорчения?

– Без этого не бывает.

– По какому случаю, не помните?

– Помню. Сережку своего как вспомнит, ну и… Сколько с чужими ни возись, к своему еще сильнее тянет.

– Значит, по сыну тосковала?

– Очень.

– А почему его отправили к родителям мужа, не говорила?

– Почему же, говорила. Они, значит, когда с Валерием Георгиевичем сюда собрались, отправили сынишку на время туда, в Одессу. Не знали, какие условия, как обживутся…

– Ей нравилось здесь, в Крылатом?

– Говорила, что неплохо.

– А сына хотела забрать?

– Хотела. Все мечтала, как родит второго, так и Сережку заберет. Вместе, говорит, веселее.

– У нее был диплом агронома. Чем она объясняла, что пошла работать в садик, а не по специальности?

– Валерий Георгиевич присоветовал. – Имя Залесского Маша произносила с уважением.

– Слушалась она его, выходит.

– Выходит.

– Вы не знаете, у них были ссоры?

– Может, и были.

– Она не говорила?

– В семье всякое бывает…

– А вы не заметили в ней ничего, перед тем как она…

Завражная грустно покачала головой:

– Обычная была.

– Припомните, пожалуйста, последний день, когда вы с ней виделись?

– В тот самый и виделись. Весь день. Вместе ушли с работы.

– Может, она вела себя необычно?

Девушка задумалась.

– Нет. Ничего такого не припомню. – Поправила челку и повторила: – Не помню.

– Как у нее сложились отношения с людьми, коллективом?

– Ладила. Не ругались.

– А с директором совхоза?

– Наверное, тоже.

– Маша, что вас толкнуло пойти к Захару Емельяновичу?

Девушка встрепенулась.

– Ну, когда вы сказали ему, что не верите в самоубийство Залесской?

– Пошла… Пошла, конечно… Непонятно все это. Получается, что ни с того ни с сего… – Завражная говорила сбивчиво. – И Сережку жалко… Валерий Георгиевич очень тосковал. Оградку поставил и уехал… За один день все прахом… Вот и пошла…

– Может быть, у вас все-таки есть какие-то соображения, подозрения?

– Ни с того ни с сего получается… – повторила Завражная.

Да-а, вот и поговорил с ближайшей подругой Залесской. В голове мало что прояснилось, а в душе – осадок. Ключа к девушке не подобрал. И удастся ли подобрать? Даже не знаешь, кого винить – себя или ее. А может быть, никого? Есть люди, показания которых стоят очень мало. Их внимание слабо фиксирует события, происходящие вокруг.

…Около двенадцати ночи ко мне зашел Мурзин. Он тяжело сел на стул и некоторое время растирал колено обеими пятернями.

– С утра ничего. А к вечеру прямо огнем жжет, – сказал он, как бы извиняясь. – Ну, давайте, что там надо подписывать.

Я дал ему протокол допроса. Емельян Захарович достал очки и стал читать медленно и внимательно запись беседы. Внизу каждой страницы ставил подпись – полностью фамилию. На лице – никаких эмоций. Словно газету просматривал. Кончив читать, ни слова не говоря, написал на последнем листке: «Протокол мною прочитан. Показания с моих слов записаны правильно. Право делать замечания, подлежащие занесению в протокол, мне разъяснено. Е. Мурзин».

Я был озадачен его осведомленностью в нашей казуистике.

Директор совхоза снял очки, положил в футляр.

– Вот вы спрашивали, почему я написал письмо прокурору республики. Иной раз погубить человека – проще простого. Грубо обойтись. Забыть на какое-то мгновение, что перед тобой живая душа. Что, например, с одним моим другом произошло? Много мы вместе вынесли, хлебнули горя – на сотню бы хватило. И в войну тоже. Я получил пулю в правое легкое. Его засыпало. Контуженный, две недели лежал. Потом опять встретились в одной роте. До Праги дошли вместе… Мне что, я лихой кавалерист. А он на нервах держался. Голова – не чета многим теперешним профессорам. Но ничто не проходит даром. Сам иной раз удивляюсь, как это я после всего кручусь, дела какие-то делаю, радуюсь, кого-то ругаю, снимаю стружку, детей нарожал, внуков нянчу… А у него отложилось. – Емельян Захарович покрутил пальцами возле виска. – Душевное смятение. Тоска. Мне жена его писала. Тоже скажу вам, выстрадать столько и держаться настоящим героем… Короче, заболел человек. Она его с трудом уговорила пойти к врачу. Что в таких случаях делать надо? Поднять настроение, создать обстановку, послать на курорт, в санаторий, я не знаю, куда еще там. Посоветовать чем-то заняться. Лыжи, рыбалка, может быть, цветочки разводить. Ведь отвлечься можно чем угодно. Врач вместо всего этого говорит: «Мы вас можем поставить на учет, сообщим на работу, а они там уж пусть сами делают выводы». А он к тому времени опять был в зените славы. Нет, вы можете себе представить, как это подействовало на него? Выходит, врач не оставил ему надежды… Удивительно, где были люди, что трудились рядом? Я бы во все колокола звонил. Окружил бы его соответствующей обстановкой… Потом, когда его не стало – он наложил на себя руки, – возносили до небес. Кого, мол, потеряли, невозместимая утрата… Жаль, я обо всем узнал слишком поздно. Человека уже не было. Но все равно так дела не оставил. Написал в Минздрав… О враче…

– Ну и как отреагировали на ваше письмо?

– Врача от работы отстранили. Такого психиатра не только к больным, к нормальным людям нельзя на пушечный выстрел допускать. Видите, невнимание иной раз оборачивается трагедией… Нельзя быть равнодушным. Вот только получается у меня не очень весело: второй раз пишу, когда человека уже нет. – Он поднялся: – Я вам больше не нужен сегодня?

– Спасибо, что зашли. Не забыли…

– Таких вещей я не забываю.

Мы простились. Мурзин вышел, припадая на ногу сильнее обычного.

Признаться, судьба этого человека меня заинтересовала не на шутку. Хорошо бы разузнать о его жизни подробнее…

Глава 7

В женскую консультацию в Североозерске, где Залесская состояла на учете, я поехал рано утром. Перед отъездом я попросил участкового инспектора Линева разыскать Коломойцева, совхозного шофера, который был у Залесских дома за несколько часов до происшествия, чтобы назавтра с ним побеседовать. Круглые сутки шел хлеб. У всех сейчас горячая пора. Что говорить о шоферах…

Обследование Залесской проводила сама завконсультацией Мамбетова.

Врач перелистала пухлую историю болезни умершей и сказала:

– Теперь я вспоминаю пациентку совершенно отчетливо. Знаете, это профессиональная особенность. Для нас история болезни – лицо человека. Залесская переносила беременность нормально. Вы знаете, очень важно, если первый ребенок родился рано. Женскому организму материнство не вредит, а помогает. Если нет, конечно, патологических отклонений. Точно установлено: чем больше детей, тем меньшая вероятность заболевания раком.

– Как у Залесской было со здоровьем?

Мамбетова листала карточку и словно читала жизнь человека:

– В детстве развитие нормальное. Как у всех – корь, свинка, коклюш. Аппендицит вырезан в шестнадцать лет. Серьезных заболеваний не было. Первая беременность в двадцать – это нормально, даже хорошо. Протекала без отклонений. Родила в срок. Роды нормальные. Кормила сама до девяти месяцев. Дальше все в порядке. Ни одного аборта. Вторая беременность – в январе этого года. На втором месяце небольшой токсикоз. Явление распространенное. – Завконсультацией закрыла историю болезни. – Сейчас бы она имела уже второго ребенка. Думаю, здорового… Какая трагическая нелепость… Оставить сироту, погубить себя и так и не появившуюся на свет еще одну жизнь…

– Хадиша Мамбетовна, когда к вам Залесская обращалась в последний раз?

– Это легко установить. Последнее посещение – 27 июня.

Я прикинул – меньше чем за две недели до смерти.

– По какому поводу?

– Очередное обследование. Да и приходило время думать о декретном отпуске.

– Как вы считаете, у нее все было нормально в смысле здоровья, настроения?

– По-моему, да. Беременность развивалась без отклонений. Все анализы в норме. Я еще удивилась, когда она спросила, нельзя ли сделать аборт…

– Что вы ответили ей на это?

– Ответила как врач. Во-первых, мы всегда убеждаем оставить ребенка, во-вторых, никакой врач не взялся бы сделать ей аборт. Разве что в самом крайнем случае. Это ведь почти созревший плод. Около семи месяцев. Недоношенные, семимесячные, в большинстве случаев теперь вполне нормально развиваются…

– Она настаивала?

– Настаивала. Но я ее попыталась отговорить. Впрочем, женщина она культурная, могла знать сама. Ну а потом…

– Вы как врач считаете в таком случае ее поведение нормальным?

– Она, в общем-то, производила впечатление уравновешенного, не угнетенного чем-либо человека. Но кто знает? То, что она говорила об аборте… У женщин в ее положении особенно чувствительна нервная система. И психические отклонения вполне возможны. У одних они протекают не ярко выражено, у других – могут принять опасный характер…

– Могла ли она покончить с собой в результате, как вы выразились, психических отклонений на почве беременности?

– Категорически исключать невозможно.

– Когда точно она забеременела?

Врач развела руками:

– Точно мы можем сказать, когда ребенок уже родится.

– А в период беременности?

– Возможна ошибка в две недели. В ту и другую сторону.

– Как по документам?

Мамбетова снова заглянула в карточку:

– Январь. Но возможно, и декабрь…

Вопрос о сроке беременности я уточнял не просто так.

В январе Залесских еще не было в Крылатом. Они жили далеко от этих мест, в городе Вышегодске Ярославской области.

В предсмертном письме меня давно уже занимало одно место: «Если бы я даже и смогла перебороть себя, очиститься, постараться стать лучше, это невозможно. Все время рядом будет находиться напоминание о моем предательстве по отношению к тебе…»

Что может служить напоминанием? Само воспоминание об измене. Это вариант вполне возможный. Судя по стилю письма, Залесская мыслила довольно образно.

Второе – какая-нибудь вещь. Но от вещи всегда можно избавиться.

Остается третье – человек. Скорее всего – так и не родившийся ребенок. Может быть, Залесская считала, что отцом его является не муж, не Валерий Залесский? В таком случае проясняется ее просьба об аборте. Последняя возможность устранить фактор мучительного, раздвоенного существования. За две недели до рокового шага…

Но почему же тогда она не избавилась от беременности раньше, когда позволял срок?

Причин может быть много. Боязнь. Ей бы пришлось это делать впервые. Нравственные колебания. Сомнение – от Залесского или нет будущий ребенок. Наконец, обыкновенная человеческая нерешительность. Как можно дальше оттянуть решение больного вопроса…

Рано утром следующего дня я сидел в кабинете главного зоотехника. Приходилось подлаживаться под совхозный ритм.

Так же сурово глядела на меня буренка из-под руки доярки.

Секретарша Мурзина, зашедшая узнать, не нужно ли мне чего, спохватилась:

– Я же говорила, чтобы сняли это. – Она приставила к стене стул, чтобы убрать плакат.

– Оставьте, не мешает, – остановил я.

– Несолидно вроде бы… – сказала она нерешительно.

– Почему же? – Я улыбнулся. – Любое рабочее место надо содержать в чистоте.

Секретарша ушла, пожав плечами.

Коломойцев был вызван на восемь часов. Явился он в десять.

С первого взгляда этот парень производил странное впечатление. Шляпа с небольшими, загнутыми вверх полями, и при этом – замасленная куртка, штаны с пузырями на коленях, заправленные в сапоги. Сапоги же – шевро, надраенные до блеска. Как он сохраняет их в чистоте на разбитых, грязных дорогах? Я поинтересовался.

– Я же в машине, – ответил он, несколько озадаченный моим вопросом, и сказано это было таким тоном, будто ездил он на «чайке» по вымытой, чистой Москве.

Длинные, спутанные волосы, чуть подкрашенные. И прямо-таки дворянские баки и усы – холеные и аккуратно подстриженные. Кисти рук тонкие, длинные, но загрубелые от баранки, черные от машинного масла. Во рту – погасшая трубка…

Во всем его облике, где соседствовали крайности, пожалуй, самым примечательным являлись глаза. Светло-голубые, при сильном освещении они светлели еще больше и казались прозрачными.

Во всяком случае, шофер совхоза «Маяк» выглядел необычно.

Я попросил его рассказать о том злополучном вечере, когда они выпивали в доме Залесских, а потом у него.

– Вы считаете, – спросил он, поглаживая бритый подбородок, – если бы не выпили, Аня не решилась бы на это?

– Меня интересуют подробности. Детали.

– Но я уже рассказывал…

– Повторите, пожалуйста, еще раз.

– Знаю, – усмехнулся он, пыхнув погасшей трубкой, – ловите на деталях.

Я пропустил его замечание мимо ушей.

– Изложите, пожалуйста, последовательно, как все происходило.

– Днем встретил возле клуба Валерия. Он сказал, заходи, посидим, мол. У меня, то есть у нас, и в мыслях не было напиваться.

– Но водку принесли ведь вы.

– А как же с пустыми руками? Что, духи нести или подарок? Не день рождения, а просто так…

– Хорошо, дальше.

– Ну, сели. Аня, помню, сготовила в тот день борщ и котлеты. Незаметно выпили всю бутылку. Под хорошую еду.

– Аня пила с вами?

– Кажется, рюмочку. От силы – две. Валерий упросил.

– Но ведь она была в положении все-таки…

– Рюмку-то! Валерий твердил, что если пить вино, то ребенок родится красивым…

– Ладно. Выпили. Маловато для настоящих мужчин…

Коломойцев улыбнулся:

– Вы сами подсказали нужную мысль.

– Нет, это ваши слова…

– Может быть, может быть. Я, честно признаться, инициативы не проявлял. В гостях же, а не у себя. Валерий хотел еще. Аня, естественно, против. А мне каково? Я их уважаю одинаково. Оба стоящие ребята. Поддержи одного – другой обидится. Сижу, не выступаю.

– Наверное, можно было послушаться беременную женщину, как вы считаете?

– Да, виноват, смалодушничал. Должны понимать: мужская солидарность… Короче, Валерий предложил пойти ко мне.

– Подождите, они сильно поругались?

– Что вы! Интеллигентные люди. Она говорит, пожалуйста, мол, идите, просто ей неприятно на это смотреть.

– Понятно. Ну а Залесский?

– Неужели вы думаете, что он грубил или хамил?

Все тактично. Он выступил, что надо, мол, еще выпить, чтобы освободиться от стресса, очистить мозги. Я, говорит, тебя понимаю, пойми и ты меня. С тем и пошли… Я считаю, что так и должно быть среди современных людей. А?

– Много вы еще выпили?

Коломойцев болезненно поморщился. Напоминание о выпивке раздражало его.

– Понимаете, наверное, во всем виноват спирт.

– Вы хотите сказать, доза принятого спирта?

– Не-е-ет. Какой-то он был нечистый. С запахом. Может быть, в плохой посуде был. Валерий обычно держался. А тут – как обухом по голове. Отключились. Куда уж ему домой. Только травмировать Аню. И еще плохо ему стало.

Коломойцев говорил быстро, проглатывал окончания. К тому же шипящие он произносил с присвистом. И я иногда с трудом улавливал смысл.

– Вы говорите, что ему стало плохо? – переспросил я.

– Простите за натурализм. Рвало. Среди ночи.

– А вы как?

– Худо. На следующий день я его вылил к чертовой матери, – сказал он таким решительным тоном, что не оставалось никакого сомнения: спирт был вскоре допит до капли.

– Долго вы сидели?

– За полночь. – Он подумал. – Может быть, раньше, может быть, позже, знаете, как под этим делом.

– Не знаю.

Он усмехнулся. Пососал трубку.

– Ну да…

– Что «ну да»?

– Совсем, что ли, не потребляете?

– Нет.

– Теперь понятно, – сказал он загадочно.

– Что вам понятно?

– Вы все время выступаете насчет выпивки…

Я улыбнулся:

– Мне кажется, вас этот вопрос задевает…

– Ничего подобного. Выпиваю, как все. Не больше других. В наше время без этого не обойтись.

– Вы так считаете?

– У людей теперь все чаще наступает стрессовое состояние. Чем его можно снять? Немного выпить… В США, например, ищут заменитель алкоголю. Проблема!

– Вы же шофер.

Коломойцев закинул ногу на ногу.

– Ну и что? Почему-то творческим работникам это разрешается. Им это необходимо для вдохновения. А простым смертным – запрет. Они не люди…

– Уверяю вас, когда человека забирают в вытрезвитель, не смотрят, простой он гражданин или известный артист, писатель, композитор…

Коломойцев решил меня поддеть:

– А если академик, тоже забирают?

– Положение для всех общее.

– Ну да, выступайте.

– Мне кажется, мы отвлеклись. Как вы этого ни хотите, вернемся к вашей выпивке. Итак, Залесский в ту ночь оставался у вас ночевать?

– Да.

– А кто ухаживал за ним, когда ему стало плохо?

– Наверное, Евдокия Дмитриевна, моя хозяйка. Я спал.

– Вы, значит, не помните, что с ним было?

– Откуда! Узнал только наутро.

– Вы спали и ничего не слышали?

– Не слышал. Проснулся только утром.

– Хорошо. Станислав, какие взаимоотношения были в семье Залесских?

– По-моему, они отлично умели жить вместе, хотя и любили друг друга…

Я посмотрел на него почти с удивлением. Откуда у молодого парня такая формулировка?

– На основании чего вы это заключаете?

– Я доверяю прежде всего своим чувствам.

– Видите ли, для протокола чувства – вещь в какой-то степени нематериальная…

– А мне кажется, это самое главное, – сказал он твердо.

– Хорошо. Давайте дальше. Вы, наверное, говорили с Залесским о жизни?

– Очень много.

– К примеру, как он относится к супружеской измене?

– Вы меня извините, но это мещанские разговоры.

– Понимаете, нам все-таки придется остановиться на данном вопросе… важном для следствия. Как он относился к этому?

– По-моему, широко, по-современному…

– Конкретнее. Говорил ли он вам о том, что подозревает жену? Его реакция на это?

– Нет, он не подозревал ее. Следовательно, какая может быть реакция? Помню, ее уже увезли в район, он сидел на крыльце и выступал: «Зачем она это сделала? Главное – жизнь. Все можно понять и простить. Зачем она это сделала…» Думаю, для него превыше всего было счастье Ани. Ну а если изменила, что ж, жизнь есть жизнь. Валерий, как мне кажется, понимал все это и мог простить. Он, повторяю, был большой души человек. Не копался в мелочах. Не захотел быть агрономом – бросил институт, захотел увидеть свет – пошел простым моряком на корабль, решил написать роман о целине – поехал за тысячи километров. И уж конечно, какая-то там измена его не перевернула бы.

– А роман он написал?

– Сказал, что собирает материал пока… А потом… До этого ли было?

Итак, Залесский тоже без пяти минут агроном. Сведение интересное. Новое. Надо бы ознакомиться с его автобиографией в отделе кадров.

– С Аней они познакомились в институте?

– Да, она училась курсом младше.

– Интересная собой?

– Хорошее славянское лицо, что-то в ней было… Между прочим, у Ципова есть пленка. Можете посмотреть.

– Кто такой Ципов?

– Он сейчас вместо Валерия в клубе. И еще киномеханик. Залесский добился покупки киносъемочного аппарата. Любительского. Полезное дело задумал – кинохронику совхоза. При нем отсняли несколько мероприятий. На одной, кажется, есть Аня…

После допроса Коломойцева я пошел в совхозный клуб.