Текст книги "Убежать от себя"

11

Старая лопата с тяжелым черенком показалась ужасно неудобной, то ли от непривычки ею орудовать, то ли по причине общего настроения. Рябов начал злиться и, пытаясь нагрузить лопату на полный нож, вонзал ее в землю яростно, по самый черенок. Слежавшаяся за многие годы некопаная земля поддавалась туго, откалывалась с трудом, и если корни-щупальца от стоявших вдоль забора берез попадались под нож, то ком земли и вообще отвалить не удавалось. Тогда Рябов наваливался на черенок всем телом. Лопасть гнулась. Рябов чертыхался, вынимал лопату из земли и, перевернув, ногой выгибал ее обратно. Но через минуту новый корень упруго, будто тяжелая рыба, севшая на слишком легкую снасть, водил лопату в земле, гнулась лопасть, и все повторялось сначала.

Обычно любимое им занятие – копка новой грядки– сейчас вовсе не доставляло Рябову удовольствия. Он бросил лопату на грудками вздувшуюся перекопанную землю и направился в дом. Заглянул на кухню. Взял из вазы тяжелый «штрифель», надкусил его и, положив обратно, пошел в кабинет. Сел за стол. На глаза попалась толстая тетрадь прошлогоднего дневника, исписанная за время поездки по Канаде.

Когда захватывала настоящая большая идея, он посвящал ее разработкам толстые общие тетради. Из случайных рассуждений потом складывались не только книги– они в корне порой меняли характер работы, жизненного уклада.

«Пожалуй, проблему вратаря решить удалось. Коля хорош. И заиграет еще надежнее. Макар, второй номер, теперь его долго будет держать в тонусе. Ох, уж этот Макар! Сам обожаю быть первым, но у этого парня такая амбиция, что уж если сам не заиграет, то любого мертвеца, как живого, работать заставит. Всегда ценил таких зажигательных парней, но подобного Макару не встречалось. А Коле в оставшееся время надо лишь сохранить нервы в порядке да немного укрепить ноги. Еще, быть может, чуть-чуть обострить реакцию. „Кленовики“ стрелять будут с любой дистанции и на добой полезут до самой сетки ворот. А Макару пора сменить щитки. Думаю, длинноваты они для него. Нет легкости движения. Когда играли в Канаде, куда ни шло. У них будто медленный лед, тормозящий шайбу, и она так чаще, в охотку, идет верхом. Попробую поставить троицу форвардов ближе шести метров и резко, кистью, вразнобой…»

Рябов поймал себя на слове «попробую», которое слишком явно обозначало будущее действие, а будущего у него как раз и не предвиделось.

Перегнувшись через кресло, Борис Александрович дотянулся до кнопки включения приемника, и комнату наполнили звучащие из двух динамиков позывные «Маяка». Последние известия прослушал рассеянно, лишь по привычке насторожился, когда комментатор заговорил о спортивных новостях. Насторожился, и не напрасно. Речь шла о возможной серии матчей с канадскими профессионалами. Информация была общей и поверхностной, во всяком случае, для него, знавшего об этом больше любого в стране. Но то, что комментатор ни разу не упомянул его имя, показалось Рябову не случайным и больно кольнуло в сердце.

«Быстренько радиодяди сориентировались, – зло подумал он.– Я и для себя еще ничего не решил, а они уже за меня все обсудили и похоронить успели. Так и на коллегии будет. Стоит ли себе нервы портить, когда игра сделана задолго до первого свистка?! Поди, уже на следующий день после коллегии половина подхалимов здороваться перестанет. Может, и к лучшему…»

Рябов не хотел признаться даже на мгновение, что принял хоть какое-то конкретное решение, хоть как-то определил линию своего завтрашнего поведения. Где-то в глубине сознания родилась сосущей болью мысль: «Как буду жить, если перестану работать с ребятами?» Он отогнал ее немедленно. И не потому, что боялся неопределенности, а потому, что сама эта мысль казалась ему не столько кощунственной, сколько совершенно невозможной.

«А в общем почерке команды…– он слишком легко заставил себя снова думать о деле: за долгую прожитую жизнь привык как можно больше думать о деле, чем о сопутствующих ему мелких гадостях, – главное, сохранить свой стиль. Выиграть можно только при условии, что будем играть свою игру. В прошлом клубном турне поддались канадскому настрою, захотели показать, что не боимся жесткой игры, и сразу преимущество в скорости протекло сквозь пальцы -все звенья заиграли средне. А со средней игрой не добьешься победы. Игра, как деньги, они или есть, или их нет. Еще надо отправить Колю на повторный рентген. Боюсь, что ушибленный палец на левой, ловящей, руке может подвести. В долгой серии столько возможностей ушибить его вновь! А ловящая рука для вратаря -все! В том большом бухгалтерском балансе, который окончательно подобьет эта выстраданная мной серия матчей, больной пальчик вратаря тоже может сказать свое слово. Ведь уже сегодня бабки подбиваем по всем статьям. Лучше бросают по воротам – они, пасуем – мы, обостренное чувство игры – у них, физическое состояние -у нас, лучшие вратари – все-таки у них…»

Рябов вздохнул. Ему так не хотелось признавать, что работа по совершенствованию вратарской игры, к которой многие, даже отличные специалисты и знатоки хоккея, относились лишь как к необходимости, не завершена. Он сделал много. Тандем Николая с Макаром, он убежден, способен выдержать любую дуэль. И теперь самое время убедить в этом весь мир. Прежде всего – начальство. Ну, кажется, оно уверовало в это раньше других, если решается отказаться от его услуг в самое ответственное время…

Рябов тяжело поднялся из кресла и рывком, так, что вылетело из паза колесико, задернул плотную штору. Включил заряженный еще с вечера проектор. И на висевшем у глухой стены маленьком любительском экране, прорванном почти в самом центре, заметались фигурки с клюшками. Бобина с пленкой раскручивалась медленно, будто вся его жизнь должна была уместиться на одной кассете. А этот матч, который он под насмешливым взглядом второго тренера снимал купленной на собственные деньги японской камерой, проходил только вчера. И он переживал его во всех эмоциональных тонкостях. Единственное отличие того реального матча от этого повторявшегося в том, что он знал сейчас, чем кончится все происходящее на экране. В жизненных ситуациях случается подобное гораздо реже.

«Программу подготовки надо составить по-умненькому. Главное, показать ребятам, что они могут делать все то же, что могут канадцы. Большинство из всего, что могут они, мы делаем даже лучше».

Поглядывая на экран, Рябов почти на ощупь делал пометки на листке бумаги. По-своему, совершенно непрофессионально, с точки зрения киношника, монтировал ленту, которую видел скорее не глазом, а умом.

Пленка, наспех склеенная, дважды обрывалась, и он теперь уже тщательно, словно от качества склейки зависел успех будущих серий с канадцами, соединял оборванные концы, вдыхая с детства приятный запах ацетона.

Когда бобина кончилась и конец пленки предупреждающим звонком застучал о корпус, Рябов еще некоторое время сидел в полутьме, не открывая шторы и не останавливая аппарата, бросавшего на экран трясущуюся белую рамку пустого кадра.

«Зачастую в вещах, которых мы боимся, меньше опасности, чем в тех, о которых страстно мечтаем… Еще вчера мне казалось, что серии с канадцами-едва ли не самое рискованное предприятие в моей тренерской судьбе. Я хотел этих встреч… А сегодня должен думать о том, чтобы защищать не сами встречи, не само право победить, а всего лишь право рисковать. Это абсурдно… И противно… Когда-то, лет пятнадцать назад, в творческом угаре сочинил притчу о тренере. Рассказал ребятам. А потом много раз упоминал в разных статьях, выступлениях и докладах. Но только сейчас понял, как далека и одновременно близка эта притча к жизни. Как это было тогда? А-а, вот… „Слово „тренер“ непременно женского рода! Только женская интуиция помогает тренеру предугадывать чужие ошибки и исправлять их. И он, конечно, всегда прав“. Всегда прав… Глупое пижонство! Кому она нужна – правота?! Всегда старался поступать по правде, хотя, признаться, считал истинную правду доступной познанию совсем не каждого. Потому относиться к правде следует осторожно. Правда сродни китайской диете: можешь есть все что угодно, но только одной палочкой! И сколько раз я обжигался на своей правде! Сколько раз клял себя, но каждый следующий раз поступал, как прежде. Даже если поступок грозил бедой. Впрочем, что беды?! Всего лишь уроки жизни… Беды, которые нас ничему не учат, подобны игре в нападении, когда форвард за всю жизнь не забивает ни одного гола!»

Рябов встал и рывком отдернул штору. Свет на экране сразу померк в лучах солнечного дня, разгоревшегося за окном. Потянуло сырой зеленью, горьковатым, пряным запахом черносмородинового листа. Рябов выдернул из розетки штепсель проектора. Откуда-то издалека вновь выплыла утренняя фраза: «Ветер носит слухи от дерева к дереву». И он не удержался, чтобы не повторить ее громко еще раз.

12

Встреча была назначена в дорогом отеле «Хилтон». Рябов не знал, где он находится, но это его нисколько не волновало. Гриссом сказал, что пришлет за ним машину.

За пять минут до назначенного срока Рябов не поленился выглянуть в окно, чтобы проверить, не появилась ли на стоянке новая машина. Он увидел огромный черный «Крайслер-империал», грузно разворачивавшийся в тесном садике их тоже не дешевого пансионата. Лимузин словно боялся повредить хрупкую ухоженность гостиничного хозяйства.

Рябов оделся и спустился вниз точно в назначенный час. Шофер в форме услужливо, будто за хозяином, прикрыл дверцу, и машина прыгнула в дорожный водоворот обеденного часа пик.

Тяжелая машина шла мягко, и Рябов обратил внимание, что соседи по потоку вольно или невольно сторонились, отдавая, должное ее классу.

«Чертовщина какая-то. Уж на меня бы роскошь действовать не должна. К тщеславию по мелочам вроде не расположен. По большому счету – и подавно, – подумал Рябов.– А вот такая безделица, как машина, – и внутри все поднимается, будто сам становишься неизмеримо выше, чем есть. Что скажет этот Гриссом, не знаю, но если в его душе все эти аксессуары хотя бы вдвое значимее, то спеси ему не занимать».

Рябов вспомнил, что видел Гриссома дважды. Первый раз на приеме у премьер-министра, когда они впервые приехали в Канаду со сборной клубов. Играли с любительскими командами и нанизывали их на шампур победы, подобно кускам молодой баранины. Ребята опьянели от успеха, только он, Рябов, ходил злой, хотя и довольный. Победы были нужны ребятам, победы были нужны начальству. Но он не был уверен, что такие победы нужны ему и нашему хоккею в целом. Он не сомневался в преимуществах школы советского хоккея, сомневался в другом, способны ли легкие толчки дать верный ответ: достаточно ли прочна вся конструкция, достаточно ли она прогрессивна и направлена в будущее? А поскольку всегда любил проверять свои ощущения конкретным действием, то охотно согласился на предварительные переговоры о встречах с профессиональными клубами высшей лиги. Ему сказали, что невозможно сдвинуть этот вопрос с мертвой точки без согласия господина Гриссома. И для начала представили. Гриссом оказался невзрачным мужчиной ниже среднего роста, поджарым, с итальянскими чертами лица, с массивными очками в золотой оправе и большим галстуком-бабочкой, так хотевшей взлететь с белого поля между сверкавшими отворотами его идеально сидевшего смокинга.

Гриссом поздоровался без всякого видимого интереса. Но когда Рябов отошел, разговаривая с кем-то в бестолковой, горячечной суете официального приема, он несколько раз ловил на себе заинтересованный взгляд босса канадского хоккея.

При второй встрече, состоявшейся уже в клубе хоккейной лиги, Рябов понял, почему таким странным показался ему Гриссом: он, видно, страдал позвоночными болями, скорее всего отложением солей, и потому поворачивался к говорившему не головой, что естественнее, а всем телом. И в движении этом было столько вызывающего пренебрежения к собеседнику, что Гриссом тогда совершенно не понравился Рябову. Тем более что на коротком обсуждении шеф высшей лиги сидел так, будто происходившее его совершенно не касалось и он попал сюда случайно и знал нечто такое, что никогда не суждено познать собравшимся.

Вчерашний звонок в отель после игры, проведенной с блеском против одного из популярнейших клубов, да еще усиленным – об этом сказал знакомый журналист из газеты «Торонто стар» – пятеркой из американской лиги, оставил его совсем равнодушным. Позднее, оставшись один у себя в номере, Рябов вспомнил об антипатии к Гриссому и подумал: зачем он понадобился шефу высшей лиги?

С этим вопросом, на который Рябов так и не вычислил более или менее подходящего ответа, он и вошел в просторный стеклянный холл отеля «Хилтон», сопровождаемый учтивыми поклонами портье и швейцаров-мальчиков у дверей. Он собирался было обратиться к портье с просьбой разыскать Гриссома и сообщить, что Рябов приехал, когда сам Гриссом встал из мягкого кресла, стоявшего в углу холла, и, улыбаясь, двинулся навстречу. На полшага сзади по сторонам шли двое: молодой парень с рыжей бородкой, студенческого вида, и рослый детина с явно боксерским прошлым, который только для приличия нес под мышкой тощую голубую папку с золотым тиснением.

Гриссом шел, улыбаясь во весь рот, словно увидел дорогого, давно не приезжавшего родственника, но, по привычке заглянув в глаза, Рябов увидел в них холодную напряженность и подозрительность.

– Рад вас видеть, мистер Рябов! Благодарю за согласие отобедать вместе.

Полуповернувшись всем телом, он сделал почти царственный жест, приглашая к выходу из холла.

Ресторан занимал несколько открытых площадок, но сейчас все было задраено огромными плоскостями стекла и хрома. Создавалось неповторимое ощущение присутствия там, среди снега, и в то же время уюта и тепла закрытого помещения.

– Как вы относитесь к китайской кухне? – спросил Гриссом, не обращая внимания на четверых официантов, замерших возле стола, и склонившегося в почтительной позе метрдотеля. Рябову доводилось обедать в «Хилтоне», он знал, как обслуживают в таких отелях, но в случае с Гриссомом сказывалось не только богатство (в «Хилтоне» этим никого не удивишь), но и огромная личная власть, настоянная на всенациональной популярности.

– Положительно. Настолько положительно, что предпочел бы французскую, – сострил Рябов.

От одного ощущения, что ему придется есть какой-то «вон-тон суп», «вон-тон сладкую свинину» и «яйцо фуйонг», ему стало не по себе. Пробовал когда-то такой обед в китайском национальном ресторане. Для расширения гастрономического кругозора это оказалось интересно, для пищеварения – хуже, а с точки зрения насыщения – обед не годился никуда. Рябов любил поесть не только вкусно, но и обильно.

– Л вообще, мистер Гриссом, я бы предпочел кухню русскую. Вам не доводилось отведать расстегая с визигой?

Гриссом понял, что с Рябовым разговор простым не будет, и что-то сказал метрдотелю по-французски. Рябов языка не знал, но понял, что тот ответил неопределенно длинной, витиеватой фразой.

– Чтобы не осложнять жизнь, – добавил Рябов, – с удовольствием съем обед, который позволит себе заказать хозяин канадского хоккея.

Комплимент пришелся Гриссому по душе, хотя он и не подал вида.

– Нет никаких проблем. Вы получите, что хотите. Но мне будет приятно угостить вас как хозяину. Вы серьезно позволите заказать, что сочту возможным?

– Конечно. Все, что касается еды, кроме китайского обеда, принимается с закрытыми глазами. Потом, думаю, зрение мне понадобится, когда мы приступим к серьезному разговору о хоккее…

– Вы думаете? – Гриссом снова испытующе посмотрел на Рябова. Правда, на этот раз он не уловил во взгляде Гриссома былой подозрительности.

– А разве, мы не за этим встретились?

– Честно говоря, – Гриссом улыбнулся, – мне просто приятно увидеть первого человека в русском хоккее и поговорить с ним, как это говорится в России, по душам…

Рябов вслушивался в речь молодого человека, сидевшего между ними: тот говорил по-русски чисто, с едва уловимым только коренным русским человеком оттенком холодности языка, лишенного повседневного общения с разнообразной разговорной средой. Рябов по достоинству оценил мастерство синхронного перевода. Вряд ли этому стоило удивляться. Такие люди, как Гриссом, редко пользуются второсортными вещами, касается это автомобиля или переводчика, – таков стандарт их жизни.

Хозяин не спешил переходить к делу, и Рябов решил не торопить события.

– Вы довольны результатами ваших выступлений? – как бы между прочим спросил Гриссом.

– Честно говоря, эти результаты меня мало волнуют. Уровень игры ваших хоккейных клубов значительно ниже уровня нашей сборной…

– Да… Наши мальчики никак не могут с этим согласиться. Но вы должны их понять, мистер Рябов, – он усмехнулся.– Хоккей – почти интимная сторона канадской жизни. И вдруг какие-то русские вторгаются в нее и легко, походя пытаются доказать ничтожность канадского хоккея.– Гриссом вновь преувеличивал, но Рябов понимал, для чего он это делает – хотел посмотреть, какова будет реакция собеседника. – Только канадцы способны понять, что такое хоккей для нации. Как бы, скажем, вы отнеслись к тому, что у вас хотят отобрать право быть лучшим хоть в чем-то…

– Согласен, – кивнул Рябов.– Хоккей для двадцати двух миллионов канадцев – ярчайшее средство самовыражения. Но, наверно, не слишком спортивно вести страусиную политику: знать, что есть соперник, способный тебя победить, а самому твердить: «Я – сильнейший», тем временем всячески отказываясь от предлагаемой встречи.

Гриссом от души расхохотался:

– Мне говорили, мистер Рябов, что вы – человек, склонный к максимализму. Я – тоже. Но беда в том, что есть люди, совсем на нас не похожие. Скажем, ваше утверждение, что есть соперник, достойный канадских профессионалов… – он скривил губы в презрительной усмешке.– Думаю, что всякий более или менее разбирающийся в хоккее человек понимает, что канадские любители не в счет, это лишь хоккейное сырье, в которое требуется вложить немалые деньги, чтобы получилось нечто толковое… Так вот, ваше утверждение, что есть достойный соперник канадских профессионалов, разделяется далеко не всеми. Как ни странно, даже ваши разгромные победы над любителями мало убеждают моих коллег по руководству высшей лигой в том, что русские умеют играть в хоккей.

– Вот и говорю про страуса, – упрямо повторил Рябов.

Упоминание о страусе явно не нравилось Гриссому, но он сдержался.

– Когда впервые появилась мысль встретиться с русскими в хоккейном поединке? Если память мне не изменяет, она была высказана в интервью с вами, мистер Рябов, шесть лет назад?

Рябов удовлетворенно кивнул.

– Наши газеты писали нечто подобное: с русскими играть во что? В хоккей? Это несерьезно!

– Потом пришлось изменить тон и газетам, – по-детски обиженно повторил Рябов.

– Вот именно. Но газеты не правят хоккеем в нашей стране.

– Им правите вы…

– Так-то оно так, но не так…

– Хотите сказать, что, если вы, мистер Гриссом, захотите организовать встречу с советской сборной на высшем уровне, вы не сможете…

Гриссом задумчиво пожевал кусок семги, сдобренной лимоном:

– Так-то оно так, да не совсем. Четырнадцать из шестнадцати владельцев национальной лиги живут в США, и им совершенно наплевать на чаяния канадских любителей хоккея.

– Вы хотите сказать, что обладаете только урезанными правами? – съязвил Рябов.

Гриссом охотно согласился, как может согласиться великодушно человек, облеченный неограниченной властью:

– Как только появился на земле второй человек, права первого оказались урезанными. А теперь попробуйте согласовать свои права со всем населением земли, и это многое объяснит.

– Но ваши коллеги должны понимать, что складывается нелепая ситуация, – начал горячиться Рябов, – две разные по социальному характеру страны развивают игру совершенно независимо друг от друга. Канадцы делают это уже почти сто лет, мы – четверть века! И еще ни разу не встретились на высшем уровне!

– Мистер Рябов. Во всяком деле главное – преодолеть предубеждение. Это первое. Второе, знать хотя бы приблизительно результаты при любом исходе предпринятого.

– Вы хотите точно знать, что выиграете? – фыркнул Рябов.

Гриссом рассмеялся.

– Честно говоря, это меня волнует куда меньше, чем вас, – уколол он Рябова.– Я не тренер, я предприниматель. И заговорил с вами только потому, что прежде, чем команды выйдут на лед, надо сыграть куда, более сложную, менее поддающуюся чьим-то настроениям экономическую игру.

– А попробуйте чистый хоккей, без бизнеса! – задиристо бросил Рябов.

Гриссом воспринял слова Рябова как шутку, не больше:

– Механизм очень прост. Если игрок будет ранен в серии «СССР – Канада» и потом не сможет играть в турнире высшей лиги, он теряет большие деньги. Клуб тоже. Страховка – 350 тысяч долларов в год на определенное количество игр – аннулируется. Если придется платить экстравзносы, то мы должны знать, сколько денег вернется в кассу.

– Да, но хоккеисты…

– Звезды не захотят играть без одобрения своих хозяев. Зачем ссориться с теми, кто тебя кормит?

– Каков же выход? Вы считаете, что матчам не суждено состояться?

– Совсем нет, – засмеялся Гриссом, – я по натуре оптимист. Но нужно время. В таких серьезных предприятиях нельзя принимать скоропалительных решений. Знаете ли вы, мистер Рябов, что только телевизионные права на трансляцию серии составят свыше миллиона долларов?! За такой куш стоит покусаться. Серия – не просто хоккейные матчи. Не беру в счет эмоциональный аспект. Серия заставит работать сложный механизм нашей экономической машины.

– Вы не преувеличиваете?

– О нет, – Гриссом убежденно покрутил головой вместе с плечами.– Билеты будут проданы за год до матчей. Туристические агентства закупят гостиницы для поездок в Москву. Вы ведь не согласитесь, чтобы все игры серии прошли в Канаде?

– Это было бы несправедливо…

– Да, но деньги… Что мы будем иметь от матчей в Москве? Канадские газеты примутся писать о предстоящих встречах. Хоккей, предвижу, с помощью серии станет круглогодичным событием. Потом начнутся лотереи… Скажем: «Купите в нашем универмаге 20 коробок пудры, и в одной из них может оказаться заветный билет!» Пожалуй, я пытаюсь объять необъятное – показать вам, какой оборот может принять дело…

– Значит, вы считаете серию стоящей затеей?

– Как двадцать два миллиона канадцев, я хочу играть с русскими. Более того, в отличие от двадцати двух миллионов моих земляков, понимаю, что в случае проигрыша никакой национальной катастрофы не произойдет. Хотя это и трудно себе представить – проигрыш сборной всех звезд…– Он мягко улыбнулся, но за этой улыбкой крылось твердое убеждение, что серию канадские профессионалы, несомненно, выиграют.

Обед подходил к концу. Рябов не заметил, как за разговорами – Гриссом попросил его подробнее рассказать о системе организации хоккея в СССР – прошло время. Официант поставил перед хозяином небольшой золотой сундучок, немало удививший Рябова. Но в нем оказался только счет, который Гриссом, внимательно изучив, подписал тщательно, словно сделку минимум на миллион долларов.

Уже в «империале», по дороге домой, Рябов невольно вспомнил не столько сам разговор, доставивший ему нескрываемую радость – он нашел на канадской стороне единомышленника в проведении большой серии, – сколько вот эту подпись – медленную, тщательную: она убеждала, что организация серии потребует немало времени и трудов. И еще вспомнились слова Гриссома, сказанные им напоследок:

– Когда-нибудь время сотрет остроту организационной проблемы, но убежден, что серии станут величайшим событием в мировом спорте.

И это полностью совпадало с точкой зрения Рябова.