Текст книги "Эпизоды народной жизни начала XX века"

За дровами

Хороша страна Россия! Другой такой по всей Земле не сыскать. Где ещё найдётся такая, чтобы вёсна были соловьиными, лета – красными, осени – золотыми, а зимы – долгими, а ещё снежными и морозными. И много чего ещё приносит со своим приходом зима, за что любит её русский человек и ласково называет зимушкой: это и гладкие дороги, когда быстро и легко катят лошадки сани на деревянных полозьях, подбитых железной полосой; и радость ребятишек во многих играх-забавах; это и обильные застолья с мясными кушаньями, разносолами, блинами, сладким чаем с пирогами да пышками. Зимушка – это и короткие дни с длинными вечерами под родным кровом, полные полезными занятьями, кои вовсе не в тягость домочадцам, а напротив – в удовольствие: сядут ли хозяйка с дочерями прясть-ткать, а то шить-вышивать; возьмётся ли хозяин с сыновьями конскую сбрую или сапоги-валенки починять, а то ложки с плошками из клёна резать или корзины да лукошки плести – всё будет делаться неспешно, с чувством, с толком, с расстановкой, а нередко и с протяжной песней о доле нелёгкой, о девичьих печалях, о зорях ясных в отчем крае да о постылой чужбине – одним словом, с душой.

Славно зимовать, коли всё в крестьянском хозяйстве как надобно к морозам сладилось: урожай добрый выращен, собран, по амбарам, погребам схоронен, сено для скотины накошено сколь надобно, но, самое главное, – в полном достатке наготовлено топлива для печей, коего потребно ох как много! Оттого среди многих трудов и забот думка о том, чем отопиться грядущей зимой, не покидает заботливого мужика. Много чего идёт в топки прожорливых печей. В русской печке еда готовится на подовом жару, потому для неё годятся и хворост, и сухая сосновая хвоя, которые горят быстро, и жару от них достаточно, но вот для обогрева жилища хворост и хвоя никак не подходят. Тут уж не обойтись без настоящих дров – еловых, сосновых, берёзовых. У берёзовых древесина плотнее, потому горят дольше и тепла от них куда больше.

Семья у Боровковых большая. Пётр Сергеевич, глава семейства, с женою Александрой Кузьминичной, четыре сына – Андрей, Егор, Никита, Илья и две дочери – Нюра и Параша. Старший Андрей, правда, уехал в Тулу и пустил там собственные корни, поступив на службу на казённый оружейный завод и женившись на городской. Егор же с Никитой привели своих жён, как спокон веков водится, под отчий кров. Илье, по малолетству, о женитьбе думать было ещё рано, и дочери, пока не выданные замуж, тоже жили с отцом-матерью. По семье и немалому достатку владели Боровковы и просторным домом с тремя печами – русской и двумя голландками, а на усадьбе – баня, наполовину крытый скотный двор, овин, три амбара, сенной и дровяной сараи, два погреба.

Нынче, изрядно потрудившись на сенокосе и повечерив, семейство Боровковых чаёвничало. На столе стоял самовар на медном подносе, стаканы с чайными ложками, блюдца, большой красный в крупную белую горошину заварной чайник на самоваре, сухари в соломенной хлебнице и кусковой сахар в стеклянной сахарнице. Дочери чаёвничали так: обмакивали в стакане сладкого чая сухарь, откусывали размягчённый кусочек, запивая глотком напитка. Пётр Сергеевич же с остальными домочадцами предпочитали пить чай вприкуску, что являло собой не что иное, как непризнанную в качестве национального культурного явления церемонию чаепития по-русски. Посему будет уместным описать её здесь во всех подробностях.

Глава семейства достал из выдвижного ящичка увесистый нож, положил себе на левую ладонь один из крупных кусков сахара и расколол его, ловко и метко ударив по нему длинным лезвием так, что кусок распался на удерживаемые ладонью почти равные половинки, каждую из которых тут же постигла та же участь – быть в свою очередь безжалостно раздвоенной. На этом экзекуция над белой сладостью не закончилась. Теперь в дело вступили явившиеся в руках Петра Сергеевича маленькие кусачки, коими он теперь стал отщипывать от уже наколотых кусков совсем уж крохотные, не многим больше подсолнечного семечка, кусочки. После того как сахарные семечки, будучи нащипанными в достаточном количестве, оказались в сахарнице, можно было приступать собственно к чаепитию вприкуску. Тут горячий чай из стакана положено было налить в блюдце и, поддерживая его всеми пятью пальцами снизу, поднести ко рту. Другой же рукой, взяв из сахарницы сладкую семечку, положить её на язык, и потом уж напиток понемногу схлёбывался через блюдечный край и, прежде чем делался очередной глоток, как бы процеживался чрез лежащий во рту кусочек сахара. Чай при этом лишь чуть-чуть подслащивался, сохраняя во вкусовом букете собственные нотки. При таком чаепитии по-русски, обычно ещё и под неторопливые застольные разговоры, выпивалось не по одному, а по три-четыре стакана напитка.

– Да… Раньше-то, при дедах ваших, когда у общины свой лес был, горя с дровами вовсе не знали, – делился за чаем своими мыслями с сыновьями Боровков старший, – платить-то нужды не было. Бывало, придёт мужик к деревенскому старосте, так и так, скажет, спалил, мол, весь дровяной припас, давай определяй делянку на столько-то возов леса. Ну, знамо дело, поставит ему магарыч. Вот и всех хлопот! А дальше не жалей, мужик, рук и лошадей: вали, руби, грузи да вози. Ну и повырубили обчественный лес-то. Да…

– А что ж так-то – недальновидно? – спросил задумавшегося отца Никита.

– Да дурнями были. Надо ж было новый лес на вырубках садить, да не нашлось, должно быть, вовремя умного-то человека, чтоб вразумил народ. Теперича вот приходится платить за казённый лес, да лесничего чем ничем ублажать, чтоб не медлил с приказом лесникам делянку определить и деревья пометить. Так что завтрева, как рассветёт, запрягай кобылу в дрожки, Егор, поедем с тобой в лесничество. А тебе, Никита, со своей бабой и невесткой, наказ будет сеном, что за болотом-то накосили, заняться – собрать и в стожки сметать. Илюшка с сёстрами остаются дома матери помогать по хозяйству. Ладно, пора уж и почивать. Утром всех до свету разбужу.

Поутру, чуть только забрезжил рассвет, Егор запряг в дрожки молодую кобылу, по вороной её масти названную Вороной, кликнул отца и, как только тот уселся на сиденье, щёлкнул вожжой по лошадиному боку, зычно, врастяжку, прикрикнув на лошадь: «Но-о-о, милая!». Ворона тут же прянула и пошла резвой размашистой рысью. Езды до лесничества было никак не меньше полутора часов.

«Ну вот! Почитай, уж приехали», – сказал долго молчавший в дороге Боровков старший, увидев за речной излучиной высокий заросший липами бугор, на котором располагалось лесничество. Оставалось только подняться по крутому мощённому известковым камнем въезду, ведущему на самый верх холма. Изрядно подуставшая Ворона тяжёлым шагом, отмахивая головой, втащила дрожки на поляну, окружённую казёнными строениями лесничества – домами с квартирами лесничего и лесников, конюшней для казённых лошадей, постройками для всякой домашней скотины и всего прочего. На одном из домов с крытым крыльцом в три ступени бросалась в глаза вывеска: «ЛЕСНИЧЕСТВО ПЛАВСКОГО УЕЗДА». На ступенях крылечка стоял, опершись задним местом на балясник, в форменной одежде незнакомый Петру Сергеевичу человек и курил городскую папиросу. Сойдя с дрожек, проситель Боровков прихватил рогожный мешочек с тремя завёрнутыми в чистую тряпицу запечёнными курами и направился к крылечку.

– Доброго здоровья! А что, господин лесничий у себя?

– Ну я лесничий. Тебе чего надо-то?

– Дык мы это… мы Боровковы будем, – сняв с головы картуз и кивнув в сторону Егора, сидевшего на бричке, начал свои сбивчивые разъяснения Пётр Сергеевич. – Крестьяне мы местные. Вот хотели лесу прикупить на дрова. А вы, ваше благородие, стало быть, назначены на должность вместо их благородия Николая Николаича?

– Совершенно верно, сударь. Ну так что ж, дело твоё понятно, проходи в кабинет.

Зайдя в знакомое помещение, старший Боровков остановился у двери, а новый лесничий прошёл дальше и сел за письменный стол, стоявший у стены напротив входа в кабинет.

– Ну так говоришь, лес хочешь прикупить на дрова?

– Дык ведь а как же – обогреваться-то зимой надоть. Прошу прощения, а как вас звать-величать-то?

– Обращайся ко мне «господин лесничий». А что это у тебя в мешке?

– Это? Да это, господин лесничий, курочки печёные. Уж не погребуйте, примите наше угощенье.

– Курочки, говоришь? Так это хорошо, положи мешок вон туда в угол. Так сколько тебе леса-то нужно?

– Пять возов.

– Пять возов?! – сделал удивлённую гримасу лесничий. – Это много.

– Дык семья-то у меня большая, дом немалый – три печи, да баню тоже топить надобно.

– Понятно! Ну а цена тебе известна?

– А то как же! Чай, не первый год казённый лес покупаю – два рубля за воз. Стало быть, красненькая за пять возов.

– Молодец, правильно считаешь. Ладно, Боровков, не будем время попусту тратить! Давай деньги, а я сейчас тебе наряд-разрешение на порубку выпишу.

– Благодарствую, ваше благородие, господин лесничий.

– Ну а завтра также вот в это время снова подъезжай. Дам тебе лесника, Антипом зовут. Наверное, знаешь его – он тебе на делянке деревья на пять возов заклеймит.

Свои наставления лесничий давал, не откладывая ручки, которой писал наряд-разрешение, часто опуская перо в чернильницу и ударяя каждый раз кончиком пера о её дно.

– Ну вот и готово. Получи. Грамотный? Читать-то умеешь?

– Грамотный. Премного благодарен, господин лесничий.

Пётр Сергеевич взял бумагу с двуглавым орлом и стал медленно, по слогам, читать.

– Погодите, господин лесничий. Не пойму никак. Я заплатил за пять возов, а в наряде прописано одиннадцать кубометров. Чего за кубометры такие?

– Да не обращай внимания на это, Боровков. Циркуляр тут пришёл из департамента. Теперь предписано вести учёт порубок и расчёты в этих самых кубометрах. Возы указывать запрещено.

– А-а-а. Ну коли так, тогда ладно. Тогда прощевайте, господин лесничий.

И, поклонившись в пояс, крестьянин Боровков Пётр сын Сергеев покинул лесничество.

Три дня кряду Пётр Сергеевич с сыновьями валили годные на дрова сухостойные да заболевшие сосны с берёзами, обрубали ветви, пилили стволы на трёхметровые брёвна, грузили на подводы и возили к себе в усадьбу. Много трудов – семь потов пролили Боровковы, но управились с Божьей помощью. Но, странное дело, на все три дня поселилась в душе старшего Боровкова не понятно откуда взявшаяся тревога. Вестилось ему что-то нехорошее, и не мог он взять в толк, отчего.

И вот не успели отец с сыновьями разгрузить последнюю пятую подводу с брёвнами, как к ним подъезжает верхом на жеребце лесник Антип, что деревья по наряду клеймил.

– Здравствуй, Сергеич! – говорит.

– И тебе доброго здоровьица! – отвечает Пётр Сергеевич.

– Ну что, весь лес-то привёз?

– Слава Богу, управились. А тебя какая нужда сюда скакать заставила?

– Да вот, понимаешь, лесничий приказал проверить, нет ли у тебя переруба.

– Какой ещё переруб, Антип? Вот гляди – все брёвна тут аккурат от пяти возов, как в наряде.

– Возы возами, Сергеич, – ответил лесник, спешился и, привязывая к росшей у забора берёзе жеребца, продолжил объяснение своего неожиданного наезда, – а мне, понимаешь, велено проверить по кубометрам. В наряде-то у тебя не возы указаны, а одиннадцать кубометров. Так ведь?

– Ну так.

– Вот я щас расчётец-то проверочный и произведу, как господин лесничий научил.

Достал тут Антип из кармана свёрнутую в моток какую-то тесёмку с нанесёнными на ней чертами и цифрами и начал снимать ею мерки со сложенных стопами брёвен. Снимает мерку за меркой и в тетрадочку карандашом записывает. Закончив дело с мерками, Антип присел на подходящее брёвнышко и продолжил что-то сосредоточенно писать, то и дело облизывая губы, пришепётывая и почёсывая в затылке. Пётр Сергеевич, нагнувшись, заглянув в Антипову тетрадку, увидел, что лесник в столбик умножал и делил, а ещё ноздри старшего Боровкова уловили плывущий от лесника запашок, который ни с чем не спутаешь, – Антип был под хмельком.

Наконец, закончив тяжкий умственный труд, он криво улыбнулся и как будто даже весело изрёк:

– Ну вот, Сергеич, у тебя переруб на три кубометра. Не одиннадцать, как по наряду тебе разрешено, а четырнадцать.

– Да как же так, Антип? Откуда ж переруб-то взялся? Ты ж сам видишь: за пять возов уплачено – пять возов и вывезено из леса. Какой же переруб могёт быть?

– Не знаю. Не знаю, Сергеич. Только переруб в наличии, а это, брат, воровство казённого леса, и я, как государевой службы человек, должон об сём доложить лесничему, а он беспременно – полицмейстеру.

– Погоди, Антипушка, ведь это ж тюрьма!

– Может, тюрьма, может, острог, может, каторга – почём мне знать. Суд определит.

«Вот оно отчего так тревожилось-то мне. Сердце лихо чуяло», – мелькнула мысль в голове Петра Сергеевича.

– Как же так, Антипушка? Ведь без вины виноватый получаюсь. Ты уж придумай чего-нибудь, а мы к тебе со всем уважением.

– Чего ж тут придумаешь, Сергеич? Легко сказать – придумай… Если что, мне ведь отвечать придётся! Придумай ему… Ладно, так и быть: коли мне пару целковых дашь, доложу господину лесничему, что нет у тебя переруба.

И дал, конечно, Пётр Сергеевич Боровков эти два рубля леснику Антипу, да ещё и Господа Бога возблагодарил «за избавление невеликой ценой от суда и тюрьмы, а пуще того – от посрамления честного имени». И не знал простодушный человек, что новый лесничий оказался нечистым на руку чиновником, мошенником и казнокрадом, не первой жертвой которого он стал.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К РАССКАЗУ О ДРОВАХ

Из века в век на Руси, как, впрочем, и во всём мире, пользовались приблизительными мерами веса, объёма, длины и прочими. В частности, такой приблизительной мерой был «воз». Воз использовался для определения количества сена, брёвен, хвороста, дров и иного прочего, что перевозилось лошадьми на повозках или санях. При этом количество груза на одном возе ограничивалось, главным образом, его весом, который могла тянуть без чрезмерных усилий лошадь. Применительно к брёвнам один воз примерно соответствовал трём кубическим метрам (кубометрам) древесины, или, соответственно, примерно двум с половиной тоннам по массе. Когда на рубеже XIX и XX веков циркулярами государственной власти стало предписываться переходить на точную метрическую систему, для многих нечистых на руку чиновников на местах появились возможности для разного рода жульничества из-за неграмотности населения, не имевшего возможности для пересчёта старых мер в метрические и вынужденного по этой причине доверять чиновникам. Примером такого жульничества как раз и может служить случай с П.С. Боровковым.

Итак, герой рассказа приехал в лесничество купить дровяного леса в количестве пять возов по известной ему и установленной несколько лет тому назад цене – 2 рубля за воз. Лесничий подтвердил неизменность этой цены и взял с крестьянина П.С. Боровкова за пять возов 10 рублей. При этом в наряде-документе, разрешающем порубку в казённом, то есть государственном, лесу и отражающем факт оплаты покупателем запрашиваемого количества брёвен, согласно требованию правительственного циркуляра о переходе на метрическую систему и, соответственно, об отмене старых единиц измерения, указал не пять возов, а 11 кубических метров. Здесь и было скрыто мошенничество и казнокрадство. Очевидно, что государственный лесничий – профессионал в своём деле, прекрасно знал, что корректный перерасчёт одного воза в метрической системе даёт объём от 2,5 до 3,0 кубометров. Поэтому, будучи честным и по отношению к государству, и по отношению к покупателю, он обязан был вписать в наряд

2,75 м куб. (средний объём одного воза) × 5 возов = 13,75 м куб.

Занизив в отчётном документе фактически оплаченный объём рубки на 2,75 м куб. и учитывая, что назначенная государственная цена за 1 м куб., допустим, составляла 62 копейки, лесничий присвоил, иными словами украл, из казны

2,75 м куб. × 62 коп. = 1 руб. 70 коп.

Кроме того, жулику лесничему в сговоре с лесником Антипом мошенничество с пересчётом возов в кубические метры позволяло вымогать, угрожая тюрьмой за якобы перерубы, немалые по тем временам деньги у таких, как Пётр Сергеевич, простодушных, малограмотных людей.

Хлебный день

Завтра пятница – день, в который во многих деревнях и сёлах бабы-домохозяйки выпекают хлеб впрок на неделю вперёд, по числу едоков, но обычно шесть-восемь-десять ковриг. Стало быть, на ночь надо приготовить закваску и замесить на ней тесто. Проще-то и быстрее тесто приготовить на дрожжах, но ведь редки они на ярмарках и очень уж дороги. Да и зачем, коли для закваски всегда всё в доме найдётся и хлеб из опарного теста заметно вкуснее дрожжевого выходит.

Александра Кузьминична Боровкова в стряпне кушаний из теста мало кому уступала, а вот по части выпечки хлеба слыла по всей деревне и вовсе мастерицей как бы ни первейшей, потому как у бабки своей Меланьи, барской кухарки, девчонкой ещё переняла многие тонкости хлебного дела и секреты разных хлебов: ржаных, пшеничных, смесовых, с добавками ароматных корешков, травок и даже сушёных лесных или садовых ягод.

Поучая свою внучку, бабка Меланья часто говаривала:

– Запомни, Сашка, ни в жизь хлеба вкусного не спечёшь без доброй закваски.

Оттого и не доверяла, пока была в силах, Александра Кузьминична замешивать закваску ни дочерям, ни снохам, но понуждала притом присматриваться к её рукоделью да слова наставительные со вниманием слушать:

– Для хорошей закваски, девки, потребна не любая простокваша, а вот такая. Пробуйте и запоминайте вкус. В простоквашу надобно подлить немного ржаного квасу и размешать. Так… щепотку толчёного сахарцу потихоньку подсыпаем и дале вымешиваем, вымешиваем, покуда пенка ни явится. Ну вот она и запузырилась, родимая, посему пора приспела добавить ржаной и овсяной мучицы по жменьке, вот так, врассыпочку, и сызнова всё вымесить. Вымесили, и теперича остаётся оставить закваску в покое и тепле часов на шесть – пущай зреет.

Много дел вечерами в крестьянских семьях ложится на женские плечи: обиходить кормилицу корову – приготовить для неё пойло и напоить, подогреть воду и помыть вымя, подоить, задать корму; приготовить корм и дать свиньям; бросить сена овцам; всыпать овса в кормушку лошадям; бросить зерна домашней птице; меж хлопот со скотиной озаботиться, чем домочадцы вечерить будут; по четвергам ещё и хлебное тесто положено ставить на закваске, чтоб к утру пятницы аккурат дозрело и поднялось.

Ну а в пятницу главное дело – испечь хлебы. Ещё затемно из труб над крышами, по большей части соломенными, уже вьются сизые дымки – хозяйки начали разжигать кострища в печных горнилах, чтобы к рассвету дрова прогорели. Девять месяцев в году ковриги-сырцы кладут на деревянную лопату и ссаживают их на дышащий жаром печной под, вычищенный перед тем от углей и золы. Но тут, как ни расчищай, а всё одно немного зольцы приходится потом соскабливать с готовой ковриги – не всем ведь едокам по вкусу корочка с таким припёком. Иное дело в пору, когда в огороде вспухают кочаны в окружении больших, будто лопухи, капустных листьев. Тогда уж добрая хозяйка положит на лопату ковригу-сырец не обыкновенно, а непременно с подкладкой капустного листа. Корочка спечённого на нём хлеба получается чистой и по-особенному вкусной.

Слепили боровковские бабы под строгим доглядом Александры Кузьминичны двенадцать ковриг-сырцов из смесового теста, посадили в горнило на капустных листьях, закрыли печное устье заслонкой.

– Ну теперича, девки, – обратилась она к помощницам, дочерям и снохам, с глубоким вздохом и продолжила поученье, – ждём с час да присматриваем за хлебушком. Как в народе говорится: «Недопёк в печи, а перепёк поросятам на харчи». А ещё, девки, принюхиваться надоть. Готовый хлеб запахом своим вещует: «Всё, испёкся я, хозяйка». Ладно, пойдём чайку попьём, покуда хлеб-то доходит. Вон у Парашки и самовар поспел.

По всей деревне по пятницам густым духом свежеиспечённого хлеба воздух напитан, и нет иных ароматов в мире, что могли бы сравниться притягательной силой с этим дразнящим обоняние и рождающим приступы аппетита запахом.

Напились чаю Александра Кузьминична с помощницами, тут и урочный час незаметно прошёл, а от печи дух хлебный знойными вкусными волнами идёт уж по дому и дальше, заполнив двор, просочился на улицу – погулять, пока в силе, на воле.

– Ну всё! Чуете? Кажись, самый раз. Пора вынать хлебушек, – обронила наставительные слова хозяйка.

Сняла дочка Нюра заслонку, и на пару со снохою принялись, ловко поддевая лопатой, в очередь вытаскивать из горнила ковригу за ковригой. Александра же Кузьминична возьмёт каждую в свои опытные руки, попестует, будто дитя новорождённое, любуясь и обсматривая со всех сторон. И так вот все двенадцать ковриг примет, словно близняшек в люльку, положит боком на хлебную полку, прикрыв вновь явленный хлебный припас чистой белой занавесочкой. И не черствел, не плесневел самодельный родной хлеб всю неделю. Разве что уплотнялся в меру, но ароматным, вкусным, сытным и желанным оставался до конца своего жительства на полке.