Текст книги "Убежать от себя"

5

Мучительно видеть чистый лист бумаги перед собой и чувствовать, что не в состоянии написать даже первую фразу – каждая из рождавшихся казалась еще хуже предыдущей. Бесплодие злило, выводило из себя. Потому и в трубку, как только раздался звонок, он ответил резко:

– Да! Здравствуйте. Кто это?

Последний вопрос Рябов задавал, уже точно зная, кто держит трубку на другом конце провода.

– Ничего, спасибо! А как вы? Это прекрасно. И дома в порядке? Как сын? Начал новый курс или еще на картошке?

Рябов задавал вопросы не только из вежливости, но и потому, что страшно не хотел, чтобы «сам» начал задавать вопросы ему.

Звонок означал, что Жернов уже в курсе завтрашней коллегии, и Рябов, хорошо зная осведомленность Жернова в вопросах спорта, которому тот уделял внимание едва ли не большее, чем своей основной ответственной работе, мог многое этой беседой прояснить.

«Что же это делается? Похоже на серьезный оборот – то Улыбин объявляется, будто с того света, то „сам“ беспокоится о здоровье. Два верных признака!»

Рябов размышлял, прислушиваясь к мерному рокоту руководящего голоса Жернова, болтавшего о малозначимых вещах, как это делают опытные люди, обрабатывая дальние и ближние подступы к главному в предстоящем разговоре.

Рябов взял телефонный аппарат и, пользуясь всей длиной шнура, отнес к дивану и опустился на подушки, опрокинувшись навзничь.

– Послушай, Рябов, – «сам» всегда обращался к нему так, и, пожалуй, Жернов был единственным человеком, которому старший тренер спускал такое бестактное на его взгляд, обращение. И не потому, что боялся одернуть Жернова, о котором ходила поговорка, что лучше в его жернова не попадаться. За долгие годы редкого, но впечатляющего общения с Владимиром Владимировичем он усвоил, что другого обращения тот не признает и если он добавляет слово «товарищ», то, как правило, подобное добавление ничего хорошего тому, к кому обращено, не сулит. Как человек рациональный, Рябов предпочитал не заниматься воспитанием своего самого высокого мецената, с которым легко находил общий язык, потому как «сам» некогда играл в классной футбольной команде и, хотя это было на заре студенческой молодости, общее понимание спорта осталось на всю жизнь. Во всяком случае, Жернов не путал прессинг с серфингом.– К сожалению, мне не удалось толком поговорить с вашим председателем, – он подчеркнул слово «вашим», и Рябов понял, что Владимир Владимирович готов если не поддержать старшего тренера, то, во всяком случае, протянуть руку, на которую можно опереться.– Я только что вернулся из поездки в Тюменскую область…

– Читал в газетах… Хорошо съездили?– Совершенно бесхитростно поинтересовался Рябов, может быть гдето интуитивно стараясь отодвинуть разговор о главном. Отодвинуть, ибо толком не знал, что бы хотел от подобного разговора и что бы вообще хотел от завтрашнего дня. Если – как ему казалось правильным еще два часа назад – сказать все, что думает, и хлопнуть дверью, то помощь Жернова не нужна. Жернов может предложить помощь, но подобного он, несомненно умный человек, не станет делать в открытую, прекрасно зная самолюбие Рябова, доставлявшее старшему тренеру немало хлопот.

– Ладно, – досадливо перебил Жернов. И даже на расстоянии, не видя лица, Рябов угадал гримасу раздражения на одутловатом лице Владимира Владимировича.– Как я съездил – не это сейчас должно интересовать советскую спортивную общественность. И в первую очередь старшего тренера Рябова.– Смягчившись, добавил:– А съездил прекрасно. Тюменцы делают великое дело! Быть может, сегодня мы еще не до конца понимаем, насколько великое! Проблемы освоения Севера и нефтегазодобычи. В спорте мы тоже не все сразу понимаем… Председатель Спорткомитета, человек мудрый, тут толком не объяснил суть скоропалительно возникшего конфликта и, главное, свою позицию. Предстоящие матчи с профессионалами, которых мы так ждали, а ты, Рябов, шел всю жизнь… И вдруг смена руководства… Я не очень удивил такой постановкой вопроса?

– Нисколько. Я ведь не вчера родился. А арифметику в пределах дважды два – четыре освоил…

– Вот и славно. Я так и думал, что не открою этим Америку. Твоя точка зрения? – довольно резко, как на допросе, вдруг закончил он.

Рябов сам отличался умением внезапно переломить разговор – без этого трудно вести душеспасительные, как он называл, беседы с ребятами, которым палец в рот не Клади. Но резкость в перемене разговора со стороны Жернова его иногда ставила в тупик. Он помолчал и начал отвечать неспешно, издалека:

– Видите ли, Владимир Владимирович, дорогой, если исходить из того, что тренер – это человек, который стоит в конце не наполненного водой бассейна, смотрит на человека, прыгающего с десятиметровой вышки и тихо говорит: «Лучше бы этого не делать», а после несчастья, что естественно в подобном случае, громко произносит: «Я же вам говорил», тогда мне следовало бы…

– Послушай, Рябов, я догадываюсь, более того – уверен, что ты способен сочинить любую притчу. Но скажу откровенно: я не симпатизирую людям, которые воображают, будто весь мир против них, – этим они делают главное: чтобы воображаемое стало реальностью. Итак?

– Ну, коль вы хорошо меня знаете, Владимир Владимирович, то, наверно, не открою вам секрета, что завтра хлопну дверью с такой силой, чтобы потухли свечи на Австралийском континенте. Кстати, очень далеком от хоккейного эпицентра.

В трубке раздался довольный смешок Жернова:

– Приблизительно так я и думал. И не рассчитывай, что буду отговаривать. Так бы и я поступил на твоем месте, – он сделал паузу, и в ней Рябов почувствовал, что разговор только начинается.– А кто возглавит сборную в матчах с профессионалами, ты мне можешь подсказать?

– Стоит ли? Раз ничего не смог доказать делом, то словом и подавно… Еще Вольтер говорил, как весьма опасно быть правым в вопросах, в которых не правы сильные мира сего.

– Рябов обиделся! Не трогайте Рябова! Он может укусить! Ему, после того как потухнут все свечи на Австралийском континенте, чихать…

– Я этого не говорил!

– Но подумал!

– Поспешное чтение чужих мыслей часто приводит к серьезным ошибкам…

– А что остается, если на прямо поставленный вопрос не получаешь вразумительного ответа?

– Мне сегодня трудно сказать что-то вразумительное, Владимир Владимирович.

– Но когда было легко тренеру Рябову? Когда он боялся возможного падения?

– Никогда. Лишь считал, что большая куча денег, положенная в место падения, очень смягчает удар.

Жернов шутку не поддержал:

– Послушай, Рябов! Я плохо понимаю, почему ты скрытничаешь!

– Мне нечего скрывать, право…

– Я вам все-таки преподам пример откровенности. Убежден и готов убедить многих, что решение о вашем отстранении в момент, когда вы всего нужнее сборной, – большая ошибка!

– Одной больше, одной меньше…

– Глупости!

Рябов обиженно фыркнул:

– Далеко не все, Владимир Владимирович, разделяют вашу точку зрения. Уж не считаете ли вы, что я жажду уйти в канун дела, к которому сам готовился всю жизнь и ребят тянул за уши?

– Нет, не хочу сказать. Но, Рябов, твой максимализм известен. Это твой недостаток…

– Это моя философия… И потом, Владимир Владимирович, не вижу смысла обсуждать вопрос, который уже предрешен…

– Не обижайся, Борис Александрович! – впервые Жернов назвал его по имени и отчеству. – Ошибаться могут все. Скажем, руководство жалуется, что с тобой стало совершенно невозможно работать.

– Со мной всегда было трудно работать тем, кто с дилетантской непосредственностью лезет решать профессиональные вопросы.

– Ну, о председателе этого не скажешь!

– А я о нем и не говорю! У него видов спорта пятьдесят и советчиков-путаников хоть отбавляй! Порой и слушать кого, не знаешь. Ведь в спорте, как в кино, Владимир Владимирович, понимают все. А в хоккее – особенно.

– Не горячись, Рябов, не горячись! Смири гордыню! Никогда в жизни не простишь себе, коль отойдешь от команды в самый ответственный момент и она проиграет. Убежден, нужнее человека для победы, чем Рябов, сейчас нет.

– Могу только поблагодарить за лестное мнение, Владимир Владимирович.

– Благодарить не за что. Поскольку сегодня увидеться не удастся – а хотелось бы, не скрою – и завтра сам будешь решать, как поступить, могу дать совет: не горячись, смири гордыню! Для тебя, Борис Александрович, дело всегда было важнее всего.

– Я тоже не железный. Или они примут мои условия комплектования команды и проведения серии игр, или пусть играют без меня.

– Ладно, ладно, – примирительно протянул Жернов.– Я со своей стороны приму кое-какие меры. А к тебе просьба, считай, личного порядка – не горячись!

– Горячность даже в хоккее штука обоюдоострая. А при конфликте и подавно…

– Ты за себя ручайся, а вторую сторону я уж, позволь, на себя возьму.

Он довольно хихикнул, что означало: есть кое-какие идеи!

– Боюсь, напрасно это, – вяло возразил Рябов.

– Трусы в карты не играют. Так ты, кажется, учишь своих ребят? Вот и сам попробуй. Ни пуха!…

Прежде чем Рябов успел сообразить, что Жернов счел разговор законченным, короткие гудки застучали в ухо. Он еще долго держал трубку в руке. Слышал и не слышал гудков. Странно, но обнадеживающий вроде бы. разговор с Жерновым не только не притупил ощущения тревоги, но, наоборот, растравил душу. Сомнения насчет правильности принятого решения об уходе, скрывавшиеся где-то в глубине души и которые он давил своей волей, вдруг выплыли на поверхность.

Рябов вздохнул, аккуратно, как бы боясь разбить, положил трубку и лег на диван, прикрыв глаза рукой.

«Что ж, подсчитаем…»

6

За все время двадцатидневного канадского турне впервые автобус опаздывал к отелю. С опоздания, как потом не раз думал Рябов, неприятности и начались. Впопыхах грузили многоместный багаж. Мальчики из отеля, охая под тяжестью чемоданов и мягких мешков с формой, едва успели покидать вещи в бездонное чрево тяжелого автобуса. Многое пришлось побросать прямо на сиденья. Когда автобус уже трогался, Климов вдруг вспомнил, что оставил в номере самый дорогой сувенир– роскошную ковбойскую шляпу, подаренную каким-то почитателем-фермером именно ему. На поиски шляпы ушло еще десять минут. И как всегда, когда торопишься, находятся тысячи препятствий, тысячи причин, осложняющих путь.

Будто человек-невидимка бежал перед тяжелым «ровером» и зажигал красный свет на каждом перекрестке-вздохнув тормозами, стеклянная от пола до крыши роскошная коробка упиралась в очередной светофор. Сидевший за рулем негр в белом хирургическом халате с тревогой посматривал то на часы, то на дорогу, где, казалось, не только автобусу – мыши проскочить невозможно. Но он умудрялся пролезать в самые узкие щели.

До отправления самолета, полыхавшего издали красным флагом на хвосте, оставалось пятнадцать минут, когда последняя голубая стрела с надписью «Аэропорт» уперлась в здание вокзала.

Повезло, что самолет был недогружен. У стойки оформления уже беспокоившиеся дежурные приняли весь груз на глаз, что сэкономило, по прикидке Рябова, не одну сотню долларов провожавшим организаторам.

Так или иначе, но в салон воздушного лайнера команда ввалилась почти вовремя, приведя своей шумливостью остальных пассажиров в изумление. Приглядывая за ребятами, Рябов вспомнил, что у трапа с ним кто-то поздоровался. Он обернулся и увидел улыбающееся лицо, выглядывавшее из салона первого класса.

Приветливо кивнул, сразу же вспомнив, кто этот человек– Жернов, один из самых ярых болельщиков и почитателей его тренерского таланта. Он нередко звонил домой, несколько раз, с нелюбезного разрешения Рябова, заглядывал в клубную раздевалку; охотно помогал ребятам решать домашние проблемы. Рябов считал его добрым мужиком.

– Приветствую, Владимир Владимирович. Извините, что не ответил…

– Здравствуй, Рябов! Видел, какую вы тут панику навели. Летчики из-за вас хотели вылет задерживать.

– И напрасно. Вина целиком организаторов – коль автобус по расписанию подать не смогли, пусть самолет подают!

– Пользуясь случаем, спешу поздравить – здорово сыграли! Сенсационно!

– Сенсации нет. Играли с клубами. Вот со сборной бы…

– Да и так… Контрагенты у меня вроде были неспортивные, но все переговоры с хоккея начинались, хоккеем и заканчивались.

– Неудивительно. Канадцы считают хоккей своей вотчиной. С изумлением открывают каждый раз, что кроме канадского есть и хоккей советский.

– Тур длинный, устали небось?

– Не без этого. Но считаю, что ребята перед чемпионатом мира неплохую подготовку получили. Кругозорчик кое-кто немножко расширил…

Подошла стюардесса.

– Товарищи, пожалуйста, пройдите на свои места! Взлетаем!

– Обязательно, милочка, обязательно пройдем, – ответил Рябов.– Владимир Владимирович, извините – порядок в Аэрофлоте превыше всего…

– Поднимемся, заглядывай к нам в салон, поговорим о жизни.

– С удовольствием! Дорога длинная – еще находимся друг к другу в гости.

Рябов вновь пересчитал ребят. Вторая пятерка принялась за игру. Фишки переходили из рук в руки, и Рябов не только точно знал, во что играют, но и кто выиграет – Климов.

«Как им только не надоест? Игра для дураков. И победитель заранее известен. Хоть бы компаниями поменялись. Влияние хоккея, вырабатывающего устойчивый стереотип, – пусть плохо, но своим составом».

Рябов тщательно пристегнул ремни. Он делал это сразу, как только садился в кресло, без напоминаний, и приучил всю команду, доводившую в былое время стюардесс почти до истерики.

Теперь парни предпочитали играть в другие игры с теми же стюардессами. Особенно преуспевал Ветров. Казалось, он знал по имени всех смазливых девчонок еще до того, как они поступали на работу в Аэрофлот.

Пассажиры сидели уже на своих местах, когда в проходе появился командир корабля с предвзлетным осмотром. Рябов с удовольствием признал в нем еще одного из своих знакомых. Они уже трижды вместе пересекали океан.

– Здравствуйте, товарищ Рябов! Всех птенцов собрали?

– Здрасьте, здрасьте, капитан! Под вашим руководством лететь – что в сейфе отдыхать! Гарантия!

– Так налегке летим! Вы тут вон сколько шайб оставили!– он белозубо засмеялся, продолжая исподволь осматривать салон. Оставшись удовлетворенным, наклонился к Рябову и шепнул: – Счастливого полета.

– И попутного ветра, – ответил Рябов.

– После набора высоты, если позволите, загляну. А то, честно, в рабочей чехарде и не уследил, как с канадцами сыграли.

– Заходите, милости прошу. Только моих салажат, пожалуйста, в кабину не пускайте. Они потом женам трепятся, что самолеты водят. Те в ужасе: теперь-то уж точно овдовеют из-за легкомыслия пилотов…

Шмелев была фамилия командира корабля. К своему огорчению, Рябов не мог вспомнить имени и отчества. И очень уповал, что перед самым взлетом по радио объявят кто приветствует «уважаемых пассажиров».

Заработали двигатели. Густой свист прошелся вдоль обшивки. Машина легко дрогнула и покатилась по дорожке, постукивая на стыках бетонных плит.

Момент взлета Рябов не любил. Больше, чем посадку. К своим многочисленным полетам относился фаталистически. А собственно, что ему оставалось? Смерти не боялся: от нее никто не застрахован, считал он, рано или поздно костлявая придет. Не любил самолет потому, что уж больно противно сидеть бараном: что бы ни случилось – ты вне игры, ты только груз! От воли твоей зависит лишь выбор: Можешь перекреститься, можешь маму родную вспомнить.

То ли дело за рулем автомобиля… Ежели и получится что – сам за баранку держался, а значит, сам и виноват.

За долгие годы спортивной жизни, особенно руководя такими нелегкими компаниями, как хоккейная команда, да еще на уровне сборной страны, Рябов привык брать на себя все бремя любой ответственности. Без решительности, без сохранения контроля над обстановкой не мыслил своей жизни.

Яркое солнце перебежало из левых иллюминаторов в правые – машина развернулась в конце взлетной полосы.

В салоне притихли, задавленные возросшим ревом. Дрожь металла передала волнение двигателей людям.

Рябов подумал, что сел неправильно – надо было перейти вон туда, к аварийному люку, где сидит Климов. Но шкодливая эта мысль отлетела со стремительностью, с которой побежала назад земля – и яркая трава, и красные бакены сигнальных ламп. Показалось, что они уже оторвались от земли, когда резкий удар сотряс машину где-то под брюхом, отдался в правое крыло. Самолет как-то сразу наполнился недоумением – первым предвестником страха. Рябов невольно вжался в кресло. Ему показалось, что продолжающаяся вибрация вот-вот развалит самолет на части. Но внезапный грохот пропал вместе с тряской. Когда он открыл глаза – машина висела в воздухе. Круто задрав нос, «ил» уходил в безоблачное небо.

Рябов воровато огляделся, не видел ли кто его минутной слабости. Похоже, что все испытали нечто подобное. Только Климов, держа фишки в руках, спрашивал у приятелей:

– Что там?… Что там случилось?

Машина между тем упрямо набирала высоту. Но Рябову не понравилась бледность стюардессы, заглянувшей в их салон. Она как-то виновато пробежалась по нему, проверяя, все ли на местах, и сделала чересчур ласковое замечание американцу, отстегнувшему ремни слишком рано.

– О пробку споткнулись? – спросил Рябов как можно тише, когда она проходила мимо.

Стюардесса шарахнулась от его шепота, но потом взяла себя в руки.

– Похоже. Точно сказать не могу. Узнаем – сообщим по радио.

Она ушла в голову самолета, и Рябов проводил ее долгим изучающим взглядом.

«Врать вас приучили так же здорово, как и держать себя в руках. Ежели какой непорядок, то девочка самообладания не потеряет, не в пример некоторым из моих героев».

– Климов, это ты так громко фишку об столик бросил? – пошутил Рябов, обращаясь к впереди сидящим.

– Клянусь, Борис Александрович, что и по одной раздать не успели, как грохнуло. Не знаете что?

– А ты штаны пощупай, сухие ли?

– Щупал, Борис Александрович. От непонимания пока и сухие. Если скажут, что это крыло отвалилось, сейчас же и намокнут…

Ребята дружно захохотали. Вновь выглянувшая из-за занавески стюардесса с благодарностью одарила веселый салон натянутой улыбкой.

«Не первый раз по летному делу – чую, неприятностью попахивает. Насколько серьезной? Так и есть! Не пронесло. Пошли по кругу, и это неспроста!»

Внимательно проследив за креном самолета, Рябов окончательно убедился, в отличие от все успокаивавшихся пассажиров, что машина идет по кругу. Встал и, несмотря на протест стюардессы, направился к пилотской кабине:

– Девочка, успокойтесь. Мы со Шмелевым старые приятели. Тем более он приглашал…

– Но командир не предполагал, что с тележкой…– она осеклась.

Рябов многозначительно поднял палец:

– Вот именно.

Он еще не подумал, как попадет в кабину через закрытую дверь – то ли стучать, то ли звонить, как у садовой калитки. В открывшейся двери вырос Шмелев.

Командир выглядел спокойным, хотя, как показалось Рябову, излишне собранным.

– Что с тележкой? – пошел ва-банк Рябов, использовав очень скудную информацию стюардессы.

Шмелев не удивился, будто разговаривал со специалистом:

– Не только тележка, думаю… Точно определить пока не можем. Ясно одно – левая не убирается.

– Полетим с неубранной?…

Шмелев как бы очнулся и, снисходительно улыбнувшись, отчего Рябов понял, что сморозил какую-то техническую глупость, сказал:

– С неубранной тележкой далеко не улетим. Еще ведь и садиться надо…

– Уж лучше дома пытаться…

– Не убежден… Путь дальний… Впрочем, гадать не будем. С контрольным пунктом договорились, что снижаемся до бреющего и с помощью фотосъемки попробуем выяснить, что произошло. Датчики показывают разгерметизацию полости левого крыла. Ребята спокойны?

– По-разному…

– Постарайтесь их успокоить, Борис Александрович. Во время матчей вам это удается.– Шмелев откинул рукой длинные седеющие волосы со лба.– Не исключено, придется играть ответственный матч…

«Решающий», – поправил про себя Рябов, но виду не подал:

– Конечно, я им сейчас запущу какую-нибудь утку…

– Только учтите: при необходимости мы предупредим всех пассажиров…

– Учту.

Растянув сладкую улыбку до ушей (Рябов представлял, какой дурацкой она выглядит под его большим крючковатым носом), он отправился на место. Перебрасываясь ничего не значащими словами с пассажирами, жадно тянувшимися к командиру корабля с вопросами, за ним следом прошел Шмелев.

Тяжелая машина тем временем шла, очевидно, по очень большому кругу. Как теперь прикидывал Рябов, готовилась к заходу на бреющий полет.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет идет на снижение, просим всех пристегнуть ремни и воздержаться от курения! – объявили динамики без всякого дальнейшего пояснения. Потом по-английски, потом по-французски…

Машина сразу же загудела: кто пристегивал ремни, кто терзал соседа расспросами, а кто успевал сделать и то и другое.

Как все реактивные машины с хвостовым расположением двигателя, самолет снижался неприятно. Чуть сбрасывался форсаж, нос вязко проваливался вниз, вызывая у Рябова невольный приступ тошноты, подступавшей к горлу. Перехватывало дыхание. Сейчас такие завалы Рябову, знавшему о тележке, казались особенно неприятными. Старался не думать ни о них, ни о себе. Как можно скрытнее наблюдал за ребятами. В нем росло невольное раздражение от их полной, такой мальчишеской беспечности.

Однако подумал: «Стоит ли осуждать их, привыкших к полетам больше, чем некоторые привыкают к ежедневной поездке на трамвае на работу и с работы?»

Земля приближалась неотвратимо и стремительно. Рябов смотрел на пестрые пауки световых пятен, на сверкающие транспортом жилы автострад и пытался представить себе, что делается сейчас в пилотской кабине и что делается там, на земле, где все глаза устремлены в небо, на приближающийся с, может быть, неразрешимой технической загадкой советский лайнер. Рябов старался даже в мыслях не пользоваться понятиями «роковой», «последний»…

– Сколько же мы тут просидим? – недовольно, на весь салон спросил Климов.– Моя Дунечка опять зря встречать приедет.

Из всех сидящих, не считая экипажа, лишь Рябов знал, что пока посадки не будет. Знал и другое: когда опять станем, если сможем, конечно, набирать высоту, не миновать паники.

– Ты свои луковицы голландских гладиолусов небось в чемодан сунул? – спросил Рябов у Климова.

– Да. А что?

– Сколько раз тебе говорил: в сумку класть нужно! Грузовая служба так вещи кантует, что из гладиолусовых луковиц тюльпанчики вылупятся.

– Я их хорошо обернул!

– В десяток шарфиков для подружек! – хихикнул кто-то.

Рябов не любил тряпичные разговоры, хотя деться от них было некуда. Он считал, что лучше направлять их самому, чем бросить на самотек. Борясь с меркантильностью некоторых, он приучал возить из заграничных поездок не только барахло – ребята молодые, известные, всегда на виду и должны одеваться модно, – но и такие, по мнению ребят, глупости, как луковицы цветов, мальки редких рыб для аквариумов и щедрые, яркие игрушки детям.

Рябов остался очень доволен, когда почти час проторчали в цветочном отделе универмага, старательно и, как он заметил, с большим желанием выбирая семена и луковицы цветов.

Машина снова клюнула. Рябов выглянул в иллюминатор. Она шла бреющим полетом над землей. Мелькнула контрольная башня аэропорта. Мгновение – и кончилась полоса. «Ил» снова начал набирать высоту.

Вокруг загалдели. Ветров что-то спрашивал, но Рябов сделал вид, что ушел в созерцание земли, вновь удалявшейся за толстым стеклом иллюминатора.

«Через несколько минут выяснится, что мы имеем на сегодняшний день. А может быть, завтрашнего уже и не будет? Неужели непоправимо? Это так несправедливо– ребята здорово поработали и соскучились по дому. Хотя справедливость имеет один серьезный недостаток – часто приходит к нуждающимся в ней слишком запоздало».

Он начал копаться в памяти, вспоминая невеселые авиационные истории. Их было немного – то отказывал двигатель, то едва дотягивали па остатках горючего. Из головы все не шли случаи пострашней. Вроде мюнхенской катастрофы с футболистами «Манчестер Юнайтед».

– Уважаемые пассажиры! – раздалось в динамиках. Салон притих, глядя на горящие надписи: «Пристегнуть ремни», «Не курить».– Предлагаем вашему вниманию выступление командира корабля товарища Шмелева, – пропела стюардесса, но Рябов не уловил торжественности в ее голосе.

– По техническим причинам мы вынуждены временно изменять курс и сделать пробный заход на посадку, чтобы проверить состояние одной из подвесок. Мы продолжаем полет, и о дальнейшем вас будут информировать, как обычно, стюардессы. Я считал необходимым объяснить вам лично, поскольку меня многие спрашивали, зачем мы выполнили этот маневр. Спасибо за внимание.

Голос стюардессы повторил на английском и французском языках сообщение командира корабля.

Рябов решил несколько выждать, а затем еще раз навестить Шмелева. Но подошедшая стюардесса попросила его пройти в салон первого класса, плотно задернув за ним штору.

За удобным столиком сидели Жернов и командир корабля.

– Присаживайся, Борис Александрович, – Жернов показал на место рядом с собой.– Вот товарищ Шмелев нас сейчас порадует…– Жернов осекся, и Рябов обратил внимание, что Шмелев как-то сразу постарел и осунулся.

«Значит, дурно!» – невольно екнуло сердце. Шмелев обращался к министру:

– Владимир Владимирович, канадцы передали, что съемка и компьютерный расчет показали, что у нас лопнули два баллона левой подвески. И, видно, куском покрышки пробило плоскость крыла. Судя по датчикам, повреждений жизненно важных узлов, скажем, магистралей горючего, нет. Но лететь нельзя. Будем садиться в порту отправления. Задача – выжечь как можно больше горючего. В порту уже готовят специальную полосу. Ничего особо страшного нет, но повышенная доля риска несомненна. Садиться придется на одну тележку. Наши ребята такое выполняли при испытательных полетах.

– Как будем с людьми? – спросил Жернов, обращаясь одновременно и к Шмелеву и к Рябову.– Хоккеисты-то выдержат. Они парни стойкие. А вот остальные…

– Думаю, – ответил Шмелев, – пока оставим, как есть. Непосредственно перед посадкой придется сказать правду.– Шмелев усмехнулся.– Ну, не всю правду, а лишь ту ее часть, которая необходима, чтобы приготовиться к посадке и принять надлежащие меры…

Шмелев ушел к себе. Они с Жерновым долго сидели молча.

– Пожалуй, пойду к ребятам, Владимир Владимирович, – Рябов от волнения потер руки.– Боюсь, как бы информация не проникла помимо нас. Я своих орлов знаю, они, если захотят, узнают о событии раньше, чем событие произойдет.

– Как личное-то ощущение, Борис Александрович? Выкарабкаемся?!

– В смысле не упадем? Поскольку оптимизм от пессимизма отличается только датой конца света, то считаю, пронесет. Раз пять уже проносило. Как-то молния врезала по моторам. На двух садились…– без всякого энтузиазма в голосе сказал Рябов.

Он встал и пошел в свой салон. По настороженному молчанию можно было судить, что серьезность положения понимают, хотя и не до конца. В минуты самого обидного проигрыша на него не были устремлены так единодушно глаза всей команды. Рябов улыбнулся. И услышал легкую волну вздохов облегчения.

«Верят, значит!»

Потеплело на душе, и Рябов, улыбнувшись еще шире, громко, чтобы слышали посторонние, сказал:

– Уж когда не повезет, так не повезет. Сами на самолет не опоздали, так теперь эта телега часа на три задержится. А в Москве ждут…

Это была ложь. Явная ложь. Ложь, которую он не приемлел физически. Но это, как в безвыходной игре, единственный совет – сражаться до конца.

Он плюхнулся в кресло, показавшееся слишком жестким, и, достав бумаги, принялся их перебирать. Изредка что-то выписывал, время от времени обращаясь то к одному, то к другому с мелкими вопросами по прошедшим играм, говорил о предстоящем двухнедельном сборе.

На одних деловитость Рябова действовала подобно новокаиновой блокаде, снимая страх. Другие, что интеллектом погрубее, реагировали на игру Рябова недоверчиво. Трушин лишь кивнул в ответ на слова: «После возвращения займемся ускорениями».

После паузы внезапно произнес:

– Если вернемся…

Они встретились взглядами. Рябов увидел в глазах Трушина неприкрытую тоску. Едва сдержал презрительную улыбку, но взгляда не отвел. Трушин отвернулся.

Глотов сидел, сжавшись, глядя то на Трушина, то на Рябова, не понимая смысла их разговора и не желая расставаться с неведением. Чанышев, сосед Глотова, самый умный из разыгрывающих, по кличке Профессор, склонился над столиком и что-то лихорадочно писал. Поскольку Рябов, приподнявшись, мог увидеть, что пишет Чанышев, он так и сделал. Рябов готов был поручиться, что тот пишет прощальное письмо…

«Прошло тридцать минут после повторного подъема. По словам Шмелева, летать еще часа четыре, а потом – посадка. И может быть, все…»

Рябов закрыл глаза, откинул спинку кресла. Бумаги, не глядя, сунул в сетку перед собой.

«И может быть, все… Проклятье! Тогда зачем и недоспанные ночи, и отказ от житейских удовольствий ради большой цели, которой не суждено достигнуть? Или достигнут другие, уже без меня. И все повторится – и весна, и первое свидание с Галиной, ее, конечно, будут звать иначе, – все это будет без меня. Что же… Я, пожалуй, доволен жизнью. Только маловато прожил… Как останется Галинка? Сколько раз говорила: брось мотаться по свету! К сожалению, теперь ее правда…»

Он редко дремал в самолете и при всем желании не смог бы задремать сейчас, но твердо решил прикинуться спящим. С тревогой вслушивался то в свист двигателей за бортом, то в хождения по самолету, то в слова, которые неслись как бы сверху.

«Тогда с молнией… Тоже делали рискованную посадку. В ленинградском аэропорту, вместо. Москвы… Сели будто на исправной машине. И Сомов, левый крайний, тогда напился полстаканом водки, которую принял на радостях тут же в буфете. И потом неделю не мог играть. То ли язва открылась со страха, то ли водкой опалил…»

Рябов постарался отвлечься, думать о чем-то занятном, радостном, но это оказалось выше его сил. Голос стюардессы вернул его к действительности:

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет идет на вынужденную посадку. Просим всех выполнить формальные меры безопасности, необходимые в таких случаях. Пристегнуться ремнями в обязательном порядке. Откинуть спинки свободных кресел впереди и рассесться так, как укажет стюардесса. Столики просьба закрыть. Твердые предметы с верхних полок снять. Ноги следует упереть в спинку переднего сиденья…

Сообщение, наложивши«» на резкое снижение самолета, как бы заставило повзрослеть видавших виды ребят. Они сосредоточенно выполняли все, что говорила стюардесса. И только Климов сказал:

– Пропадут луковицы гладиолусов… А ведь голландские…

– Брось трепаться! – прикрикнул на него Рябов. Самолет стремительно снижался. Показалась земля, вынырнувшая из облаков прямо под крыльями. Вот-вот, и она ворвется в люки аварийных выходов.