Текст книги "Дома и люди. Из истории петербургских особняков"

Скороходова подоспела вовремя!
(Дом № 21 по Почтамтской улице)

Нельзя сказать, чтобы исследователи Петербурга вовсе обошли вниманием дом № 21 на Почтамтской: по утверждению пушкиниста В.Ф. Шубина, здесь во второй половине 1830-х годов проживал редактор «Библиотеки для чтения» известный литератор барон Брамбеус – он же О.И. Сенковский, арендовавший жилище у некоего Фомы Балкера. Внутреннее убранство особняка, до того как там поселилась супружеская чета Сенковских, отнюдь не поражало роскошью, вдобавок темные и сырые комнаты не отличались и особой чистотой.

Дом № 21 по Почтамтской улице. Современное фото

Решив сделать жене сюрприз, Осип Иванович втайне от нее нанял не понравившийся ей при первом осмотре домик и разукрасил его так, что он стал напоминать райский сад. Для ухода за цветами, заполнявшими все помещение, пригласили специального человека. Здесь, в обставленных дорогой мебелью холодных покоях, слабо обогреваемых мраморными каминами, О.И. Сенковский принимал своих многочисленных гостей…

Впрочем, это только присказка, а речь у нас пойдет о другом. На одном из фрагментов аксонометрического плана Петербурга, составленного Сент-Илером – Соколовым в 1764–1773 годах, имеется изображение квартала между нынешними улицами Почтамтской и Якубовича, от Конногвардейского до Почтамтского переулков; хорошо виден и дом № 21 – крайний слева. В ту пору он выглядел почти так же, как и сейчас, отличаясь лишь деталями наружной отделки, появившимися после перестройки 1868 года. Ценность здания – в его хорошей сохранности; построенное в 1760-х, оно донесло до нас черты Петербурга ранней екатерининской эпохи.

С Екатериной II связаны и имена первых его владелиц – сестер Татьяны и Анны Скороходовых; первая из них была замужем за А.П. Кашкиным. Из документов известно, что участок с двумя однотипными каменными домами и большим садом, простиравшимся до Большой улицы (ныне улица Якубовича), принадлежал им до 1798 года, после чего был разделен и продан трем разным хозяевам.

В юности обе сестры служили камер-юнгферами, то есть горничными, при великой княгине – будущей Екатерине II, причем Татьяне суждено было сыграть в ее жизни не последнюю роль, о чем подробно поведала в своих «Записках» сама государыня.

1746 год для семнадцатилетней Екатерины выдался нелегким. Императрица Елизавета изводила ее попреками в приверженности к прусскому королю и в недостаточной любви к мужу – великому князю Петру Федоровичу, по причине чего брачные отношения супругов не вступили в реальную фазу, оставаясь чисто платоническими.

В один далеко не прекрасный день нападки вспыльчивой самодержицы приняли особенно ожесточенный характер, когда, по выражению Екатерины, ей пришлось выслушать «тысячу гнусностей», и она стала не на шутку опасаться побоев. Лишь появление великого князя положило конец тягостной сцене. Потрясение и обида оказались столь велики, что мелькнула мысль о самоубийстве.

Далее предоставим слово самой героине несостоявшейся трагедии: «Я легла на канапе и после получасу крайней горести пошла за большим ножом, который был у меня на столе, и собиралась решительно вонзить его себе в сердце, как одна из моих девушек вошла, не знаю зачем, и застала меня за этой попыткой».

Как следует из дальнейших пояснений, этой девушкой оказалась Татьяна Скороходова. Ухватившись за нож, она предотвратила худшее, а затем пустила в ход все утешения, какие только могла придумать. «Понемногу я раскаялась в этом… поступке и заставила ее поклясться, что она не будет о нем говорить, что она и сохранила свято», – заключает свой рассказ Екатерина.

Неизвестно, чем бы закончился этот эпизод, не появись Скороходова так вовремя; возможно – ничем, но не исключено, что она некоторым образом повлияла на будущую судьбу России, заслужив тем самым свой уголок в истории.

Святочные игры в «Штегельманском доме»
(Дом № 50 по набережной Мойки)

Из усадебных построек, появившихся на левом берегу Мойки в середине XVIII века, до нас дошло, разумеется в измененном виде, всего несколько, и среди них – дом придворного поставщика Г.Х. Штегельмана. Расположен он неподалеку от Невского проспекта, рядом с бывшим дворцом графа К.Г. Разумовского, и ныне входит в комплекс зданий Педагогического университета.

Дом № 50 по набережной Мойки. Современное фото

В глубине парадного двора виднеется внушительное здание с тремя ризалитами, средний из них имеет подъезд; парадный двор выглядит довольно необычно и, кажется, в петербургской архитектуре больше нигде не встречается.

Такой внешний вид дом приобрел после перестройки в стиле раннего классицизма; черты его проявляются, в частности, в лепных барельефах в форме античных ваз, размещенных поверх колонок. Построен же он раньше, в 1750-х годах, по проекту архитектора Б. Растрелли, почти одновременно со Строгановским дворцом, возведенным тем же мастером.

После смерти Штегельмана его супруга решила продать участок и в ноябре 1763 года поместила в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявление с интересными подробностями о своих владениях: «Бывшего придворного фактора Штегельмана жена вдова продает каменный дом, состоящий на Мье[11]11
  М ь я – старое название Мойки. (Л. И.)


[Закрыть] реке, со всеми… службами и с садом, в коем каменные оранжереи с разными фруктами и притом пруд с рыбою; желающие оный дом купить, о цене договориться могут с оною г. Штегельманшою».

Судя по этому описанию, усадьба покойного поставщика мало чем отличалась от соседних барских усадеб. Годом позже Екатерина II приобрела ее в казну и отвела под жилье графу Г.Г. Орлову. К тому времени мысль о браке с ним, не поддержанная наиболее влиятельными приближенными, уже оставила императрицу: она сочла, что ее фавориту подобает иметь отдельное жилище. Идея же постройки Мраморного дворца, «здания благодарности», отделанного с неслыханной роскошью, еще только витала в воздухе и была далека от осуществления…

По-видимому, серьезных переделок в новоприобретенном особняке не понадобилось, ив 1764 году Орлов начал задавать в нем пиры, на которых присутствовала вся знать и сама государыня. В дневнике С.А. Порошина неоднократно встречаются записи вроде нижеследующей, от 27 декабря 1765 года: «Вчерась ввечеру Ее Величество изволила быть у графа Григорья Григорьевича Орлова в Штегельманском доме, что на Мойке; там, как сказывают, компания была человек около шестидесяти. Ее Величество возвратиться изволила в час по полуночи. Ужин там был, танцы, песни, пляска и святошные игры. Гости часа в четыре по полуночи разъехались».

Г. Г. Орлов

Как выглядели эти игры, мы узнаем из другой записи, сделанной двумя днями ранее: «Сперва, взявшись за ленту, все в круг стали, некоторые ходили в кругу, и протчих по рукам били. Как эта игра кончилась, стали опять все в круг, без ленты, уже по двое, один из другого: гоняли третьева. После сего золото хоронили; «заплетися плетень» пели; по-русски плясали; польский (то есть полонез. – А. И.), минуэты и контрдансы танцовали. Ее Величество во всех оных играх сама быть и по-русски плясать изволила…»

Подчас забавы придворных приобретали более замысловатый характер, что скрупулезно отмечает тот же Порошин: «Государыня изволила сказывать, что она ногою своею за ухом у себя почесать может… Фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков правой своей ногой вертел в одну сторону, а правой же рукою в другую, в одно время…Граф Григорий Григорьевич разные такие ж штучки делал».

Людям той эпохи свойственна была детская непосредственность, и невольно поражаешься, читая, как престарелые вельможи в лентах и орденах могли весело играть в горелки (игра вроде «пятнашек». – А. И.) или прыгать на одной ножке, а после этого важно шествовать в Сенат заниматься государственными делами!

Г.Р. Державин в своих «Записках» рассказывает такой эпизод. Как-то статс-секретарь Петр Иванович Турчанинов (немолодой человек на весьма важном посту!), встретив его в саду Царского Села, проговорил озабоченно: «Государыня немного скучна, и придворные что-то не заводят никаких игр; пожалуй, братец, пойдем и заведем хоть горелки». Во время игры пятидесятилетний поэт погнался за одним из великих князей, но, поскользнувшись на мокром лугу, упал и вывихнул руку. Так что ребячьи забавы иной раз кончались для седых шалунов чувствительными увечьями.

Ю.М. Фельтен

Через несколько лет фавор, или, как тогда говорили, «случай», Г.Г. Орлова закончился, и он навсегда покинул дом на Мойке, который так и не стал его собственностью. В августе 1780 года «Санкт-Петербургские ведомости» вызывали желающих «исправить нынешним временем в Штегельмановом доме, состоящем в ведомстве конторы строения домов и садов, в главном корпусе и флигеле разные работы».

Из этого можно заключить, что именно тогда и выполнена перестройка здания в новом стиле. Бессменным директором конторы долгие годы состоял Ю.М. Фельтен, под чьим «смотрением» и производились работы, но был ли он автором проекта, не имея на то достаточных доказательств, утверждать не берусь.

Очередным обитателем дома стал другой граф, на сей раз немецкого происхождения, Фридрих Ангальт, приглашенный Екатериной на русскую службу в 1783 году и проживший в России до конца своих дней. Назначенный директором Сухопутного кадетского корпуса, он ревностно отдался воспитанию будущих офицеров, и надо сказать, что его подопечные сохранили о своем начальнике благодарную память.

Не имея собственной семьи, Федор Евстафьевич (как называли его на русский лад) всецело посвятил себя заботам о своих питомцах. Он увеличил корпусную библиотеку и учебные кабинеты, расходуя на это личные средства, а кроме того, обратил самое серьезное внимание на физическое развитие кадетов, заставив их заниматься фехтованием, верховой ездой, плаванием и танцами. Корпусный сад по праздникам был открыт для посетителей, наблюдавших за происходившими в нем конными ристалищами.

Не любивший графа Г.А. Потемкин в одном из писем к Екатерине от 29 мая 1790 года раздраженно писал: «Граф Ангальт живет в Петербурге, пакостными своими склонностями развращает нравы молодых кадет и не имеет время и не умеет смотреть за егерским корпусом Финляндским, не прикажете ли быть в нем шефом Генерал-Майору Барону Палену. Корпус требует поправки».

Ф.Е. Ангальт

Имело ли обвинение Потемкина под собой какие-то основания или нет, но императрица не сочла нужным к нему прислушаться, оставив Ангальта на посту директора корпуса, и, судя по восторженным отзывам бывших его выпускников, поступила правильно. За два дня до смерти, 20 мая 1794 года, Федор Евстафьевич в последний раз навестил своих воспитанников, навсегда простившись с ними. Посеянные им семена дали в душах некоторых кадетов неожиданные всходы: они не могли смириться с иными методами воспитания.

Когда директором корпуса назначили будущего фельдмаршала М.И. Кутузова, стремившегося восстановить ослабевшую дисциплину, произошли два трагических события. Вот что рассказывает об этом один из современников в письме от 18 июля 1795 года: «Строгость Кутузова в кадетском корпусе, заступившего место обожаемого графа Ангальта, коего портрету часто кадеты поклоняются… взбесила кадетов. В Петров день один из них, по имени Леш (видно, Лифляндец) бросился с верхней галереи на каменный двор и чрез 6 часов умер, а 7 числа сего месяца то же сделал некто Акимов…» Эти напрасные жертвы не изменили ход событий, и постепенно воспитанники привыкли к новым порядкам.

Следующим летом опустевший дом принял не совсем обычного постояльца: сюда из Петропавловской крепости перевели Тадеуша Костюшко, взятого в плен после поражения польских повстанцев. По поводу смены им жилья Екатерина в несколько елейном тоне писала своему постоянному корреспонденту барону Гримму 19 сентября 1795 года: «Он (то есть Костюшко. – А. И.) все хворает, потому я и поместила его в доме Штегельмана, где прежде жил покойный граф Ангальт; при доме небольшой садик, и там он может гулять. Он кроток, как овечка…»

Тадеуш Костюшко

Узнику отвели несколько комнат в нижнем этаже, приставив в качестве стража некоего майора, делившего с ним стол и сопровождавшего в прогулках по саду. Весь свой досуг пленник отдавал чтению, рисованию и токарным работам. Вступив на престол, Павел освободил Костюшко и, щедро одарив, позволил ему уехать в Америку, взяв с него слово не воевать больше против России. Дом же на Мойке император в 1797 году пожаловал своему побочному брату графу А.Г. Бобринскому, вероятно, в память о том, что здесь некогда проживал отец последнего – Г.Г. Орлов.

Спустя несколько месяцев Бобринский отдал пожалованный ему участок под Опекунский совет воспитательного дома, получив взамен особняк в конце Галерной улицы, принадлежавшей его роду до самой Октябрьской революции. Бывший же дом Штегельмана начал новое существование поначалу в качестве благотворительного, а позднее – учебного заведения и не прекращает его вот уже более двухсот лет.

О прошлом не грустит!
(Дом № 74 по набережной Мойки)

Также на Мойке, вблизи Исаакиевской площади, приютилось невысокое здание с классическим портиком из ионических пилястр и треугольным фронтоном. Суховатый, казенного вида фасад как нельзя лучше подходил к прежнему назначению дома: многие десятилетия он принадлежал ведомству Государственного контроля, закончившему свое существование только после Октябрьской революции. Но перед тем как обратиться в казенное учреждение, он знавал лучшие времена и видал на своем веку не одни чиновничьи вицмундиры.

Дом № 74 по набережной Мойки. Современное фото

Построил его генерал-поручик Алексей Петрович Мельгунов на отведенном по указу Петра III «в вечное и потомственное владение» месте. Повеление отдано в феврале 1762 года; не прошло и двух лет, как дом был готов – его можно видеть на составленном немного позднее аксонометрическом плане Сент-Илера – Соколова. В ту пору он выглядел иначе, чем сегодня, – наряднее и веселее, хотя привлекал взор уже не декоративным разгулом барокко, а более строгими и умеренными формами раннего классицизма.

Для Алексея Петровича это время не было особенно благоприятным: потеряв в лице свергнутого государя покровителя и благодетеля, он на пару лет оказался не у дел, отстраненным от двора, и использовал возникшую паузу для строительства своего особняка. Опала длилась недолго; Екатерина II не отличалась злопамятностью и вскоре вновь призвала бывшего фаворита своего мужа к деятельной службе. Но прежде чем обратиться к будущему, бросим беглый взгляд на прошлое нашего героя.

А.П. Мельгунов (1722–1788) был сыном петербургского вице-губернатора и учился в Сухопутном шляхетном корпусе, после окончания которого началась его служебная карьера. Однако вряд ли она имела бы столь успешное продолжение, не попади он в 1756 году адъютантом к великому князю Петру Федоровичу, коего подкупил отличным знанием немецкого. Здесь не было ничего удивительного, потому что язык этот изучался в корпусе весьма основательно, да и преподавали там по большей части немцы.

В скором времени Мельгунову самому довелось побывать начальником Кадетского корпуса, но по-настоящему звезда его засияла с того момента, как великий князь сделался, правда всего на шесть месяцев, императором «всея Руси». Через три дня после вступления на престол, 28 декабря 1761 года, он произвел своего любимца в генерал-майоры, а в феврале следующего – в генерал-поручики, пожаловал тысячу душ и в придачу участок казенной земли на берегу Мойки.

А.П. Мельгунов

Не надо, впрочем, думать, что жизненный путь государева фаворита усыпан одними розами. Екатерина II в своих заметках на полях книги аббата Денина «Очерк о жизни и царствовании Фридриха II» рассказывает, что как-то раз Мельгунова вкупе с двумя другими приближенными императора, Львом Нарышкиным и Дмитрием Волковым, высекли по приказу капризного, как дитя, государя. Это произошло на празднике в Ораниенбауме «в присутствии дипломатического корпуса и человек до ста мужчин и женщин».

Но даже такого рода выходки не смогли поколебать верность Мельгунова своему взбалмошному господину: один из немногих, он оставался при нем до конца и даже слегка пострадал, высидев пару дней под арестом после свержения Петра Федоровича.

Вскоре кратковременная немилость Екатерины бесследно миновала, и Алексей Петрович вновь оказался «на коне». В 1764 году он отправился на должность генерал-губернатора в Новороссию, но через год получил новое назначение: сенатором и президентом Камер-коллегии в Москву. Перед тем как отправиться к месту службы, Мельгунов неоднократно устраивал великолепные псовые охоты на приобретенном у С.П. Ягужинского Мишином (ныне Елагином) острове. В числе его гостей была сама императрица, любившая в молодости такие забавы.

Не пустовал и городской дом Алексея Петровича, обладавшего завидным даром угождать «сильным». Дружба с нужными людьми, сначала с И.И. Шуваловым, а затем с Г.А. Потемкиным, в немалой степени помогала ему всегда держаться на плаву. Но имелись у него и подлинные достоинства государственного мужа; их он в полной мере сумел проявить на посту ярославского генерал-губернатора, а затем управляя ярославским и вологодскими наместничествами.

В 1773 году А.П. Мельгунов продал дом на Мойке супруге тайного советника и камергера А.Ю. Нелединского-Мелецкого. Род этот – польского происхождения и осел на Руси еще в первой четверти XV века. Некий Станислав Ян Мелецкий, прибывший с дружиной из двухсот человек, принял православие, получил новое имя Михаил и был «пожалован в кормление городом Вологдою» с богатыми вотчинами.

Его сын Василий стал прозываться Нелединским по принадлежавшим ему вотчинам на реке Нелединке. В 1699 году Петр I позволил его потомкам носить двойную фамилию Нелединских-Мелецких. В начале XVIII столетия они значительно возвысились, и дед Александра Юрьевича 15 сентября 1725 года последним получил звание боярина. Сам А.Ю. Нелединский-Мелецкий, по обыкновению того времени, начал службу в одном из гвардейских полков, но проходила она, судя по всему, туго, так что в 1754-м, будучи уже в двадцатипятилетием возрасте, он все еще имел чин прапорщика.

Возможно, именно это обстоятельство толкнуло Александра на не совсем обычный для русских дворян шаг: он поступил волонтером, то есть добровольцем, в австрийскую армию. Прослужил он там недолго и уехал в Париж, где оставался в течение всей Семилетней войны. Однако при вступлении на трон Екатерины II он уже имел полковничий чин, а в 1763 году окончательно оставил военную службу и вновь отправился в милый его сердцу Париж. Возвратился Нелединский оттуда лишь четыре года спустя. Его светский лоск и европейская образованность обратили на себя внимание государыни; он вошел в интимный круг ее приближенных, получив звание камергера.

Екатерина охотно прибегала к его услугам, когда требовалось встретить и сопровождать какого-нибудь иностранного принца или для подобных же поручений. Этим и ограничивалась его роль при дворе. От первой жены, урожденной княжны Куракиной, он имел сына Юрия, известного поэта своего времени, друга всех тогдашних литераторов.

В 1782 году Нелединские решили расстаться с домом, который едва не сделался собственностью княгини Е.Р. Дашковой. Вернувшись из-за границы и не имея пристанища в городе, она, не желая из скупости тратиться на наемное жилище, поселилась на своей, тогда еще деревянной, даче Кирьяново на Петергофской дороге, где зажилась до осенних холодов. Узнав об этом и беспокоясь о ее здоровье, Екатерина II пожелала сделать ей подарок в виде городского особняка, предоставив выбор его самой княгине. При этом она прибавила, что готова приобрести для нее особняк покойной герцогини Курляндской – неподалеку от дворца.

Вот что пишет на сей счет в своих «Записках» сама Дашкова: «Из двух осмотренных мною домов – герцогини (ныне Миллионная, 22. – А. И.) и госпожи Нелединской – первый был больше, богато и изысканно обставлен и расположен на более красивой улице; второй находился на Мойке, мебель в нем была проще. Первый дом стоил 68 тысяч, второй – 40 тысяч рублей. Я остановилась на последнем…»

Далее Екатерина Романовна подробно описывает коварство госпожи Нелединской: та, несмотря на обещание оставить новой владелице всю мебель, тайком вывезла большую ее часть. Возмущенная княгиня отказалась покупать пустой дом и ограничилась тем, что сняла его на год за 4 тысячи.

Этот эпизод, о коем Дашкова поспешила всех оповестить, не преминув охаять и сам дом, и его хозяйку, задержал продажу Нелединской своего жилища на целых пять лет. Лишь в марте 1787 года нашлась подходящая покупательница, но уплаченная ею цена оказалась значительно ниже той, что назвала Дашкова.

Итак, дом Нелединских перешел во владение жены светлейшего князя С.А. Меншикова – Екатерины Николаевны, урожденной княжны Голицыной. Новая хозяйка славилась своею красотой, запечатленной в 1795 году художницей М. Виже-Лебрен; портрет изображает Е.Н. Меншикову с четырехлетней дочерью на руках в ее петербургском особняке, перед раскрытым фортепиано со стоящими на нем нотами. В семейной жизни княгиня была несчастлива: муж ее, Сергей Александрович, приходившийся родным внуком петровскому «Данилычу», не отличался высокими моральными качествами и вдобавок был чуть не на двадцать лет старше жены.

Злоязычный памфлетист князь ГЕ В. Долгоруков, в силу своего происхождения и родственных связей знавший подноготную всех и вся, дал ему уничтожающую и, по-видимому, вполне заслуженную характеристику: «Князь Сергей Меншиков унаследовал ничтожность своего отца и, к сожалению, извращенные вкусы своего знаменитого деда; это было тем менее извинительно, что он женился на одной из самых красивых женщин России».

Е.Н. Меншикова

Через несколько месяцев после приобретения Меншиковыми дома на Мойке у них родился первенец – сын Александр. Ему довелось сыграть не последнюю, хотя далеко не блестящую роль в истории николаевского царствования и печально прославиться в Крымскую кампанию.

В 1797 году княжеский особняк перешел в цепкие купеческие руки, и на сей раз надолго: английский коммерсант Э.Дж. Смит, купив дом всего за 25 тысяч, в чаянии барыша тут же опубликовал в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявление о его продаже или сдаче внаем: «Во 2-й Адмиралтейской части, в 3 квартале, под № 185, неподалеку Синего мосту, продается и в наем отдается большой каменный дом бывший княгини Меншиковой, а ныне аглинского купца Шмита; дом сей построен весьма выгодно, со многими службами; средний оного этаж довольно хорошо меблирован, и весь дом заключает в себе 58 покоев; естьли кто желает нанять его весь или особый при нем находящийся флигель, тот может о цене узнать от приказчика Никиты Иванова».

Желающий нанять столь превосходное жилище отыскался довольно скоро в лице португальского посланника, прожившего здесь не один год. Позднее в особняке поселился член Государственного совета, бывший министр внутренних дел князь Алексей Борисович Куракин (1759–1829). Современники, знавшие князя, отзываются о нем весьма нелестным образом. По словам некогда известного поэта И.М. Долгорукого (1764–1823), Алексей Борисович был чрезвычайно горд и не склонен считаться с самолюбием окружавших его людей; чаще всего он следовал своим капризам и минутному расположению духа. «Всякий знак его внимания, даже самого благодетельного, был тяжел, потому что покупался не столько подвигами, званию свойственными, как разными низкими угождениями, кои так противны благородному сердцу».

Женив своего секретаря Л.С. Кармалеева на побочной дочери и поселив у себя в доме, Алексей Борисович передал ему все дела по департаменту государственной экономии, которым заведовал, чем тот не преминул воспользоваться, разумеется, с немалым ущербом для казны. В одном из секретных донесений в Третье отделение о нем говорится следующее: «Кармалеев женат на побочной дочери князя Алексея Борисовича Куракина, живет в его доме и занимается всеми его делами, пишет ему мнения, ворочает всем, что зависит от Куракина, и наживается всеми возможными средствами. Он принадлежит к разряду подьячих, весьма искусен в так называемых крючках, а впрочем, повинуется безусловно страстям Куракина, который иначе не действует, как по внушению страстей».

А.Б. Куракин

После смерти А.Б. Куракина наследники купца Смита, или Шмита, как его называли в России, в 1830 году продали дом в казну. Он был перестроен архитектором И.И. Шарле-манем в ампирном стиле и отдан под квартиры начальника и прочих чиновников Государственного контроля, рангом помельче; здесь же помещалась и канцелярия. Через несколько лет тот же зодчий расширил здание с правой стороны пристройкой. В таком виде оно и дошло до наших дней, сохранив вполне достойный облик, и, похоже, о прошлом не грустит!