Текст книги "«Осторожно! Играет „Аквариум“!»"

Взгляд из объектива

Андрей «Вилли» Усов – один из наиболее опытных и известных питерских фотографов. Снимает давно, много и хорошо. Много лет он фактически являлся штатным фотографом «Аквариума». Некоторые его оценки могут показаться очень субъективными; так, собственно, и есть, но Вилли имеет на это полное право. Остается только добавить, что беседа проистекала у Вилли в тот момент, когда во всем доме вторые уже сутки подряд был вырублен свет. Горели свечи, как на ранних квартирных концертах «Аквариума»…

– С какого времени ты стал снимать «Аквариум»?

– Если считать, что «Аквариум» начался в марте 1975-го, а я твердо так считаю, потому что все, что было до того, до встречи Севы Гаккеля с Борисом Гребенщиковым, «Аквариумом» как таковым еще не было… С выступления в клубе «Эврика» начинается для меня «Аквариум»: Фейертаг читал лекцию, Саша Ляпин пришепетывал самостоятельно, Сева Гаккель выступал с «Акварелями», а Боря с Дюшей и Фаном, жизнерадостно улыбаясь, делал два аккорда на 12-струнном «Орфее»…

Потом мне Сева сказал, что это новая жизнь для него, что он сейчас на таком подъеме… «Приходи, посмотри, послушай, как это у нас получается…» И в какой-то майский день я приехал к Севе домой и увидел там Борю – он играл с обнаженным торсом на 12-струнной – и Севу – он играл на виолончели. Все это происходило как-то очень красиво, и я их поснимал. Вот это начало. Я считаю, что с мая 1975-го я начал снимать рок.

– Потом ты стал снимать «Аквариум» регулярно…

– Да. Хотя у меня было очень много музыкальных амбиций, я был музыкантом всегда и сейчас считаю себя музыкантом (у меня были группы всякие, смешные, я очень много пел), но мне казалось, что если я это не сниму, то никто не снимет. И действительно, никто это толком и не снимал. А я уже тогда умел хорошо фотографировать, и я стал снимать… В 1978 году это произошло, я построил тогда свою гитару – ту гитару, на которой Боб потом много играл, много есть фотодокументов, где он с этой гитарой, – и вот эта самая моя гитара, мною построенная для меня же, не ставшего музыкантом на сцене, была продана Боре за символические триста рублей. Это был конец. Я наигрался и стал фотографом. Я ушел тогда с работы (я работал в аэропорту авиамехаником по радиооборудованию), бросил все и ушел в фотографию. Почти тринадцать лет я работаю фотографом.

– Кому принадлежала идея делать фото обложки альбомов «Аквариума»?

– Первая обложка – это «Братья и сестры», потому что она впервые делалась как обложка, и наша фотосессия была специально для обложки. Это, конечно, идея Бори. Он хотел, чтобы эта запись была как-то специально оформлена. У меня есть все эти негативы. Эта обложка делалась так: отдельные негативы с фотоизображением плюс припечатывалась текстовка – и все это наклеивалось на картонную коробку. Очень сложно, неудобно и непрофессионально.

– Ты столько лет снимаешь одних и тех же людей. У тебя возникали с ними какие-то особые отношения, как, скажем, с фотомоделями?

– Да. Я даже могу фамильярно гаркнуть…

– Нет, я не об этом…

– Ну, во‑первых, я знаю, что они могут. Четко. Если я снимаю Гребенщикова на концерте, то я смотрю и знаю: это у меня есть, вот этот жест я видел, вот это я терпеть не могу, вот это – после концерта я ему скажу: «Боря, так нельзя, на тебя же люди смотрят», а вот это я еще не снимал. Я жду вот этого. И он обязательно это сделает.

– Это по наитию, или ты просишь его…

– Я никогда не прошу. Я стою внизу: в толпе или за кулисами, я никогда не вторгаюсь. Я из тех фотографов, кто четко соблюдает этику.

– Кто из «Аквариума» был для тебя наиболее интересен?

– Очень долго для меня был интересен Борис. Всегда для меня был интересен Сева Гаккель. Сева Гаккель мне нравится внешне и практически всегда. Его интересно снимать, но теперь он очень часто отказывается и не дает себя фотографировать.

– А если ты его случайно все-таки снимешь? Он засветит пленку?

– Нет. Я снимаю в таких ситуациях, когда он в контексте, при котором меня нельзя обвинить, что я его фотографирую. Если Сева скажет: «Нет, Вилли, не надо», – я его снимать ни в коем случае не буду. Зачем напрягать человека?

– Ты обещал рассказать какой-то эпизод, связанный со словами «Арокс и Штер»…

– Коль скоро это название пошло, «Арокс и Штер»… Меня, конечно, очень это название выбивает, потому что это – «Московия» для меня… Вообще-то «Треугольник» для меня «Москва». Потому что его Москва полюбила первой. Я говорю: «Синий альбом»! Вот крутота-то!», а они говорят: «Треугольник»! Ты ничего не понимаешь, вот где музыка!» А я говорю: «Какая ж там музыка? Там же стеб один». Я же видел своими глазами, как они хохотали, до упаду просто, было смешнее, наверное, писать, чем слушать. Писали на «Штудере», у Тропиллы, на Охте, в Доме юного техника, было, это, наверное, осенью… И вот писали, писали… А у Бори – свои планы, пометки какие-то… Я пощелкиваю иногда; поговорили, поболтали, посмеялись. Потом… Боря садится за фоно. Тропилло пишет. Боб делает несколько аккордов, а потом читает стихотворение: «Финская баня, когда ты сгоришь… город Париж…», я уже не помню точно это стихотворение, оно очень смешное – и, к своему стыду, не знаю чье. Либо Гуницкий, либо Бродский. Кто-то из крутых… И все это было так смешно! Короче, он все это сделал, а нотою в конце взял еще несколько аккордов, а потом эту пленку снимают, переворачивают и приплюсовывают на болванку ко всей этой общей схеме в перевернутом виде. Идет все это… потом звуки смешные, потом проходит «Арокс и Штер». Слушалось все это великолепно.

– А что ты думаешь по поводу того, что «Аквариума» больше нет? (В момент беседы с Вилли, то есть в начале июня 1991-го, формально «Аквариума» в самом деле не было, так как в марте этого года БГ объявил о прекращении деятельности «Аквариума» и выступал некоторое время с группой, которая называлась «БГ-Бэнд». Но по сути и по составу музыкантов это был, разумеется, «Аквариум».)

– Вот с Бориной подачи, много лет назад, образовался этот самый «Аквариум», который потом от Бори оторвался. А Боря считает, я не понимаю почему – от какого-то разгильдяйства, от недальновидности, – что «Аквариум» только его. А «Аквариум» живет, его прекратить уже нельзя, понимаешь? И сказать, что «Аквариум» распущен, тоже нельзя. И не потому, что только я и отравленные этой жизнью-музыкой, тысячи моих одногодков… сколько сейчас совсем молоденьких ребят, которые считают себя настоящими, крутыми фанами? Они, оказываются, думают очень здорово, разделяют доброту, духовность – то есть, в общем-то, музыка лечит! «Аквариум» я никогда не считал музыкой развлечения и отдыха, я всегда «Аквариум» ставил очень редко, для того чтобы… ну не знаю, не то чтобы очиститься, а чтобы другое исключить из себя, другое… чтобы убрать вот эту эстраду, рок забойный, который колотит… Чтобы вот что-то такое подумалось, послышалось… и поэтому я считаю, что, когда Боря говорит – все, «Аквариум» прекратился, – это ерунда. Он и сам это, наверное, почувствует, и ничего тут не сделать, будет «Аквариум». Боря очень бестактно обращается со своей публикой, я считаю, что это промахи, которые самый примитивный, средненький менеджер не допустил бы. Мне очень жаль, что у Бори никогда не было менеджера. Ему бы очень нужен был менеджер настоящий. Потому что без постороннего глаза вести такую игру нельзя. Боря очень много песен не записал и считает, что их не надо исполнять, потому что они заигрались у него в голове. Потому что он для себя решил, что они замылены, понимаешь? А на самом-то деле он просто обкрадывает людей… Я считаю, что это не то что расточительство, а неуважение. Они же были, эти песни – запиши их, ну не надо там с каким-то суперсопровождением, запиши на своем хорошем восьмиканальном магнитофоне, один, с парой наложений – все! Сделай это, оставь эту память! Он, может быть, считает, что эти песни хуже тех, что сейчас играются. Не хуже! Я последнее время даже забываю, какую песню слушаю.

– Может быть, это и есть причина для снятия названия?

– Так виной-то этому не группа! Вина в том, что Боря не может остановиться. Он не останавливается. Он не оглядывается. Он не думает. А надо подумать. Я считаю, что «Аквариум» будет вне зависимости от того, что Боря решит. А каким он будет, Боря может чуть подкорректировать, это в его праве. Но пока он этого не делает. И еще интервью дает глупые…

– Сейчас же больше не дает…

– Ну, давал. Во всяком случае, люди, которые очень любили «Аквариум», Борю и вообще все это воспринимали, они перестали воспринимать. Я бы все ему простил, но вот это я простить ему не могу. Зачем вот так? Зачем же меня вот так?

– Но ведь не может же художник, музыкант полностью зависеть от чужого мнения и идти на поводу у тех, кто его любит…

– Но ты же сам видишь, что это чистый стеб – то, что происходит.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вот интервью некоторые по телевизору, которые без смеха и улыбки невозможно слушать.

– Мне это как раз и нравится. А нужны ли серьезные интервью? Я вот как раз у Боба видел фильм про некую хардовую американскую группу. Выдуманную. Музыканты там играют, поют, дают интервью – все как положено, только такой группы на самом деле нет. Есть только актеры, которые все это изображают. И все идет совершенно по стандарту, как у сотни групп в сотне фильмов. Говорятся совершенно одинаковые фразы, играются совершенно одинаковые песни. И все это как бы всерьез, как на самом деле и бывает. Тут есть о чем подумать…

– А может быть, может быть…

– Мне всякого рода ирония всегда была близка… Но вернемся к фототеме. Какая из фоторабот, сделанных с «Аквариумом», тебе кажется наиболее удачной и если такая есть – почему?

– Съемка Бориса дома, в 1985 году, зимой. Это была полуторачасовая съемка, я снял три пленки, по двенадцать широких кадров, и практически все эти кадры вошли в мой золотой аквариумный фонд.

– Что это за золотой аквариумный фонд?

– Это лучшие кадры с концертов, лучшие групповые снимки, лучшие портреты. И вот тогда все было очень здорово. Все снималось в одном помещении, на Софьи Перовской, но то, что сделано, не рассекретит ни один профессиональный фотограф. Потому что все сделано на черных фонах, с туманом, с лучами, браслетами, стеклами, светящимися глазами… А снято-то на кухне или в комнате обшарпанной, страшной… И все это было снято при какой-то настольной лампе!

– Сколько ты примерно извел пленки на «Аквариум»?

– Я не знаю, сколько я выбросил, но вот две коробочки, которые лежат на увеличителе… мы можешь их взвесить и запомнить в килограммах.

– А в метрах?

– А в метрах не знаю. Это в килограммах надо мерить, это тяжелые две коробки.

– Этот золотой фонд будет когда-нибудь издаваться?

– Ты знаешь, если бы я издавал «Аквариум» в 1987 году, я сейчас бы ездил на белом «Мерседесе» и принимал бы тебя не в этой комнате…

– И свет бы горел…

– Да, и у меня, конечно же, горел бы свет.

– Ты думаешь, что сейчас это уже не нужно?

– У меня постоянное ощущение… Тогда мне казалось – это рано, рано… Сейчас я вижу, что это уже поздно, поздно… будем ждать витка. Вот дружок мой издал плакат «„Аквариум” – лучшее вино». Не берут…

– Так плохой плакат получился.

– Все же «Аквариум», тот, от которого все так торчали. И слово броское, и Тихомиров оформил его… Не знаю, это неинтересно.

– А плакат с «рамкой»?

– Это мой. С рамкой золотой. Но это концепция группы.

– Когда ты их снимаешь, они слушаются? Или начинают режиссировать сами?

– Вот как раз этот плакат с золотой рамкой… Они попросили меня сделать эту съемку. Промурыжили довольно долго, потом повезли на автобусе. «Куда поедем?» Я говорю, что знаю место, и повез их на Кировский стадион. На берег вышли… Там пончо у Сережи, все симпатично так смотрится, какая-то чилийская группа… Боря в этом бредовом, расшитом золотом… я не знаю, что у него там на голове… Все очень смешно, забавно. И все очень рвется, нет единства, даже когда они стоят. Я снимаю. «Кодак». Сто двадцать рублей пленка. Чик – кадрик! Один из двенадцати ушел. Дальше снимаю. Нет состояния, ничего нет. Вдруг они: «Вон там саванна, джунгли!» Там у самого стадиона деревья тонкие, трава высокая, вот туда! Ну, Боря что? Боря не может просто так…

Он пошел за поленом, стал это полено ставить себе на лоб, на плечо. Ставит он, значит, это полено, а я говорю: «Ребята, у меня «Кодак»! Вы понимаете – «Кодак»! Невозможно эту пленку так хантулить! Давайте, я же знаю, зачем я вас сюда привез!» – «Давай, снимай, вот это класс!» Снимаю. Ну это все теперь лежит у меня, это отвал… Потом говорю: «Ну все? Наелись? Теперь пойдем туда, куда я вас привез». И мы пошли. И там, среди деревьев – я знал, какой будет сзади фон, там положенное дерево такое… маленькая солнечная поляночка, даже не поляночка, а пятачок земли сырой. И я их посадил в это место. Начались роптания. «Здесь грязно, у меня белые брюки». – «Постираешь». – «Вот здесь холодно… А меня уже комары кусают!» Наташа Васильева стоит, глумится над всем этим. Я стою, ору на них: «Курить, всем курить!» Они надымили, атмосферу создали, прозрачность убрали, солнышка лучик сзади, я – вспышку и со вспышкой, на солнышке, сделал этот кадр… Это очень сложно.

– Другие группы тоже сложно снимать, или с «Аквариумом» всегда особая возня?

– Я не снимаю группы, которые мне не нравятся. Когда я снимаю группы, которые мне не нравятся, то получается вроде «Скорой помощи» – для миньона я сделал… Ну, попросили – я их снял. Таких групп очень много, и их снимать тяжело, они еще сами себя не чувствуют. Это то же самое, как девушку снимаешь, которая прелестна, но она совершенно еще себя не чувствует, она не знает, что она такое… Это – ужасно!

Когда ты видишь, что вот все есть, все от природы дано, и… Тут хоть ори, хоть бей, хоть шлепай, хоть как… Все! Невозможно.

– Есть какая-то идеальная ситуация в аквариумном плане, о которой ты мечтаешь, которую ты, как художник, хотел бы найти и снять?

– А я снял идеальную ситуацию. Это «Музыканты пьют чай». Это 6-я Красноармейская, 1980 год, в канун Тбилисского фестиваля.

Июнь 1990

Свет «Аквариума»

Совсем не в каждой группе есть художник по свету. Наверное, не всюду нужны специалисты такого рода. Однако в «Аквариуме» давно творит свои чудеса персональный Мастер света. Без него теперь уже невозможно представить полноценные выступления легендарной группы. Это Марк Брикман, известный следующим своим высказыванием: «Командовать здесь будет один человек, и этот человек – я».

Публика не видит Марка, да, наверное, и не думает в большинстве своем особенно про световые чудеса, стабильно сопровождающие концерты «Аквариума». Однако почему бы не взглянуть на творчество группы в необычном ракурсе, с помощью самого Мастера?

– С каких пор ты стал сотрудничать с «Аквариумом»?

– Это я помню хорошо. Октябрь 1993 года. Голодное время… то есть просто как волк рыскал в поисках всяческих работ, но никаких работ нигде не находилось. И тут мне позвонил Миша Гольд, тогдашний директор «Аквариума»… а знакомы мы с Мишей были по бане… и предложил поработать – четыре концерта в Питере, четыре концерта в Москве, – и мы с ним договорились, что эти восемь концертов я отрабатываю, а потом уже решаем окончательно, гожусь я или не гожусь. Но уже после первых четырех питерских концертов я понял, что это мое… то, что происходило в группе; то, по чему тосковало мое сердце – я нашел и сказал, что «все, я – ваш!». Ну и вот…

– Ну а до этого времени «Аквариум» был знаком как таковой или очень приблизительно?

– Дело в том, что у меня нет слуха. Вообще. А до того я не интересовался совершенно не только рок-н-роллом, но и вообще музыкой. Так только, послушать иногда что-то… знал, что вот есть такая группа, что есть Гребенщиков и песня «Город золотой». Вот и все мое образование в этой области. Я просто не понимал, что происходит на концертах. Я что-то такое делал… все-таки профессионал, четверть века к тому времени, но не понимал, что происходит. Помню, что сразу после этих восьми концертов были концерты где-то в Сибири, в небольших клубах. Где со светом была просто полная ж… и я просто включал свет и вбивался в эту толпу у сцены, туда, в самую кучу, чтобы понять – что происходит? Чего я делаю-то? Зачем все это?

И понял я, что делает «Аквариум» на сцене, лишь на двенадцатом концерте. Это был тот самый концерт, после которого я уже перестал их считать. Дело было в Рязани, зимой, и в середине песни я вдруг въехал! В ощущение песни, в ощущение того, что происходит на сцене. И как только я въехал, то у меня тут же руки зажили без меня…

– Что же это за песня была?

– Да я уже и не помню… Но произошло тогда то, что потом произошло в «Аквариуме» всего один раз… в середине песни раздались аплодисменты – свету! Я точно знаю, что это были мне аплодисменты, и я тщательнейшим образом следил, чтобы больше такого не происходило. Потому что не должно быть отвлечения на что-то конкретное, это называется «тащить одеяло на себя» – есть такой театральный термин. И такое со мной в «Аквариуме» произошло всего один-единственный раз после этого. Случайно тоже у меня получилось… Произошло же то, что при моем слухе чрезвычайно маловероятно… я попал в долю! И тоже аплодисменты, и тоже я потом приходил к Борьке извиняться, хотя он не принимал этого категорически, он считал, что все было хорошо, но я-то понимал, что так быть не должно.

– Насколько я могу судить, ты до «Аквариума» был связан по работе с театром?

– Да. Я как художник по свету состоялся в Народном театре Политехнического института, моей альма-матер. Этим я обязан художественному руководителю этого театра Валерию Степановичу Суслову. Все мои профессиональные основы закладывались именно в этом театре. Но пришло время, когда мне сказали: «Хватит уже! Иди и займись всем этим на профессиональной сцене!» Ну а к тому времени театр как раз заканчивал свою жизнь, и с 1988 года я уже профессионально занимаюсь светом. Я поработал во многих театрах Питера.

– В какой степени, на твой взгляд, то, что ты делаешь как художник по свету в «Аквариуме», получается адекватным тому, чего бы ты сам хотел в результате?

– Адекватность – это, на мой взгляд, главное требование к моей работе. В принципе. Быть адекватным тому, что происходит на сцене. На этом строится все! Насколько все получается так, сам я сказать не могу, но стараюсь быть адекватным на сто процентов. Говорят, мне это удается.

– Но, наверное, многое зависит от технологических возможностей… Они ведь всюду разные. Одно дело – западные страны или российские города… Или хорошие концертные залы и не очень большие клубы…

– А на это и есть мастерство. В таких случаях я обычно говорю – «Борисыч рас…яев[1]1
  Слово на букву «п».


[Закрыть] не держит. У него каждый в своем деле классный специалист». И один из параметров мастерства – это как раз умение сделать из г… конфетку. То есть в зале, оснащенном скромно, создать максимальную степень адекватности тому, что происходит на сцене.

– С 1993 года ты постоянно работаешь с группой и, соответственно, путешествуешь с ней по всем городам и странам этой планеты…

– Да, так оно и есть. Я всегда с группой. Ну меня не было только, когда на операции валялся… Ну а так – всегда.

– Любопытна твоя точка зрения на эволюцию «Аквариума» за те годы, которые ты его наблюдаешь.

– Вот насчет эволюции тут сложно… Тут я, боюсь, ничего не смогу сказать… Я не замечаю эволюцию… Эволюция – это, как я понимаю, куда-то направленное движение, да? Так вот куда оно направлено, это движение, я не вижу абсолютно, не понимаю, и самое-то главное, я даже и не хочу этого понимать. Что для меня стало одним из главных критериев ценности «Аквариума»? Постоянство непостоянства. Нет никакого шаблона. И это относится к музыке, к одежде, к составу музыкантов, в конце концов, сейчас в меньшей степени, конечно, а раньше так все постоянно менялось, и вот это мне очень импонирует. До сих пор.

– А если говорить про аквариумные пластинки? Ты ведь их слушаешь?

– Слушаю конечно! Но с чисто утилитарной целью… Вот, например, начинается сезон, и я хочу понять, что у нас в этом сезоне будет. Прихожу на репетиции, обязательно! Сижу на репетициях, слушаю и смотрю. Мне нужно въехать в ощущение того, что у нас будет происходить в этом сезоне. Потом я для себя это формулирую, вербализую, даю этому какое-то свое название. И, как правило, этим названием делюсь с Борисычем. Отнюдь не всегда попадая в то, что он ощущает.

– Чем же эти дискуссии…

– Нет, это не дискуссии. Это я делюсь. Так же, как и Борисыч делится со мной. И с той же целью я слушаю альбомы. В том состоянии, когда они еще только будут изданы, перед выходом. Звучание на концерте и на альбоме – они же разные. И вот когда у меня складывается максимально объемное ощущение, я уже понимаю… нет, не так… я до сих пор не понимаю, что я делаю, но знаю, что делаю это правильно. Естественно, ремесло есть ремесло. Но при этом никогда нету ничего фиксированного. Я никогда, как правило… ну, не то чтобы никогда… но в большинстве случаев просто не знаю, что сделаю в следующее мгновение. Теперь меня уже достаточно хорошо знают на очень многих площадках и уже не пристают со всякими дурацкими вопросами. А так мне все время приходилось объяснять, что у нас не бывает партитур. У нас только программа, которую Борисыч пишет за десять минут до концерта. Сам пишет, сам и нарушает.

– Ты от нее отталкиваешься?

– Я отталкиваюсь от ощущения. И потом я чувствую… вот сейчас наступит момент, когда Борисыч начнет лепить что-то свое в программе. Но я ничего не делаю, пока не услышу вступление. Чтобы убедиться, что звучит именно та песня… Как правило, я угадываю, что будет не песня из программы, но какая же будет – это невозможно угадать. Я строю организацию светового управления именно таким макаром, чтобы в любой момент можно было сделать много чего неожиданного.

– Ты ведь можешь дать какой-то другой свет…

– Да.

– Полутона…

– Да.

– Изменить световую картину в целом.

– Да. Да. Да. Вообще-то, в свое время, когда я спросил Борисыча в 93-м году, чего он хочет от света, как он себе его представляет, то он сказал так: «Мне нужен такой свет, которого нет ни у кого». Это было и это остается одним из генеральных принципов моей работы. Но кроме того, я считаю, что у «Аквариума» должен быть такой свет, чтобы любое движение музыканта на сцене меняло на нем освещение. У меня свет очень резкий, пятнистый, неровный, но именно как раз благодаря этому на сцене все время происходит световое непостоянство. Потому что ведь самого по себе света не видно. Он виден тогда, когда он на что-то попадает. Вот скрипач повернулся к басисту – и все, и он уже другой. В какой-то степени живость света имеет место в любой группе, но я считаю, что степень живости света в «Аквариуме» выше, чем в других группах. Опять же в силу непостоянства всего, что происходит на сцене. И свет в силу этого тоже непостоянен. Кстати, вот причина, по которой я уже перестал совершенно работать в театрах.

– Тебе надоела статика. Повторы одного и того же.

– Да, совершенно точно! Я не могу больше уже… как это – сейчас одно, но и завтра то же самое! Да на хрен мне это надо!

– Но ведь когда выступает тот же «Аквариум», то нередко повторяется программа, и повторяется по песням, а иногда даже день в день, и песня за песней. Как же ты на этом фоне импровизируешь? Одни и те же песни, одни и те же звуки, а иногда и движения. Тут же ведь особенно ничего нового не придумаешь.

– Склероз выручает… Я просто не помню, что я прежде делал… (Смеется.)

– Тогда чем больше склероза, то тем лучше для твоей работы.

– Все же хорошо в меру… Но я действительно не запоминаю, и мне приятно каждый раз делать новое. То есть я мог бы, конечно, запоминать… есть какие-то блоки… Например, появляется в программе песня «Плоскость». И я знаю, что на этой песне мне нужно 18 фонарей поставить нижним контровым… А «Северный цвет» я решаю в гамме такой сине-мадженто-красной, и там есть соло у Сура, так я делаю специальную картинку. А в другой песне было роскошное соло у Алика с Шаром, и я на это соло тоже специальную картинку строил, и она тоже у меня была выведена на отдельную ручку. На «Мама, я не могу больше пить», например, когда эта песня появилась в программе, мне захотелось сделать черно-бело-зеленую гамму. Но Борисыч сказал: «Нет, я хочу красную». Получи! И он получил с разных сторон разной формы и консистенции красные фонари…

– Можно сказать, что твоя работа носит характер такой постоянной импровизации. Пусть и на известную тебе тему, но ты все равно все время импровизируешь по ходу концерта.

– Точно. Вот это ты очень точно сформулировал.

– Ты много где побывал с группой. Где именно тебе было проще всего работать? Проще по возможностям. Понимаю, что тебе доводилось строить свет в разных условиях, но все же где было элегантнее всего?

– Так проще или элегантнее? Это разные вещи.

– Элегантнее.

– Пожалуй, последние годы во МХАТе. А из заграниц – в Женеве, там было очень много аппаратуры, но самое главное, что были ребята, понимающие и готовые делать то, что нужно. То, что хотелось. И аппаратура была расположена удобно и правильно для того, что мы делали.

– В каком питерском зале тебе приятней всего работать?

– ДК Ленсовета, разумеется. Этот зал мне знаком всю мою жизнь, и того, что там недостает по свету, всегда есть у кого арендовать.

– Поскольку «Аквариум» продолжает свое движение вперед, твоя деятельность тоже будет сопутстовать тому, что делает группа. Это ведь уже стало естественной частью тебя.

– Во-первых, я очень на это надеюсь. Во-вторых… да, это естественная часть меня, но я, к сожалению, не молодею. Просто тяжелее становится ездить. Физически тяжелее. Хотя как только я оказываюсь на площадке, то все годы улетают… фьють… и нету их! До конца концерта.