Текст книги "Меч Тамерлана (сборник)"

ГЛАВА II
ЮНОСТЬ(ДНЕВНИК СЕРОВА[2]2
  Примечание автора. Сначала записаны очень подробно два дня. В каждом из этих дней Серов совсем другой человек, хотя есть что-то общее между Серовым первого дня и Серовым второго дня. Складывается впечатление, что Серов выложил в эти два дня всю свою наблюдательность и все свое остроумие. Да, эти два дня записаны очень подробно. Он старался записать не только мысли, но и оттенки мыслей. Увы, записи ограничиваются лишь двумя днями. На большее Серова не хватило (вот, по нашему мнению, уже первая черта характера).


[Закрыть]

«Я люблю города. Я не понимаю прелести рощ, дубрав, соловьев и прочей сельской номенклатуры. Я люблю узкие улочки, островерхие дома с полузабитыми окнами, с осыпавшейся штукатуркой; старые винтовые лестницы, неизвестно как очутившиеся в этих полуразвалинах; полузаброшенные дворы, где у глухой кирпичной стены маленькое деревце и скамейка. Да, мне нравится старый город!

Но больше всего я люблю Москву. Может, потому, что Москва – наиболее современный город из всех, что я видел, может, потому, что Москва – моя родина. Оговоримся сразу. Я не люблю то, что обычно принято любить в Москве. Я не люблю Красную площадь. Я не люблю Москву дневную, с оголтелыми командировочными, которые мечутся по универмагам или прямо на сквере едят из кулька.

Мне нравится Москва зимняя, утренняя, когда на фиолетовые улицы из каждого подъезда выскакивает человек, оглянется, потрет уши – и быстро-быстро вразвалочку в метро! Мне нравятся первые автобусы и троллейбусы. Еще пусты улицы, машина идет быстро, кондуктор зевает, пассажиры с заспанными лицами смотрят в окна.

Ночную Москву я не люблю. Москва – рабочий город, и ночью все спят. Мне нравится Москва майская. И я люблю в любое время года Москву в сумерках, Москву вечернюю.

Дома открывают глаза: желтые, розовые, зеленые. Разноцветными флагами магазины выбрасывают вывески. Тяжело урча, продираются машины на людных перекрестках, и их обтекает толпа. Мостовые становятся синими от неоновых реклам. Это центр.

А огромный Первомайский поселок! Здесь, кажется, и должна быть окраина. Глядь, целый квартал девятиэтажных домов! А Новые Черемушки? И не обязательно новостройки. Мне нравятся и старые кирпичные пятиэтажные корпуса. Мне хочется зайти в каждую квартиру. Мне нравятся старые газовые плиты с блестящими металлическими кранчиками и запах газа.

Из всех улиц – улица Горького. Нам, молодым москвичам, ее можно любить и не любить. Но нельзя быть к ней равнодушным. Это единственное место, где по вечерам не торопятся, не бегут по магазинам, а гуляют. Для меня эта улица – «Бродвей», выставка тщеславия. Я помню, меня в первый раз ошеломило скопище хорошо одетых, красивых пижонов и «чувих». На меня никто не обращал внимания. Я был одет довольно просто, несмотря на то, что надел мамин шарф. Меня почти все девушки находят симпатичным. Но здесь этого мало. Мне впервые страшно захотелось быть красивым. Очень красивым! Чтоб все не могли не обернуться. Или очень известным, знаменитым. Чтоб все показывали: «Вот идет Серов, знаете? Тот самый!» Хорошо, когда все на тебя смотрят! Но, простите, как быть знаменитым в семнадцать лет? В лучшем случае академиком ты станешь лет в сорок. Да и все ли знают у нас академиков?

Вот сегодня я снова на «Бродвее». Увижу ли знакомых? Между прочим, здесь хорошо идти с кем-нибудь из друзей и делиться ехидными наблюдениями.

Вот идет «чувак» в красном шарфе. Основное его занятие – производство впечатлений.

А этот «мужичок» идет и ругается предпоследними словами.

– Привет!

– Приветик!

– Ну как?

– Да ничего.

Так мы и разошлись. Лицо знакомое, но откуда я его знаю, ума не приложу. И он, наверно, тоже...

А вот «чувиха» почувствовала, что я буду смотреть на нее, и приготовилась...

Вот так проходит мой «бродвейский» вечер. Шляться, ехидничать, заходить в магазины, наблюдать. А не пора ли домой?

Остановка автобуса. Ждут. Нашего все нет.

– Что?

– Нет.

– Сколько можно?

– Еще двадцать минут.

– Это потому, что вы здесь?

– Ага! Мне всегда везет. Жду ровно полчаса. Двенадцать минут прошло. Осталось восемнадцать.

– Опять пятьдесят пятый! Три их только что прошло. И четвертый за ними.

– А они поодиночке не ходят.

...В автобусе пахло апельсинами и мотором. Кондукторша деловито и долго отсчитывала мне сдачу, одну медь. И, всучив ее, выпрямилась, сурово взглянув мне в глаза, словно сделала важное дело.

На моей улице на стреле подъемного крана висела луна. Ветер гонялся за пустым коробком.

Так прошел еще один вечер моей жизни.

Завтра воскресенье, завтра день веселья... Терпеть не могу Москву в воскресенье! Сколько народу! Конец света! Из всех квартир, комнат и каморок!

Это страшная вещь, когда ты среди миллиона! Чувствуешь себя песчинкой.

Я боюсь.

Чего? Попробую сам себе уяснить. Я далеко не самый высокий, не самый красивый, не самый умный. Я вижу ребят, похожих на меня внешне. На многих такое же пальто, как и на мне, такие же ботинки. Многие читают те же книги, и у них те же мысли. Они так же, как и я, нервничают, когда на свидание опаздывает девушка. Они поют те же песни, что и я. Я не исключение, и этого я боюсь.

Ведь были же люди в двадцать лет генералами, делали же в двадцать лет великие открытия! Почему я не могу?

Вероятно, все, как и я, мечтают, а потом всю жизнь ходят на службу (им она нравится), любят свою жену, своих детей. Для меня (я допускаю, что пока) это непонятно. Я не хочу, чтоб моя жизнь сложилась, как миллиарды других жизней.

Причем я хочу добиться всего в молодости. Зачем мне после сорока лет работы деньги, почет, слава? Я немного знаю некоторых наших академиков. Старикам это совершенно не нужно. Они даже внимания на это не обращают. Живут только своей работой.

А мне надо сейчас. Я хочу ездить в большой машине. Я хочу, чтоб все показывали в мою сторону: «Вот Серов, очень молодой, очень красивый, очень знаменитый». Я хочу, чтобы меня любили самые красивые девушки. Я хочу, как этот – ну как его, из последней французской кинокартины? – войти в ресторан с Николь Курсель и небрежно кинуть склонившемуся официанту: «Один конь-як!»

Я знаю, что у нас есть молодые люди, которые известны всей стране: герои, передовики-ударники, артисты, спортсмены. Некоторые из них уже депутаты Верховного Совета СССР. В каждом вокзале особый зал для депутатов...

Но как они стали знаменитыми? Как им это удалось?

А будь я, допустим, сейчас популярнейшим нашим футболистом Маркеловым. Меня бы сразу избрали в комитет комсомола МГУ. Да что МГУ?!

Большое дело – иметь имя! Раньше оно доставалось по наследству. А теперь как?

Сейчас я никто. А будь у меня имя? Меня бы назначили на какой-нибудь крупный пост. И вдруг у меня бы изумительные способности в этом деле проявились? Ведь я энергичен и честолюбив.

Ну, сидит где-нибудь крупным начальником товарищ Бюрократов. Он свое прожил, ему все безразлично. Но ответственный работник.

А я бы на его месте... я, может, такую бы деятельность развернул! У меня энергия, желание. А он так... А ты, дай бог, лет через двадцать таким будешь. Двадцать лет! Уйдут молодость, сила, уйдет жизнь.

Страшная вещь – жизнь. Чтобы как-то пробиться, быть чуть-чуть заметным, надо двадцать – тридцать лет работать как черт, с потом и кровью. И только тогда добьешься известности. Нет чтобы пригласить меня в министерство и вежливо предложить: «Не хотите ли вы стать министром? Давайте попробуйте!»

Везло же Фаустам. Чуть что, являлись Мефистофели – и, пожалуйста, любое желание.

А теперь? Фигушки!!»

«Итак, мои мысли за сегодня.

Начал я с категории бытия. Оказывается, существуют какие-то невидимые не то частицы, не то волны, электроны, протоны и тому подобное. Из них, невидимых, складывается атом. Из атомов – молекулы (не забудьте, что все это невидимо и в конечном счете не то частицы, не то волны). Из молекул образуются клетки. Клеток много – уже видимость. А из этих клеток получился я. Приветик!

Рост у меня – сто восемьдесят. Какими электромагнитными колебаниями это вызвано, я не знаю, но нос у меня курносый.

Я поднимаю тяжелую гирю двенадцать раз. Вчера я еще этим гордился и щупал мускулы.

Теперь я не верю в свою силу, в свои мускулы. Сегодня я понял, что рука-то в общем не рука, а в конечном счете какие-то электромагнитные волны, которые складываются в невидимые частицы, что крутятся вокруг себя (тьфу, пропасть!). И как я мог этими волнами поднимать тяжелую гирю? Хотя гиря в конце концов – это тоже какие-то волны.

Конец света. Стало невозможно жить. Обо всем задумываешься. Ну, вот горит лампа. Она излучает электромагнитные волны. Я занавешу окно, закрою дверь, никуда не буду выходить. Волнам некуда будет деться. Сколько их соберется за год? Может, родится новый Серов?

А может, это четырнадцатое доказательство, которое я ищу? Это тоже в области электронов? Кошмар!

Здорово жить на свете! Сколько догадок! Изучать и изучать природу! А теперь, между прочим, без нас, без математиков, никакие открытия не делаются. Жить бы тысячу лет! Да, конечно, с условием, что не надо ходить за капустой. Ох, эти мамы! И кто придумал ее электроны? В Москве она два месяца в году, но любит меня погонять. Ладно, пойдем в народ.

Итак, я в магазине. Надо купить капусту. Большой кочан. Тетка в выцветшем пальто с собачьим воротником становится впереди меня. Пардон, ведь последний-то я? Поднять крик? Плевать! Удивляюсь собственному благородству.

В очереди одни женщины. Старуха, усатая, бородатая, с тяжелым, заплывшим лицом, покосилась одним взглядом на меня, другим на капусту. Поковыляла. А вот маленькая старушка. Глаза, как у игрушечного медвежонка.

– Нет, мы стоять не будем. Я с мужем пришла. Вот. Ну, разве этот чеснок хороший? Да, Федя?

Федя – пенсионер. Наверно, вчера выпил. Сегодня подлизывается к жене. Иначе чего ему утром в магазин идти!

Старушка хлопочет.

– Федя ждать не любит, но чеснок...

– Вот вчера клюкву покупала на Сретенке. Хор-рошая!

– Где?

– На Сретенке.

– На Сретенке всегда хорошая.

Клюкву на Сретенке покупало низенькое сооружение с длинным, отвисшим носом и такой же длинной, отвисшей нижней губой. Почувствовала мой взгляд и, не поднимая глаз, повела носом в мою сторону. Обнюхивает.

– Принесли моего Гольденвейзера?

– Нет, я его не прочла.

Смуглое интеллигентное лицо. Лет пятьдесят. Черные трагические глаза. Беседует с каким-то темным пальто. Низенькое сооружение переключилось на них. Оно вдвинулось между нами, еще больше вытянуло нос. Переживает.

Разговор все о Гольденвейзере и о Толстом. Никак про клюкву не вставишь.

Сзади меня длинный рыжий школьник. Внимательно меня разглядывает. Косится на мои брюки. Нечего гадать! Девятнадцать сантиметров. Понимаю, странная фигура для овощного магазина.

Скандал. Кто-то лезет нахально вперед.

– Я вас не видел.

– Не туда смотрели.

– Не слепая.

– Как не стыдно! Молодая.

– А старухе, так можно и без очереди?

Больше всех скандалит выцветшее пальто с собачьим воротником. Сама втерлась, а других не пускает. Сказать ей?

В спор вступают почти все. Даже молодая женщина в рыжей лисе с печальным, утонченным взглядом.

– Ах, как не хорошо, когда без очереди!

Мы с длинным школьником ни звука. Переглядываемся. Мужская солидарность.

Новые старухи. Перед самым носом бойкая тетка взвесила без очереди кочан.

Я объясняюсь с продавцом солидно:

– Покрупнее. Ну еще один, помельче.

Очередь в кассу. Я смотрюсь в темное стекло. Кажется, Багрицкий писал: «Зрачки, в которых отразились капуста, брюква, свекла и морковь». А в моих? Нет. Я особенный, я отличаюсь от всех. Поэтому на меня обращают внимание.

С приветом! Еще одна тетка пристроилась впереди меня. Как ни в чем не бывало. Не смущается. Что они, сговорились? Или у меня особые электромагнитные колебания? Скандал затеять? Смотри, вроде проняло. Отошла в хвост.

– Два восемьдесят пять. За капусту.

И стоило так долго стоять?

Не успел я выйти из магазина с огромным кочаном капусты, растрепанный, в этаком пролетарском виде, как навстречу Лена!

Целую неделю я специально прихорашивался, хотел ее увидеть в университете. Так нет! А сейчас – пожалуйста!

– Привет, – говорю, – от капусты и от морковки!

– Привет, только в университете все равно не поверят: Серов – и вдруг капуста.

„...И так они разошлись, чтоб никогда больше в жизни не встретиться“. Эта фраза, по-моему, из Драйзера.

Вот. Сижу я сейчас, и мне безразлично, что внутри меня электромагнитная буря, что мои электроны и протоны хотят есть. И мне даже безразлично, что мама похвалила меня за капусту. И все из-за Ленки!

Она мерзкая, хитрая девчонка! Трусливая. И вообще сволочь! Но я люблю ее. Это я понял сегодня».

ГЛАВА III
ЛЕНА СОКОЛОВА

После последнего экзамена за первый курс ее остановил высокий широкоплечий студент из факультетских гениев второго разряда и сказал:

– Я понял, кто ты, Соколова. Товарищ Блок посвятил тебе стихотворение:

 
Когда гляжу в глаза твои
Глазами узкими змеи
И руку жму, любя,
Эй, берегись! Я вся – змея!
Смотри: я миг была твоя
И бросила тебя!
 

Ты Фаина. И глаза у тебя ледяные. Ты никого не любишь.

Лена рассмеялась и через день уехала с группой в колхоз. На месяц. На уборку. Вставать в шесть утра. И пить теплое, противное молоко. И по вечерам петь песни, если есть силы, или, свалившись, спать на сене, если слишком был трудный день.

В колхозе были ребята из других групп. Там она впервые обратила внимание на Серова. За ним тогда бегала Милка Жейц. А Серов ни за кем не бегал и ни на кого не обращал внимания (или только делал вид).

Однажды они встретились. Обменялись довольно долгим взглядом. И она слышала, как товарищ Серова сказал: «А она не люкс!»

Встречались девушки и лучше. Она это знала. Но не беспокоилась. Еще в школе на вечерах из-за Лены устраивали драки. Устраивали – это с ее слов. Но драки две произошли.

Однажды она была с Женькой и Мишкой, большими добродушными десятиклассниками. Ее пригласил танцевать довольно милый парнишка. Когда они кончили, Женька подошел к ее кавалеру: «Дай поправлю галстук». И парнишка отлетел в угол с разбитой губой.

Лена дала себе слово больше с ребятами не встречаться. Но иногда встречалась.

Она любила балет, оперу и особенно симфоническую музыку. На концерты она ходила только с папой. Совсем недавно в зале Чайковского, слушая траурный марш из «Гибели богов» Вагнера, она вдруг расплакалась. Папа теплой ладонью прижал ее голову к своему плечу: «Ты совсем у меня девочка!»

Эта девочка нравилась мужчинам. Почти всем. Даже прохожим. Когда она возвращалась одна из школы со второй смены, вечно находился какой-нибудь любитель идти за ней до дому. Парни пытались остановить ее на улице. Свой интерес к ней они выражали оригинально: приставали к ней, толкали ее в сугроб.

В метро находились любители игры в гляделки или просто кто-нибудь подмигивал и подфыркивал.

Больше всего возмущало ее их самомнение. Все они были уверены, что ей хочется с ними познакомиться. А лица некоторых были противные, маслянистые, носатые.

Получилось, что среди девчонок у нее не было подруг. Девчонки ее почему-то не любили.

Зато очень много ребят числилось ее друзьями. Один из них, тихий, невозмутимый пятикурсник Толя, был настоящим ее другом. Он никогда ничего не требовал.

Другие хотели кем-то стать для нее. На второй день знакомства они обычно рассказывали свою жизнь. (Женатые вздыхали при слове «жена». Холостые – не мальчишки, а люди с опытом – намекали на свои победы.) Каждый в собственных глазах был неотразим. У него всегда находилась какая-нибудь «последняя женщина» (конечно, очень красивая, за которой многие бегали, но, увы, она не в его вкусе), и он не знал, как от этой женщины отделаться. Причем у всех выражение лица, когда доходили до «последней женщины», было одинаковое: благородное, чуть насмешливое и в то же время страдальческое. Кстати, ни один из них не говорил, что его бросила какая-нибудь женщина. Удивительно, но все они, если верить их словам, только и делали, что разбивали сердца девушек, и, вздохнув с сожалением (мол, не хотели, но...), отправлялись испепелять дальше.

Но Лена понимала, что это лишь определенный тип мужчин. Есть и другие, те, что в пустом троллейбусе не подсаживаются к ней; выслушивают ее ответ на зачете без всякой улыбки; не поправляют прически, когда она входит в лифт; просидев с ней три часа за одним столом в библиотеке, не рвутся помочь ей решить интеграл; продав ей билет на концерт, куда она уже отчаялась попасть, в антракте не приглашают ее в буфет есть мороженое; не рассуждают об исполнителях, не комментируют, напрягая все свое остроумие, переживания лысого соседа справа и не навязываются в провожатые.

Таких она уважала, тянулась к ним, но предпочитала не иметь с ними дела. Последнее было, кажется, взаимным. Однажды она услышала, как кто-то из них сказал одному из ее поклонников: «Берегись, она тебя проглотит». Они отдавали ей должное.

Кстати, быть умной, если бы даже по своему развитию она стояла на уровне бегемота, не представляло особого труда. Ведь каждый из ее поклонников стремился показать, какой он умный. Каждый выкладывал к ее ногам все свое остроумие, мысли, наблюдения, рассуждения, вычитанные из книг и приобретенные собственным жизненным опытом. Немудрено, что Лена, способная от природы, быстро усваивала всю эту «мудрость» и даже обогнала своих сверстников.

Ей нравился один тридцатилетний журналист из большой газеты. Судя по всему, он ее любил. Но ей не хотелось так быстро прощаться с беззаботной студенческой жизнью. А с ним нельзя было шутить. И они расстались, прекрасно понимая, что обязательно встретятся через год-два. Он уехал в Англию.

Много студентов, и не только студентов, провожало ее до дому. Она кокетничала с ними. Многие получали пощечины, когда хотели ее поцеловать. А некоторым это сходило безнаказанно.

Потом месяцами она не вылезала из библиотек. Сдавала зачеты и читала очень умные книги.

Однажды на вечере ее пригласил танцевать Серов. Он тоже поехал ее провожать. Они стояли у ее парадного, добродушно болтали и внимательно следили каждый за собой: «Не дал (дала) ли я повод подумать, что он (она) мне нравится?», хотя старательно выискивали эти признаки у другого.

На следующий день он пришел на вечеринку в одну компанию в общежитие специально из-за нее. Они много говорили. Каждый показывал другому, как он начитан, остроумен, как в него (в нее) много влюблялось девушек (парней).

Потом он ее провожал. И тут он ее поцеловал. Целовались они до трех ночи. Ей это нравилось.

И еще один раз они где-то были и потом целовались в пустых парадных, но уже до часу.

А потом она не пришла на свидание. Так захотелось. Интересно, что он будет делать.

Отступать было поздно (и в глубине души боязно). И она сама стала уговаривать себя, что так надо, что ей с ним неинтересно. Захотелось, чтоб он побегал.

И чем больше он старался ее понять, чем больше он за ней бегал и унижался, чем больше он был прав, тем непреклоннее и резче была она. Женская логика: «Тогда ты мне нравился, сейчас нет. Все!» И она сама в это поверила.

И еще одна мысль ее несколько тревожила. За Серовым следовала слава его побед. И однажды, когда он ждал конца ее занятий и стоял у колонны и девочки с потока, уходя с лекции, не могли не обернуться на него, она перекинулась с ним парой слов и холодно сказала, чтоб он не ждал ее. У нее действительно не было времени: она увлеклась общественной работой.

Потом она пришла к Толе и рассказала ему, как другу, все о Серове, и о теперешних их отношениях, и о том, что все ей надоели.

Серов исчез с ее глаз. Он больше не ждал ее, не оставлял записок. При встрече он очень мило здоровался.

Как-то на семинаре профессор рассказал им, что вот из параллельной группы студент Игорь Серов написал весьма интересную работу. Профессор сказал, что вообще все большие математики раскрывались в юности. Эта работа показывает, что Серов весьма способный человек. А сейчас Серов начал искать четырнадцатое доказательство теоремы (они знали, о чем идет речь). По мнению профессора, это почти невозможно. Слишком много светлых умов билось и еще не нашло ключей, но если Серов это сделает – просто феноменально!

Лена подумала: «С бездарностями никогда дела не имела».

Несколько раз она встречала его с очень смазливой девушкой.

«Что ж, я и раньше знала, что Серов пользуется успехом».

И так длилось очень долго. Прошла сессия. А на каникулы она в составе студенческой делегации побывала в Румынии. И там было очень здорово и очень весело, и только не хватало времени ни на что. Несколько студентов в Бухаресте все-таки добились ее адреса и стали писать ей.

Вернувшись в Москву, она серьезно занялась курсовой работой и общественными делами. Однажды она встретила Серова. Он нес капусту и выглядел очень растерянным.

А через несколько месяцев они встретились на хоккее. Она сидела с Толей, но они потеснились и уселись втроем.

В перерыве Толя толкнул Игоря: «Полюбуйся: Маркелов!» И они увидели стройного, в дорогом модном пальто молодого человека. Он переминался с ноги на ногу. И девушка с ним была очень миленькая.

Лена знала, что Маркелов – один из лучших футболистов страны. И, наверно, все, кто был близко от Маркелова, узнали его. Очень много глаз смотрело на него. А Игорь в этот момент смотрел на нее, затем спросил у Толи (опять же не сводя с нее глаз):

– Как, разве они не на юге?

– Скоро уедут, – ответил Толя, а Лена поняла, что сегодня Игорь пойдет ее провожать. И она ничего не имела против.

Они вышли на бульвар. Разговор был удивительно светский и обо всем.

Была оттепель. Ветер не дул, а щекотал. Он словно раскачивался, словно раздумывал, в какую бы сторону ему кинуться. И сидящие на бульваре в ожидании этого порыва заранее морщились. Она обратила внимание на супружескую пару. Жена откинулась на спинку скамейки и критиковала проходящих: «Как она ярко одета, а эта...» Муж был занят делом. Он носком одного ботинка тер подошву другого, кряхтел и ерзал на скамейке.

Лена и Игорь пошли по улице.

Прополз грузовик. В кузове лежала «Победа» с разбитой головой, свесив лапы. В витрине уныло торчали манекены. Игорь взял Лену под руку.

– А ты знаешь, Соколова, я, наверно, влюбился в тебя! Это, правда, ничего не значит. Я первый ничего не буду предпринимать.

Они скоро расстались, очень мило, очень корректно.

Придя домой, она подумала: «За что он мог полюбить меня? Мужская логика».

Она села перед зеркалом. На нее смотрели зеленые насмешливые глаза. Лицо было белым и чистым. Волосы черные, короткие, завитые. Нос чуть курносый, с тонкими ноздрями. Малиновые матовые губы. Ямочки на щеках.

«Ничего морда», – решила она и, взяв щеточку, подправила ресницы.