Текст книги "Эпизоды народной жизни начала XX века"

В голодовку

Из-за страшных неурожаев в 1911 и в 1912 годах голод со своими беспощадными дочерями – болезнями – во многих российских губерниях унёс в могилу сотни тысяч жизней. Не минула горькая чаша сия и Тульщину, где люди тоже тяжело, с потерями пережили злое лихолетье, и немало было семей, куда наведалась тогда голодная смерть. Не прошла беда и мимо семьи Евтеевых.

Началось всё со скотины: по летней засухе не запаслись вдосталь даже сеном. Уже к Рождеству Христову совсем стало нечем её кормить. Не дожидаться же покуда издохнет – порезали на мясо всю, что ещё оставалась. Не решались лишь пустить под нож Чернуху – кормилицу коровку, едва стоявшую на ногах, но всё ещё дававшую по две кружки молока в день. И всё – так и не прокормила, как ни изощрялась, хозяйка Мария Прохоровна своих родных. Первым сломался престарелый уж свёкор. Когда стал совсем плох и уж не вставал с постели, позвал для последнего слова любезную свою сношеньку.

– Ты вот что, Маруся, коровку-то не режь, сберечь бы Чернуху-то надоть. Хучь кружку молока, а всё дасть.

– Ой, не знаю, батюшка, на завтрева последний клок сена остался, а дале что? – ответила ему Мария Прохоровна, утирая слёзы в уголках глаз изнаночной стороной фартука.

– А ты солому с сарайных крыш сыми, – продолжил вразумление уже еле слышимым шёпотом отходящий старик, – сечку из её делай. Может, Бог даст, и передюжит кормилица, а с ней и деток сбережёшь…

Послушалась свёкора Евтеиха, как звали Марию Прохоровну соседи, и всё-таки не смогла она оградить от пустоглазой гостьи с косой младшенького двухлетнего сыночка Ванюшу со старшей, хворой от рождения, дочкой Варей – ненадолго они пережили дедушку. Горе горькое! Да, слава Богу, уцелели старший сын Никита, две дочки – подростковая Фрося и малолетняя Люба. Выжил и мужик её, Парфён, хотя, переболев тифом, от слабости еле волочил ноги, но всё равно грех на судьбу жаловаться – ведь могло быть и гораздо хуже. Зимой вот и вовсе чуть было все не перемёрзли, как топить-то нечем стало и дров купить было не на что. Пришлось тогда баню разобрать на дрова. К весне подъели даже семенные зерно и картошку, сохранив, правда, картофельные очистки с почками, надеясь, что и они дадут всходы, коль посадить их вместо клубней. Неизвестно, оправдались бы эти надежды и чем бы питались люди в предстоящую зиму, оставшись к посевной без семян. Да, слава Богу, не дали загинуть крестьянству губернские власти – закупили на средства специально организованных фондов в других благополучных губерниях посадочный картофель, семена зерновых – ржи, пшеницы, овса, проса, ячменя, гороха – и выдали бесплатно всем нуждающимся.

Теперь уж, слава Богу, всё позади. Нынче-то точно можно сказать – трудно, горемычно, но перемогла семья Евтеехи суровое время. Виды на нынешний, по всему видать, отменный урожай зело хороши. В огороде новина так и прёт: лук зелёный хорош; репа дюже добра – на стол уже вполне сносна; щавель – в самый раз для щавелевых щей; морковь на грядках взошла и разлохматилась изумрудной ботвой очень густо – прореживать надо! Надёрганные морковинки, хотя пока бледные и тоньше мизинца, а уже в дело с пользой идут – сырыми дети с охотой хрумают, да и на заправку в похлёбки годятся. Важнее всего, однако, что дождались молодой картошки – подкапывай помаленьку, пусть мелковатые, но уже съедобные клубеньки – да в печь.

К общей радости семьи, избежавшая участи быть съеденной Чернуха оправилась на новотравье и радовалась своей коровьей жизнью в сильно поредевшем стаде, гулявшем по окрестным лугам в компании чудом выжившего молодого, но уже весьма озабоченного продлением рода бычка, а значит, зачнёт не сегодня завтра кормилица телёночка и не останутся Евтеевы без молочка.

Вокруг русской печи

Главной неотъемлемой частью русского национального быта, той его части, коя обеспечивала благополучное выживание семьи в условиях северного климата, была, конечно же, печь, заметно отличающаяся от прочих и потому называемая русской. За долгие века своего бытования русская печь в своём устроении обрела способность наилучшим образом отвечать множеству человеческих потребностей. Именно русской печи на всём историческом протяжении – вплоть до середины ХХ века – по справедливости принадлежало первое место в иерархии рукотворных ценностей российского крестьянства. И разве могло быть по-другому? Конечно же нет! Ведь русская печь обогревала жилище; в ней готовили еду разными способами – варили, парили, жарили, пекли, томили; при крайней нужде, в отсутствие бани, зимами в печи мылись; на печи спали; печь лечила и детей, и взрослых от простуд, а стариков – от костной ломоты.

…В избе у Марии и Парфёна Евтеевых тоже, само собой, стояла русская печь, сложенная отцом Парфёна, покойным ныне Тимофеем Осиповичем, знаменитым и уважаемым печником, сложившим за свою жизнь, должно быть, около сотни голландок и русских, многие из коих по сию пору помнили его умелые, добрые руки. При всей схожести в печах разных мастеров, у Тимофея Осиповича в их устроении всё же были свои особенности, а потому и печи его работы нарекли в народе евтеевскими. Прежде всего печник Евтеев, в отличие от печей многих иных мастеров, свои ставил не на подпочвенный грунт, а на основание из камня-известняка. Печной под в русских печах Тимофей Осипович поднимал на пару вершков повыше, чтобы подпечек выходил тоже повыше и попросторней. В таком подпечеке и больше дров для лучшей просушки помещается, а при зимнем окоте и ягнята с козлятами до поры могут разместиться, дабы не помёрзли в хлеву. Чело – переднюю сторону печи – он выкладывал так, что походило оно на лицо дородной круглолицей купчихи, будто открывшей рот – печной зев – не то шибко удивившейся чему-то, не то в готовности откусить большой кусок пирога, не то широко зевнувшей. Такому сходству немало способствовали и печурки – малые такие ниши в печной кладке, устраиваемые для большей теплоотдачи и расположенные не только с боков лежанки, как обычно, а ещё и как раз на тех местах, где у воображаемого лица должны быть брови; и выступающие, вроде губ, ряды кладки вокруг печного зева – купчихиного рта. Лежанку своих печей Евтеев Тимофей делал так, чтобы на ней могли разместиться на ночлег без тесноты двое взрослых либо четверо детей разом. Однако не за все эти особенности ценил народ евтеевские печи, но в первую очередь за сугубую добротность. Они обогревали, кормили многие десятки лет, не давая трещин; а когда, по несчастью, случался пожар и дом сгорал дотла, печь оставалась целёхонькой. Потом уж вокруг уцелевшей печи дом отстраивался заново. Секрет же такого долголетия его печей состоял в том, что был покойный Тимофей Осипович не только редкостным знатоком и мастером в своём ремесле, умевшим отличить годный для кладки печи материал от негодного, а ещё и человеком с совестью, не позволявшей нечестного отношения к делу.

Бывало, позовут его печь сложить, похвастают при том, мол, кирпич печной да клеймёный уже прикупили и привезли. Ладно, придёт к заказчикам – кирпич и вправду вон он лежит возле дома, в стопы сложенный. Другой-то печник на его месте и думать на предмет кирпича более не стал бы: каков в наличии – из такого и сложил. Но не из таковских был наш. Для своих печей он наперёд каждый кирпичик, хоть бы и с клеймом заводчика, со всех сторон внимательно обсмотрит; на руках взвесит; а иногда, по одному ему известным причинам, ещё и отколет молотком-кирочкой махонький кусочек от уголка и будет на поверхности скола что-то там высматривать; иной же раз и вовсе, держа кирпич на весу, легонько так ударит по его серединке, а часть-то кирпичей и не выдерживала даже такого лёгкого удара – разламывалась на две половинки. Вот так и отбракует до четверти купленного заказчиком кирпича.

А что касаемо глины и песка, тут и вовсе особая песня. Известно: печи кладут на глине, точнее сказать, на глиняно-песчаном растворе. Однако далеко не любые глина с песком для такого дела годятся. Потребны же такие, чтобы замешать глиняный раствор, каков единственно только и надобен. Найти-изыскать же нужные залежи – задача не из простых, а коли уж они находились, то печники держали такие места в секрете, разве что ученикам своим про них могли поведать. Вот и Тимофею Осиповичу, когда тот ещё, по озорной юности своей, звался Тимохой и ходил в подмастерьях, показал наставник свои потаённые копанки. Показал не жалеючи – видел и ценил он в Тимохе стремление перенять у престарелого уже мастера-печника все тонкости уважаемого ремесла и прежде всего умение кончиками пальцев, перетирая ими щепоть песка ли, глины ли, либо приготовляемого раствора, чувствовать их пригодность для дела.

По ревности своей к качеству глиняного раствора печник Евтеев всегда самолично ездил на свои секретные копанки. И, как по пословице «Для хорошего кобеля десять вёрст – не крюк!», так и для него иной раз и побольше, чем десять вёрст, приходилось наворачивать на тележные колёса, чтобы добраться до заветной залежи доброй печной глины. А уж за песком-то, само собой, другая дорога. По приезде на место надо глину-песок нарыть, в мешки затарить, мешки уложить на телегу – и в обратный, часто неблизкий, путь. Тяжело! Да иначе никак! Вот выгрузить мешки на месте – это уж другое дело, это уж забота заказчика! Правда, если таким заказчиком оказывалась иной раз семья, в коей и мужиков-то взрослых не водилось по разным причинам, то тут уж решительно все труды ложились на Тимофеевы плечи. При том при всём брал за свою работу Тимофей Осипович не больше других печников.

…Нынче Мария Прохоровна вместе со своей сноровистой помощницей, старшей дочерью Фросей, с рассвета у печи – испекли шесть ковриг хлеба, теперь вот, пока ещё спала младшенькая Люба, а сын Никита с мужем Парфёном занялись колкой дров, решили зажарить яиц на завтрак и поставить щи с пшённой кашей к обеду. Споро дело у двух кухарок идёт. Пока костерок в горниле из сухой хвои уже вновь после выпечки хлеба сама хозяйка распалила, дочь успела пшено промыть, в чугунный горшок, называемый чугунком, положить, посолить и водой залить.

– Готово, мама, – говорит Фрося, – можно в печку ставить.

А в печи хвоя уже вовсю пылает, рдея алыми всполохами. Евтеиха взяла кочергу, дотянулась ею до костерка, раздвоила его, раздвинув малость половинки, освобождая немного места на поду для чугунка. Затем накрыла чугунок соразмерной чугунной сковородочкой и перенесла его со стола на шесток – часть печного пода перед устьем горнила. Далее, взяв в руки стоявший в углу рядом с печью рогач, поддела им снизу чугунок и, приподняв над шестком, пронесла на предназначенное для него местечко в горниле между половинами костерка.

Теперь про чугунок с пшеном до поры, пока пшено не сварится да не протомится и не сделается настоящей душистой вкуснейшей кашей, можно было и позабыть. А мы тем временем расскажем о рогаче и прочем печном инвентаре, без коего еды в русской печи не приготовить. Прежде всего надо сказать, что изготовление этого инвентаря – исконное дело рук сельских кузнецов. Кстати, кованый инвентарь значительно старше чугунной посуды и служил людям тогда, когда чугуна не существовало вовсе, а еду готовили в керамической посуде, которая была всем хороша, да только чрезмерно хрупка – раскалывалась слишком часто. Оттого и предпочли со временем в крестьянских семьях глиняным горшкам гораздо более прочные горшки из чугуна.

Итак, рогач нужен для того, чтобы вносить в глубину печи, в горнило, и выносить из него горшки. Имя же он получил из-за его двух изогнутых по кривизне чугунков, схожих с коровьими рогами, железных пластин. Насаживается рогач на деревянный черенок. Кроме рогача при печи должны состоять на службе ухват, скребок и кочерга. Ухват нужен, когда в печь надо ставить сковородки, для чего, в отличие от рогача, ухват сделан в виде особого крючка-зацепа, которым сковорода надёжно прихватывается за её бортик. С помощью скребка удобно очищать горнило от углей и золы. И ухват, и скребок, так же как и рогач, насаживаются на деревянные черенки, а вот кочерга – изделие целиком из железа.

Между тем, пока мы вели рассказ про печной инвентарь, Евтеиха с дочерью время на разговоры без дела не тратили. Покуда каша поспевала и томилась, затеяли стряпню яишни. Первым делом нарезали некрупными кусками солёного с тонкими мясными прожилками сала, перемешали с мелко нашинкованным репчатым луком и уложили на дно большой чугунной сковороды. Зацепив ухватом, хозяйка донесла её до печи и поставила на печной под, но не так, как чугунок с кашей, а между устьем горнила и кострищем, где его пламя не касалось сковороды, а жару было достаточно, чтобы уже почти сразу же сало зашкварчало и ударило в ноздри аппетитным запахом. Стало быть, уже следовало вытащить сковороду из горнила на шесток и прихваченные жаром кусочки сала повернуть другой их стороной к сковородочному дну. А тем временем помощница Марии Прохоровны успела уже разбить в большую глиняную миску десяток куриных яиц, добавить чуток молока, взмешать-взболтать и накрошить в яичную болтушку мякиша ржаного хлеба. Мать, похвалив дочку за расторопность, взяла со стола миску и не спеша, потихоньку через край залила её содержимым поджаренное с луком сало, после чего сковорода снова была ухватом помещена в горнило на то же место – сразу же за устьем.

– Пойди, Фрося, покличь отца с братом. Пущай есть идуть. Яишня вот-вот поспеет!

Парфёна с Никитой ждать долго не пришлось – тут же явились со двора, помыли руки под рукомойником, перекрестились перед святыми образами – и за стол, в центре коего уже стояла сплетённая из тонких очищенных от коры ивовых побегов ёмкая хлебница с ломтями свежеиспечённого духовитого ржаного хлеба, в глиняных крутобоких мисках радовали глаз квашеная капуста и солёные огурчики, уложенные целыми аппетитной горкой. В крынке квас. Не успели отец с сыном съесть по ломтю хлеба вприкуску с овощами, как хозяйка уж и яишню на сковороде с пылу с жару ухватом из печи на стол перенесла. Тут надо сказать, что и в семье Евтеевых, и в других семьях, немалым числом, в будние дни не принято было садиться за стол всей семьёй, а сначала полагалось накормить мужа, свёкора, коли был, и взрослых сыновей, а потом уж кушали женщины и дети.

Убирая со стола после завтрака, Мария Прохоровна подумала о том, что нынче, в пятницу вечером, надо будет устроить помывку дочкам и самой помыться, а в субботу уж у мужиков будет банный день.

С тех пор, когда пришлось разобрать баню на дрова, новую-то поставить пока, по малому достатку, не получалось. Однако блюсти чистоту тела надо непременно! И выручала в этом матушкапечь.

После вечери – ужина, озаботившись горячей водой, Евтееиха нагрела два больших чугунка. Теперь печь надо было подготовить для помывки: печной под очистить скребком от углей и золы, потом промыть, а горнило подсветить парой свечей. Первой помылась Фрося, потом уж в горнило, раздевшись донага, полезла мать: встала на приставленную к печи табуретку; опершись коленом о шесток, встала на четвереньки и протиснулась через устье в горнило, а там повернулась, вытянув ноги в сторону устья, уселась под покрытым чёрной сажей сводом на чистые тёплые кирпичи пода и позвала к себе младшую дочку. Одевшаяся в чистое старшая сестра раздела Любашу и помогла ей взобраться на шесток, а в горнило к матери малышка прошла легко сама, лишь пригнувшись под аркой устья.

…На следующий день в обед заметила хозяйка: за едой-то нет-нет да кашлянет Парфён. Обеспокоилась – не приболел ли опять, ведь после тифа так и не поправил до конца здоровье мужик.

– Парфён, да ты никак кашляешь? Уж не продуло ли тебя где?

– Да похоже на то, мать. Чтой-то и взаправду подзнабливать меня начало! Пойти, что ли, на печку лечь – погреться.

– Да и приляг, Парфёша, я только приберу там да постелю.

Не на шутку встревоженная нездоровьем мужа, Мария Прохоровна позвала за стол дочерей, а самой уж не до еды – надо обиходить Парфёна. Поднялась к лежанке по деревянному припечью – своего рода лестнице и стеллажу, куда складывался всякий домашний скарб, требовавший тепла и сухости при хранении, собрала в корзину разложенные на рогожной подстилке грибы, что лежали там на просушке, свернула рогожку, положила всё на припечье. Оттуда же достала домотканые коврики-дорожки и застелила ими в три слоя лежанку.

– Залезай, всё готово.

Влез Парфён Тимофеевич на печь по-стариковски – покряхтывая и постанывая, лёг на спину. А у него озноб, добравшись до зубов, частую дробь уж выстукивать начал.

– Давай-ка вот, Парфёша, укройся ещё тулупчиком, – сказала с сочувствующим вздохом супруга и подала ему длиннополый овчиный тулуп, помагая укутать ноги.

Глава семейства ещё недолго подкашливал, постанывал, потом притих и вскоре негромко мирно захрапел, а русская печь в это время делала ещё одно своё доброе дело – лечила!

В кузнице

Трудно переоценить ту незаменимую роль, кою играло в бытовании народа на протяжении многих и многих веков кузнечное дело. Все стороны жизни так или иначе нуждались в творениях кузнецов, являвших миру работный инструмент, хозяйственный инвентарь, оружие для охоты и сражений. Кузниц же и кузнецов по всей Руси было великое множество. Недаром поэтому одной из самых распространённых русских фамилий является именно Кузнецов, а отнюдь не Иванов, Сидоров, Петров, как думают многие. Кстати, и фамилия Ковалёв происходит от коваля, а коваль – синоним кузнеца, имевший хождение в южнорусских землях.

Во все времена высоко ценились умельцы – шорники, бондари, колесники, печники, но никто из них не мог обойтись без кузнечных поделок: шорнику потребны железные удила и колечки для сбруи; бондарю не сделать бочки с кадушкой без кованых обручей; без железных ободов и втулок не получится надёжного долговечного колеса у колесника; а печникам не сложить печи без колосника, трубной задвижки, топочной дверцы и прочего. Потому особые почёт и уважение среди мастеровых людей имели именно кузнецы. Для простых же крестьян жизнь и вовсе была б немыслима, коли лишились бы они всего, что выходило из рук повелителей пылающего горна, молота и наковальни.

…Одной из самых старых деревенских кузниц была кузница в Арсеньевке – когда-то большой деревне, коя по размерам своим и многолюдству могла бы стать селом и именоваться уже Арсеньевом, для чего оставалось только построить народной складчиной церковь, да вот не случилось. Попали в немилость Божию арсеньевские крестьяне. Должно быть, отвернулся от них на время в наказанье за что-то Господь: мёрли до срока и пропадали без вести люди, пустели усадьбы, хирела год от года когда-то бойкая растущая деревня, и ныне вот вились дымки над трубами лишь десятка домов по обеим берегам Плавицы. Но разносились во все стороны от зари и до зари мерные стуки молота и бодрые звоны молотков из старой кузницы, будто извещая мир: «Прощены! Будем жить дальше!»

Трудился в ней по этой поре нет, не коваль по фамилии Кузнецов, а кузнец Цыганов Еремей с двумя сыновьями – помощниками и молотобойцами Семёном и Кондратом. Лицом Еремей был весьма своеобразен: смугл, нос крупный, мясистый, глубоко посаженные тёмно-карие глаза, а взгляд из-под густых чёрных бровей такой, будто душу насквозь прозревает, окладистая с проседью борода, усов он не носил, а волнистые длинные, до плеч, патлы волос вокруг облысевшего темени стягивал налобным узким кожаным ремешком. В общем, приметной наружности был человек. Такого один раз увидишь – никогда не забудешь! Тут надо сказать, что и внешность, и фамилия достались кузнецу от прадеда – чистокровного цыгана, полюбившего местную крестьянку, молодую красавицу Василису Козыреву, и покинувшего ради неё свой табор. Необычным цыганом оказался предок Еремея – не певуном, не плясуном, кои нередки средь кочевого племени, а железного дела редкостным умельцем! Многое было ему по уму и по плечу: и руду в болоте добыть, и плавильню соорудить, и железо из руды выплавить, и любую надобную вещь выковать. Ну и стал, конечно же, цыган первым в Арсеньевке кузнецом и родоначальником династии мастеровых мужиков Цыгановых. Из таковых был и Еремей с сыновьями. Уверенно и достойно они держали в своих мозолистых сильных руках унаследованное ремесло.

Нынче, как и всегда, работы предстояло умельцам столько, что дай Бог управиться. Среди прочего надо было починить плуг, наковать плотницких гвоздей и сделать заказанную печником заслонку на устье. Еремею тратить лишние слова на распоряжения нужды не было – сыновья и так смекали, что за чем следовало делать, и каждый знал своё место и заботу в кузнице.

Решили начать работу с гвоздей. Ведь четырёхгранные прутки для них наковали ещё вчера – вон они в кучке лежат, дожидаются. Дело-то гвоздевое нехитрое, но расторопности требует от мастеров великой – в три пары рук только успевай поворачиваться! Покуда Кондрат мехи раздувает да жару поддаёт в горне, Семён прутки подносит и раскладывает на пылающие берёзовые угли. Прутки-то тонкие – вдвое меньше мизинца толщиной, быстро рдеть алым начинают. Тут уж не зевай, прихватывай клещами и неси на верстак, где их Еремей насекает клещами-кусачками на мерные кусочки, а Кондрат уж тут осаживает каждый такой кусочек в специальном гвоздевом пазе, что в наковальнях имеется для такого случая, в узкий длинный клинышек со шляпкой, то бишь в гвоздь.

Хороши, добротны и приспособлены для всякой кузнечной надобности две наковальни, отлитые ещё прадедом. Вот ведь и гвоздильный паз им тогда ещё был промыслен: четырёхгранный, клином уходящий в тело наковальни на соразмерную гвоздю глубину. Вставляет в него Кондрат ещё раскалённую заготовку и начинает забивать тяжёлым молотком. Поначалу алый стержень подаётся вглубь далеко – металл-то, пока горяч, мягок, податлив и сжимается, уплотняясь, в пазе легко, но с каждым ударом молотка продвижение стержня становится всё тяжелее, и наконец, совсем останавливается, а его торчик, по которому кузнец бьёт молотком, начинает расплющиваться и превращается в шляпку будущего гвоздя. Таких-то вот гвоздильных пазов в каждой наковальне по два. Поэтому, закончив ковку гвоздя во втором пазу, можно освободить первый от подостывшего и без труда вынимаемого гвоздя. Однако этим гвоздевое дело не заканчивалось. Такие вынутые из пазов гвозди Цыгановы называли тупыми, а вот чтобы тупые гвозди стали острыми, требовалось ещё последнее: утонить – заострить их кончики дополнительной проковкой. И тут начался в старой кузнице весёлый перезвон – отец с сыновьями в три пары сноровистых рук, орудуя малыми клещиками и ловкими молотками, стали околачивать концы гвоздей, пока они от частых и точных ударов не получали надлежащую остроту.

Наковали Цыгановы гвоздей по заказу – целый пуд. Дело-то не тяжёлое, однако очень уж суетное – притомились изрядно. Не грех отдохнуть и силы подкрепить чем Бог послал.

Надо сказать, что хоть стояла кузница не то чтобы совсем рядом с Арсеньевкой, где, само собой, обитало цыгановское семейство, но и не слишком далеко – вполне можно было на обед домой ходить. Да не в привычке это было у Еремея с сыновьями. Любезнее им было отдыхать и кушать при кузне. Зимами и в ненастье устраивались на верстаке; летами, в ясные дни, располагались в теньке под деревом, а то и на речном бережке. Расстилали большой домотканый ковёр, раскладывали припасённую снедь и с великим аппетитом поедали всё приготовленное заботливыми хозяйками, пили ядрёный белый ржаной квас, ложились на спины, подложив под затылки сцепленные натруженные ладони, и, глядя в бездонную небесную синь с плывущими в вышине белыми облаками, сладко задрёмывали. И, должно быть, снились им в полдневном забытье кочевья цыганских предков по бесконечным и вольным дорогам.

После обеда решено было заняться заслонкой, для коей надобен лист. Лист же можно получить после продолжительной расковки подходящей болванки; и ничего лучшего для сей цели не нашёл Еремей, чем никуда более не годный плужный отвал. Что ж, поддали мехами жару в горне, положили туда отвал, дождались пока ярко не заалело старое железо. Далее Семён, подцепив клещами рдеющую заготовку, положил её на наковальню. Еремей, не мешкая, принялся ударами малого молоточка по алеющему отвалу указывать места, по которым должен был ударять тяжёлым молотом молотобоец: сначала – Кондрат, а по устатку брата – Семён, которого со временем снова менял Кондрат. И долго пели на два голоса молоток с молотом с перерывами, когда снова и снова распрямляющийся и утоняющийся отвал отправлялся в жаркое жерло горна на огненную прожарку, пока наконец не превратился в подходящий для предстоящей жизни в новом облике тонкий прямой лист – главное из потребного для изготовления заслонки.

– Ладно, – обронил привычное своё словцо Еремей, означавшее одновременно и завершение какой-то части дела, и одобрение того, что сделано. – Теперича, Кондрат, уж дале один давай с заслонкой-то продолжай: высеки заготовку по мерке печника, не забудь про припуск на загибы, ручку сделай, а мы с Семёном покуда покумекаем, как там плуг-то можно поправить.

У плуга оказалось, что режущая накладка, называемая лемехом, едва держалась на отвале из-за насквозь проржавевшего железа в тех местах, где располагались заклёпки, коими лемех и крепился к отвалу. Понятное дело, к пахоте такой плуг не годился вовсе.

– Ну что скажешь? Починить-то смогём, ай как? – с ехидцей спросил Еремей Семёна, испытывая на сообразительность своего выученика.

– А то как же! Без сумления починим, батя! Снять лемех, отрубить от отвала ржавый край и по новой приклепать лемех к здоровому железу. Вот и всех делов-то!

– Молодец, Сенька, всё верно промыслил – молоток! Вот малость ещё подрастёшь – молотом будешь! – грубовато, по-свойски, похвалил отец младшего сына, прихлопнув его по сильной спине – Ну, почнём, пожалуй.

Первым делом умельцы отсоединили лемех от отвала. Тут нескольких ударов тяжёлым молотком хватило, чтобы старым, но ещё крепким заклёпкам взрезать изъеденный ржавчиной край отвала и вместе с лемехом с глухим звуком упасть на земляной пол кузницы. Далее предстояло после прокалки деталей плуга в горне выпрямить расплющенные концы заклёпок, оставшихся в лемехе, и пробить новые отверстия под заклёпки в отвале. Решили начать с отверстий – вдвоём-то это делать способнее. Вытащив из горна пылающий внутренним светом отвал, Семён, удерживая клещами, уложил его на наковальню, да не абы как, а таким манером, чтобы отцу ловчее было обрубить негодный край, с чем в два счёта и справился замечательный кузнец. Расторопный же его помощник тут же перенёс отвал с наковальни в большой ушат с холодной водой. Теперь мастера должны были по заклёпкам в лемехе наметить керном на остывшем отвале метки под будущие отверстия и снова отправить его в горн, а уж потом, когда металл от горнего жара опять станет мягким и податливым, пробить по меткам отвал подходящим пробойником.

А тем временем Кондрат сделал заготовку заслонки, выковал ручку-скобку, и оставалось только приварить её к заслонке, но тут уж одному никак не справиться.

– Бать, помощника давай! – обратился Кондрат к отцу.

– Ступай, Семён, подсоби брату, а я тут один справлюсь, – откликнулся на просьбу сына Еремей.

Для кузнечной сварки требовалось довести в горне до красного каления обе детали и немедля, дабы, не приведи Господь, не сжечь по их тонкости; вытащить из огня и на наковальню сначала заслонку положить, вслед за ней ручку приспособить на заслонке, как надобно, и одному удерживать длинными кузнечными клещами, пока другой, ударяя молотком по раскалённым лапкам ручки, не вдавит слегка их в размягчённый лист заслонки. Постепенно и одновременно остывая, две детали в своём стыке соединятся-сварятся навечно в единую железную плоть.

– Ну вот и ладно! – говоря по-отцовски, уверенно и твёрдо изрёк Кондрат.

– Давай-ка, Сень, подмогнём отцу с плугом, а то вон заря занимается – приканчивать нынче работу пора приспела.