Текст книги "Следователь по особо важным делам"

Глава 8

Там было холодно и сыро. Пахло гуашью. Я прошел через коридор в зрительный зал. Никого. На окнах – темные шторы. Только одно, с поднятой гардиной, пропускало свет.

Грубо зашитый посередине экран, на стенах транспаранты.

Откуда-то доносились приглушенные звуки гитары.

– Кто здесь есть?

Внезапно колыхнулся экран, казавшийся намертво вделанным в стену, и высунулась голова с залихватским огненно-рыжим чубом.

– Мы.

– Кто – мы?

– Ципов. Проходите сюда, если есть дело.

За экраном – стена, за ней – маленькая комнатка, заклеенная афишами кинокартин. Особенно здесь благоволили к Чурсиной…

Как можно разместить на таком пространстве письменный стол, диван с лоснящимися валиками, шкаф и три стула – было непонятно.

Я смотрел на веснушчатого паренька – а Ципову было отпущено столько веснушек, что хватило бы с лихвой на дюжину парней, – и мне вспомнилась песенка из мультфильма «Рыжий, рыжий, конопатый…».

– Слушаю вас, – важно произнес завклубом. Мне едва удалось сдержать улыбку. Как это было сказано!

Я представился. Изложил цель моего прихода. Паренек спросил:

– Где будем просматривать? Вам, конечно, лучше, чтобы экран был побольше?

– Хотелось бы…

– Тогда в зале.

Мы перешли в зрительный зал. Ципов установил небольшой любительский проектор, достал кассеты.

– Какой камерой снимали?

– Шестнадцать миллиметров. «Киев». У меня готово. Можно начинать?

– Да, пожалуйста.

Он опустил штору и начал колдовать над аппаратурой.

– Это не «Колос», конечно, но тоже кино.

– А что такое «Колос»?

Ципов показал рукой на заднюю стенку клуба, где чернели окошечки кинопроекторов:

– Моя основная техника.

– Понятное дело. У меня к вам просьба: говорите, кто на экране. Я ведь никого не знаю.

– Будет сделано… Поехали.

Застрекотал моторчик, на белом полотне высветился прямоугольник, и на экране возникла летняя крылатовская улица. С качающимися от ветра тополями, с сонными домишками. Улица тоже качалась, дорога металась из стороны в сторону, будто оператора шатало, как пьяного.

Ципов смущенно кашлянул:

– Проба.

Наконец камера остановилась. Молоденькая девчонка, с косичками, в коротеньком платье, строила рожи в объектив. Я вопросительно посмотрел на паренька, чуть видневшегося в полуосвещенном зале.

– Одна тут, с почты… – Он еще больше смутился.

– Кто снимал?

– Я, – тихо сказал Ципов.

Потом на экране побежали блики, полосы, и вдруг явно обрисовались ряды голов.

– Собрание, – пояснил Ципов. – Здесь, в клубе, я снимал.

Люди вставали с мест, смотрели прямо в аппарат, кто-то улыбался, кто-то качал головой. Ребятишки подпрыгивали, показывали язык…

– Несознательная публика, – проворчал киномеханик. – Как дикари.

Камера перескочила на президиум. Во главе стола – Мурзин. Держался он просто. Наверное, привык к киносъемкам.

– Наш директор, Емельян Захарович, – произнес Ципов. – А это парторг Шульга и зампредседателя райисполкома Зайцев.

И парторг, и зампредседателя держались напряженно.

Аппарат полоснул по лицам и остановился в центре зала.

– Валерий Георгиевич, – сказал киномеханик. И тихо добавил: – С Аней…

На них он держал камеру долго: начальство… Не знаю, чувствовали, видели ли они, что их снимают. Мне показалось, что нет.

Залесский, едва откинувшись на стуле, словно наблюдал исподтишка за женой. Она сосредоточенно смотрела на сцену, вся подавшись вперед.

Профиль Залесского выделялся ярко, рельефно. Неумелая подсветка. Черты лица его рассмотреть было трудно. Светлый силуэт. И скошенные на Аню, настороженные глаза… В ее длинных волосах играли блики.

Промелькнули, пролетели на экране головы, и в кадре уже – трибуна.

– Главный агроном, – пояснил Ципов. – Ильин.

Беззвучно шевелились губы, ритмично двигались руки главного агронома. Совершенно плоское, неумело высвеченное лицо. Да, оператор явно делал первые шаги. Свет ставить он не умел.

Затем, как в сказочном фильме, Ильин превратился в Мурзина, тот – в парторга. И без всяких перебивок – опять Валерий Залесский и Аня. Он улыбался. Вернее, усмехался. Залесская нагнула голову…

Резко осветился экран. По берегу реки бежала девушка в купальнике. Та самая, что строила рожицы в начале пленки.

– Больше Ани нету, – глухо проговорил Ципов.

– Хорошо, – сказал я. Надо было прекратить его страдания. – Если можно, повторите зал.

Снова Залесский настороженно смотрел на жену, она – на главного агронома. И опять Валерий чему-то усмехался, а Аня прятала глаза.

Киномеханик остановил аппарат перед тем, как появиться девушке на пляже. Включил свет.

– Конечно, не монтировали? – спросил я.

– Нет. Как отсняли, так и не трогали.

– А когда было собрание?

– В мае. Посевная как раз шла…

…По дороге в правление совхоза я вновь и вновь вспоминал увиденном на экране. Жаль, конечно, что изображение без звука. Голос, интонация, вырвавшаяся реплика – все было бы яснее, о чем там говорил Ильин. И можно ли это восстановить?

Черт побери! Иди догадайся, что происходило в душе каждого из супругов. Может, он спросил ее о каком-нибудь пустяке? А может быть, нет.

Помню, как-то в передаче «Кинопанорама» по телевизору показывали, что такое дубляж фильма с иностранного языка. Один отрывок – шутка. Из «Фантомаса». В эпизоде с комиссаром Жювом подложили под изображение и артикуляцию совершенно другой текст. Было абсолютно правдоподобно и от этого – очень смешно.

Мне же теперь было совсем не до смеха. Несколько мгновений, запечатленных на пленке, что-то означали.

Отношения между людьми. Если бы я мог их расшифровать!

И еще. Впервые я встречался с живым человеком на экране, зная трагический конец. Ощущение не из веселых…

– Вами одна женщина интересовалась, – встретил меня сторож.

– Где она?

– Сказывала, снова зайдет.

– По делу?

– Говорит, по личному.

– Хорошо. Я только зайду в номер, а потом буду в кабинете.

У меня со вчерашнего дня лежало в тумбочке письмо Наде. Надо было его отправить.

Не успел я зайти в свою комнату в доме для приезжих, как ко мне постучали.

Я открыл. Вошла женщина в коричневом болоньевом плаще, такой же косынке, с хозяйственной сумкой в руках.

– Здравствуйте, товарищ Чикуров.

– Здравствуйте, здравствуйте. – Я посмотрел на нее вопросительно. – У вас дело ко мне?

– Вот, прислали… Как говорится, в ваше распоряжение.

Уж этот Мурзин, помешанный на городском сервисе…

– У меня все в порядке. – Я оглядел комнату. – Чисто. С койкой, как видите, управляюсь сам.

Женщина невольно обвела комнату глазами:

– Значит, тут обосновались. Это хорошо. А столуетесь где?

– В чайной.

– Это не дело. – Она сняла болонью, повесила на вешалку у двери. – Какие будут указания?

– Спасибо, мне действительно ничего не надо.

Женщина пожала плечами:

– Странно, а меня сняли с задания. Полковник приказал: из Павлодара – прямо сюда. Двое суток добиралась…

Только теперь до меня дошло.

– Вы… Вы старший лейтенант Ищенко?

– Так точно, товарищ следователь.

Я рассмеялся:

– Ради бога, простите меня. Я, признаюсь, принял вас за… Тут, понимаете, Мурзин все меня заботой окружает… Давайте знакомиться. Игорь Андреевич.

– Серафима Карповна. – Она протянула руку. – Обознались, выходит?

– Обознался.

– Это, может, и хорошо, – сказала она. – Если свои не признают, то уж другие-прочие – тем паче…

Да, для оперативной работы Ищенко подходила в самый раз. Обыкновенная гражданочка, каких много встретишь по стране – и в городе, и в деревне…

Ждал такого бравого мужичка, а тут – тетечка… На секунду у меня промелькнула мысль: может быть, это финт Кукуева, замначальника следственного отдела прокуратуры края? Все-таки не какой-нибудь опытный мужчина, а всего-навсего женщина… Что ж, поживем – увидим.

– Садитесь, пожалуйста, Серафима Карповна, потолкуем. Без вас я как без рук. И уйма вопросов…

Она достала из хозяйственной сумки пачку «Беломора». Закурила.

– Прежде всего, как устроились? – спросил я.

– Вы не беспокойтесь, Игорь Андреевич, у меня здесь родственники. Считайте, как у себя дома…

– Хорошо. Вы с самого начала принимали участие в предварительном следствии?

– От и до.

– И не удивляетесь, почему я снова взялся за него?

Она просто ответила:

– Начальству виднее. С горки, как говорится…

– Оно, конечно, так. Но ведь внизу, под горкой… кое-что получше разглядеть можно.

– Можно. Но вот нужно ли, это не нашего ума дело.

– Вы так считаете?

– Конечно, могли бы покопаться основательнее. Проверочек провести побольше. А раз дело ясное, зачем тянуть? Других дел много.

Я заметил, что говорит она не очень решительно. И оспаривать действия моего предшественника не берется.

– Серафима Карповна, как получилось, что не допросили Марию Завражную? Ближайшая подруга умершей…

– Очень просто. Ее тут не было во время следствия.

– Как это? Она ведь в тот день была с Залесской на работе.

– Была. А через день в отпуск уходила. Супруг ее, тракторист с Поволжья, из-под Оренбурга. Он приезжал на посевную. Обженились, как говорится, в два счета. И выходит, повез молодую жену родным показать.

– Но ведь можно было послать отдельное требование?

– Можно, – вздохнула Ищенко. – А потом дело прекратили…

– Ну что ж, вопрос ясен. Может, и правильно. Говорил я с Завражной, но без толку. Странный человек. Все время куда-то нос воротит. Молчит. Боится, что ли…

– Просто вы ничего не знаете о ней.

– А что такое?

– Глаза у нее одного нет. Искусственный.

– Вы с ней виделись?

– Нет. По разговорам.

Да, товарищ Чикуров, тебе следует поставить в случае с Завражной двойку за наблюдательность. Но я не сдавался:

– Мало ли людей с увечьями. Свыкаются. У нас в институте был один слепой студент. Общительный, веселый человек. В красном уголке, в общежитии, первым приходил к телевизору. Не пропускал ни одного нашумевшего спектакля…

– У кого как. Маша была, как говорится, первой девкой на деревне. И пела, и плясала, парни хороводом под ее окнами ходили. Не один синяк под глазом был из-за нее поставлен. А когда года два-три назад парнишечка за ней увивался, говорят, влюбилась девка по уши. На мотоцикле катал. И докатались, в овраг угодили. Ему ничего, а она глаза лишилась. Дело к свадьбе шло. Он, залетный, как она попала в больницу, лыжи навострил и был таков. Вышла Маша изуродованная, кавалеры подевались кто куда. Конечно, девчат вокруг много и все у них на месте. Надо же, угораздило лицо испортить. Пусть бы какая другая отметина, на руке там, на теле. А тут – самый главный вид. Молодые, они прежде всего на парад смотрят. Душа, можно сказать, на самом последнем месте… Вот и получилось, что от вчерашней павы отвернулись. Мало кто выдержит такое. Ушла в себя. А с Залесской быстро сошлась. Но все-таки Мария вышла замуж. Залесская в этом сыграла не последнюю роль. И вдруг – совершить самоубийство. Думаю, очень на Машу подействовало.

– Подействовало, конечно. Я с вами согласен. Но, наверное, семья лечит…

– Кого лечит, а кого калечит. Говорят, правда, мужик у Маши спокойный. В обиду не дает. Она очень добрая на самом деле. Застенчивая.

– И все-таки мне нужно, чтобы Завражная была пооткровенней.

Серафима Карповна кивнула:

– Верно. Меж подругами редко бывают тайны.

– Что ж, попытаемся еще раз. Теперь, Серафима Карповна, вот о чем. Об Ильине.

– Главный агроном?

– Он. Вы что-нибудь знаете о нем?

Ищенко достала новую папиросу.

– И тогда, с прежним следователем, разговор о нем заходил. Болтают по селу, что его с Залесской часто видели. Якобы даже в ресторане Североозерска.

– Ну и что?

– Так ведь как болтают: сам, мол, не видел, люди видели, мне сказывали. Как только начнешь уточнять – следов нет. Все в кусты.

– Можно было спросить у работников ресторана.

– Можно, конечно. Следователь был у секретаря райкома, товарища Червонного. Ильиным интересовался.

Червонный его хорошо характеризовал. И после этого – все. Любые действия по отношению к главному агроному мы прекратили.

– И все-таки, Серафима Карповна, Ильиным мы займемся.

– Это задание?

– Да. Первое. Второе – Станислав Коломойцев.

Ищенко усмехнулась:

– Знаменитая личность.

– Вот как?

– О-о! До сих пор помнят.

– Расскажите.

– Самородок. Художник. При Залесском еще выставку в клубе организовали. В Барнаул хотели везти. Да это несчастье случилось. Залесский не успел, уехал. А гонору у парня теперь на весь век хватит…

– Я тоже это заметил. Так что постарайтесь выяснить, в каких он был взаимоотношениях с семьей Залесских. С Аней.

Серафима Карповна кивнула.

– И еще. В июне – июле здесь были приезжие. Механизаторы, студенты. Хорошо бы поработать и в этом направлении…

– Много народу побывало. Много.

– Знаю, Серафима Карповна, объем работы большой. А с другой стороны – вдруг и обнаружим какую-нибудь сомнительную личность.

– Значит, не отрицаете убийство?

– Я ничего не отрицаю. И пока, увы, ничего не утверждаю…

Уходя, Ищенко решительно повторила:

– В столовой обедать не годится. Но мы это организуем.

Я попытался возразить. Насколько Серафима Карповна была осторожна в наших деловых отношениях, настолько здесь она проявляла завидное упорство.

Мне даже стало любопытно. Как это она устроит? И чем руководствуется? По мне, главное, чтобы оперативник знал свое дело. А с хозяйственными и прочими вопросами я управлялся всегда сам.

Глава 9

По уходе старшего лейтенанта я решил подвести кое-какие итоги. Сначала следовало определить круг людей, о которых мне надо было знать подробнее. Без этого к ним ключа не найдешь, свидетельство чему – история с Завражной. Пока не появились новые лица, уже знакомые должны быть у меня как на ладони.

Прежде всего, конечно, супруги Залесские. Почему они появились в Крылатом? Оба с агрономическим образованием. Один становится завклубом, другая – воспитательницей в детском саду. Что их привлекло сюда? Длинный рубль?

Сомнительно. Залесский получал в месяц девяносто рублей, а жена – семьдесят пять. Такую зарплату они могли иметь и в Вышегодске. Кстати, об этом городе я раньше не знал. Неудивительно. Уверен, что мало кто знает и Скопин-городок в Рязанской области. Для меня он знаменит тем, что я осчастливил его своим рождением…

Коломойцев показал, что Валерий Залесский приехал в Кулунду якобы для того, чтобы собрать материал и написать роман о целине. Но пока он собрал только материал. Интересно, есть ли у него уже изданные книги? Я послал запрос в Книжную палату.

И все-таки почему Залесские оказались именно здесь, в Крылатом? Конечно, должны быть для этого причины. Мне пока они неизвестны…

Я иногда задумывался: а что, если какой-нибудь следователь, мой дотошный и занудливый коллега стал бы разбираться в моей жизни? На чем бы он споткнулся? Во всяком случае, ломал бы голову?

Поработать бы ему пришлось изрядно. Встретиться кое с кем. И не все бы раскрылись. И сдается, кое-что осталось бы неясным.

Открывая дело Чикурова И.А., он узнал бы, что родился на Рязанщине. Ну, школа, драмкружок, детский хор – все это есть в документах. Имеются грамоты. За участие в областном смотре. Затем – консерватория. Та-ак, сказал бы следователь, это уже интересно. По классу вокала. На третьем курсе гражданин Чикуров уходит из консерватории. По болезни. Профнепригодность.

Теперь я отношусь к этому спокойно. Тогда было худо.

Это мягко выражаясь. Подвело горло, осложнение после гриппа. «Закон подлости»: бутерброд падает маслом вниз, единственная монета закатывается в единственную щель в полу… И еще русская пословица (ими я нашпигован благодаря словоохотливости родителей) – бодливой корове бог рог не дает…

А дальше мой коллега был бы поставлен в тупик. Почему Чикуров поступил на юрфак в МГУ? Первое – здание факультета тогда было рядом с консерваторией, по той же улице Герцена.

Чепуха, сказал бы следователь. В принципе – да. Право и вокал так же далеки друг от друга, как Кулундинская степь и ярославские леса. Хотя, говорят, профессор, который читал нам трудовое право, был когда-то главным режиссером Театра оперетты…

Может быть, юношеское увлечение Конан Дойлем, Эдгаром По и Адамовым? Я бы ему сказал, что не так. Прочел этих авторов в зрелом возрасте (карточка в библиотеке консерватории).

«Шерше ля фам!» – воскликнул бы следователь. И был бы близок к истине.

Но вот найти эту женщину… А если бы и нашел, она бы сказала, что никакого Чикурова И.А. не знает. Как это ни горько. Сейчас, правда, уже не горечь, а воспоминание о горечи. Хотя в новосибирском аэропорту меня на некоторое время посетили грустные мысли.

О той женщине, тогда – стройной девушке, никто не знал. Даже мои самые близкие друзья. По их мнению, у меня была скверная привычка замалчивать свои личные дела. А я просто-напросто ревновал ее даже к родителям.

Понимаю, качество не совсем лестное. Но что поделаешь? Натуру не изменишь.

Но если я все-таки решился бы давать показания, следователь узнал бы правду.

Два года я пропадал на лекциях по уголовному праву, криминалистике, судебной психиатрии и прочим дисциплинам, что читал будущим юристам. И не потому, что они меня увлекали. Мне хотелось почаще быть рядом со своим «предметом» (как говорит моя мать).

И когда врачи сказали, что петь я уже не буду, а смогу только подпевать, я недолго думая перебрался вниз по улице Герцена. Хотя меня оставляли в консерватории на дирижерско-хоровом факультете. Но мысль о том, что мне придется учить кого-то петь и не петь самому, совсем не грела. Представьте себе, всю жизнь оплакивать свою неудачу…

Чего бы мне очень не хотелось говорить следователю (он бы все равно теперь смог узнать, после моего признания), так это то, что девушка, ради которой я пошел по стопам Шерлока Холмса и Мегрэ, уехала по окончании университета в Новосибирск и вышла замуж за оперного певца. А я еще три года учился в университете, тщательно обходя консерваторию.

Почему она все-таки избрала мужа-артиста, я не знаю.

Он далеко не Карузо. Заурядные вокальные данные.

Остается только предположить, что она плохо разбирается в бельканто. Я не успел ее просветить.

Но вернемся к Залесскому.

Коломойцев утверждал, что он – человек широкой души. Честно говоря, определение расплывчатое. Иной раз равнодушие вполне сходит за великодушие.

Сколько приходится слышать о мужчинах, которым якобы безразлична женская верность… Я готов согласиться – такое возможно. Но думается, это ненормально. Вложив в человека душу, Бог все-таки оставил в нем инстинкты далеких предков.

Правда, пословица гласит: не дай бог коня ленивого, а мужа ревнивого.

Уж эти мне пословицы! На один и тот же случай в народной мудрости всегда можно найти прямо противоположные суждения. Прекрасный для меня пример – шутливые перебранки моих родителей. Бывало, мать скажет о ком-нибудь: холостая воля – злая доля. Отец тут как тут: женишься раз, да наплачешься век. Но самый коронный диспут происходил тогда, когда отец осмеливался приложиться к рюмочке в непраздничный день. Эх, говорила мать, был Иван, стал болван, а все винцо виновато. Родитель мой спокойно отрубал: пьян да умен – два угодья в нем.

Вот и по поводу ревности есть еще другая мудрость: не ревнует, значит, не любит.

Не знаю, как кому, а мне это больше по душе.

«Игорь, здравствуй!»

Эту фразу я перечитал раза три. Так неожиданно, так радостно было получить в Североозерске письмо от Нади. Знаменательно: ее первое послание ко мне.

На почтамте я читать не стал: много народу. И еле дождался, когда тронется автобус в Крылатое.

«В Москве похолодало. Прошел неожиданно дождь со снегом. Пришлось сшить Дикки теплую попонку. Он подхватил насморк, давала ему аспирин и антибиотики…»

Дикки? Да, Кешкино увлечение. Доберман-пинчер. Собака Надиного сына, а прогуливали мы его с Надей. Месяц назад это было довольно занудливое существо. Не пропустит дерева, чтобы не задрать ногу.

«Ездили устраивать его в школу дрессировки. Нам сказали, что он уже переросток. Посоветовали обратиться к частному собаководу…»

Черт знает что! Называется письмо к любимому человеку.

«У нас на днях был дедушка. Славный старик. Полковник в отставке…»

Никакого дедушки у Нади я не знал. Насколько помнится, из всех родственников у нее только мать, сын да брат… Выходит, подпольный дедушка.

«Он сказал, что Дикки самый крупный из всех братьев и сестер…»

Значит, это дедушка Дикки. На каком языке они изъяснялись? Полковник в отставке. Вроде бы человеческий дедушка-то.

«Дикки его узнал, и, поверишь, даже слезы текли…»

Нет, скорее, собачий дедушка.

«Дедушка обещал мне и Дикки навещать нас каждый месяц…»

Определенно собачий.

Дальше шла информация о жизни других животных.

«Наш попка Ахмед уже говорит девять слов. Особенно ему удается имя мамы: Варвара Григорьевна. Она смеется до слез и прощает Кешке беспорядок в доме. Пиф ходит вялый. В природе ежи на зиму впадают в спячку, вот он и готовится. Набрал в свой ящик разных бумаг, запасся яблоками, сухарями и конфетными обертками, но мы потихоньку все убрали. Ты бы видел, как Пиф обиделся. Фыркал, бегал по всей квартире. Умора. Кот-котофеич наш Ерофеич стал совершенно неузнаваем. Я тебе говорила, что маленький он мне чем-то напоминал крысеныша. Весь белый, глазки красные. А какой красавец сейчас! Лапы, морда и хвост коричневые, а глаза синие-синие. Чудо! Когда приедешь, Кешка тебе покажет свое звериное царство сам…»

Да, чего доброго, не стать бы экспонатом этого зоопарка.

В конце Надя писала: «Горит путевка в Болгарию, на Золотые пески. Агнесса Петровна уговаривает ехать. Говорит, там еще сезон, теплее, чем в Сочи. Болгарский бархатный сезон. Не знаю, как быть? Если у тебя есть время, напиши. Не спрашиваю, когда ты будешь в Москве, все равно не напишешь, мой дорогой Пинкертон. Скучаю, целую. Надя».

Если бы не это «скучаю, целую», я бы расстроился вконец. Меня совершенно добил Дикки со своим дедушкой, говорящие и засыпающие звери…

В голове зрели ответные строки, полные гнева и сарказма. Все мое существо возмущалось, призывало Надю отвратить сердце от животных и повернуться к делам человеческим. И только перед самым совхозом я успокоил себя.

Каково ей будет получить письмо из такого степенного далека, навеянное горечью и сожалением! Надо быть выше мелочных обид. Все-таки «целую, скучаю».