Текст книги "Дорога к Богу"

Анатолий Каменко
Дорога к Богу

Дорога к Богу

Посвящается настоящей героине Беларуси —

Каменко Вере Ивановне,

воспитавшей семерых детей в трудное послевоенное время,

всю жизнь посвятившей Богу и труду во имя Христа!

«А за все хочу сказать «Спасибо!»

Матери любимой дорогой,

Что родила, в мозг навеки влила

Свой нектар божественный, живой.

Спасибо, спасибо, спасибо

рукам твоим, жестким подчас.

Спасибо, спасибо, спасибо

Что в люди ты вывела нас…»

В 1956 году, в марте месяце, Господь дал мне огромное счастье родиться в большой, духовно богатой и дружной семье с православными традициями. Простая рабочая семья, не богатая на деньги, но богатая на веру. Это значительно повлияло на мою будущую жизнь.

В то лихое время, когда слово «церковь» произносили, оглядываясь по сторонам, я носил с собой огромную веру в сердце. Этот кошмар, который осуществляла власть коммунистов и комсомольцев, делал свое страшное дело, которое и сегодня отзывается в истории и сказывается на ней.

Моя тетя ходила в церковный хор в церковь г. Несвижа. Она часто брала меня с собой на службу, где, стоя на коленях, я слушал необычайное пение женщин и ангелов. Батюшкой в церкви служил Дмитрий Хмель – человек от Бога, который в своих поступках показывал свою человечность и порядочность по отношению к людям. Он был бывшим офицером, прошедшим Великую Отечественную и служившим у нас в церкви. Честный, добрый ко всем и во всем, он старался оказать помощь и быть полезным для православного народа. Часто приходилось изворачиваться от преследования коммунистов-атеистов и быть мужественным во имя Христа. В то непростое время запрещалось крестить детей, поэтому у Дмитрия были две церковные книги, где он вел записи крещения и других обрядов, что происходили в его церкви. Одну он показывал в «райкоме», а другую прятал. Тяжело ему было брать на себя такой грех, но это было необходимо для того, чтобы верующих людей не исключили из партии и не выгнали с работы.

Так как слово «церковь» звучало как приговор, благодаря тете Лене мы могли общаться и молиться с нашими единомышленниками по вере дома. Из их разговора я почерпал много положительных эмоций и впечатлений. Они приходили к нам на многие церковные праздники, а тетя приносила святую воду, и мы читали молитвы. Велик День был для меня и моей семьи главным праздником.

Еще одним обстоятельством, которое повлияло на мою судьбу, оказалось место, где я вырос. Наша квартира находилась на Ленинской, 11, напротив узла связи. В 1945 году наша семья прибыла в Несвиж из Бобруйска, о чем мне поведала мама. Она запрещала спрашивать о переезде, потому что род по материнской линии был богат и знаменит: ее родители – Панько Иван Игнатьевич и Панько Софья Петровна – исконно русские люди дворянского происхождения. «Вырастешь – узнаешь!» – говорила она.

Если судить о родителях матери с ее слов, то это были чудесные образованные люди. Я, к сожалению, не застал их в живых, но всегда чувствовал их присутствие, когда мне была необходима помощь. И сегодня я считаю, что гены мужества и культуры я унаследовал от них. Собираясь с семьей, мама часто рассказывала старшим братьям о той далекой жизни в Бобруйске. Так как я был младшим в семье, то мало чего понимал. Но я осознавал один факт: все, что происходит в ее настоящей жизни, имеет большую разницу со старой.

Иногда мама открывала очень старую кожаную сумку с вензелем, в которой находились документы и фотографии, которые я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Благодаря «хлопцам» этой семейной реликвии больше у нас нет. На тех фотографиях, по рассказам матери, были запечатлены офицеры красной Армии – мои дядьки. Другой мужчина был в форме генерала, он был адъютантом царя. Фото были на картонке, а на обратной стороне стояла дата, имя фотографа и царский вензель. Мы с братьями часто лазили в эту сумку без спроса и видели охранные грамоты на владение землей с деревьями, речкой и гектарами леса.

Я хорошо запомнил фото дедушки и бабушки. Он имел строгий вид, сидел в плетеном кресле, одетый в черный костюм со свисающей золотой цепочкой от часов. У нее были очень красивые и правильные черты лица, которые выдавали ее дворянское происхождение. Она была одета в черное платье с белым кружевным воротничком, на шее красовалось ожерелье, а в руках – золотой кларнет.

Моя бабушка окончила Институт Благородных Девиц в Санкт-Петербурге, знала в совершенстве три языка: французский, немецкий и польский. Благодаря этому она смогла передать знания своим детям, которых было тоже семеро. Дедушка учился в кадетском корпусе и окончил политехнический институт по радиоэлектронике.

Культура поведения, образование, честность, святопоклонение к Богу были главными характеристиками нашей семьи, что и помогло мне во всех моих делах и начинаниях.

В Несвиже мы получили квартиру, где жил главный лесничий князя Радзивилла, который закончил жизнь самоубийством на чердаке своего дома. Когда мы гуляли на чердаке, мать запрещала нам трогать ту обрезанную веревку повешенного, которая долго висела и гнила. Но потом мать вынесла ее во двор и сожгла. Рядом напротив была почта, а за ней дом ксенза, сейчас это детская католическая школа. Вдоль по улочке – редакция газеты, где подрабатывал мой брат во время учебы в БГУ. Сейчас это Фарный костел Божьего Тела. И мы, будучи маленькими детьми, могли прикоснуться к святыне и величию Бога.

Квартира у нас была очень маленькая: всего двадцать четыре квадратных метра на две маленькие комнатки, а нас было одиннадцать человек. В зале по периметру кровати стояли, посередине под огромным абажуром – круглый стол для уроков. Кушали мы по очереди, а спали по двое. Мне повезло, так как я спал с мамой. Кушать никто никого не заставлял, не было такого: «Ну покушай!» Все ходили голодными, и приходилось «крутиться».

Мама приходила со второй смены, устало готовила еду наперед, ложилась и брала книгу в руки и иногда зачитывалась до рассвета. А утром снова шла на работу. Я удивлялся и не мог понять, откуда она брала силы. Лежа на ее руке, я засыпал под чтение Дойля, Пушкина, Стекзеля, Лермонтова и под «Войну и мир». Часто, если я не спал, мама читала вслух, объясняя суть происходящего. Учила читать правильно, понимать суть и рассуждать. Благодаря сборникам бабушки мама была эрудированным и талантливым человеком. Кроме знания трех языков у нее был чудный голос и музыкальный слух, она играла на пианино, писала стихотворения и песни. Характер у нее был непростой, можно даже сказать, отчасти жестокий, а те испытания, которые ей пришлось пройти, были нелегкими, а иногда даже ужасными.

В 1940 году, в возрасте девятнадцати лет мать вышла замуж за молодого лейтенанта и уехала с ним в Симятичи под Белостоком. Жили они на заставе. Ее муж – Леонид – научил ее водить мотоцикл, и она носилась по окрестностям, гоняя малышей на радость односельчанам. Она помогала по хозяйству, готовила кушать для пограничников, бинтовала порезы и раны, присматривала за лошадьми и пограничными овчарками. Мирная жизнь, хороший муж – все, что нужно было для счастья. Через некоторое время она забеременела первенцем.

В то время все говорили, что будет война. Ее ждали. Муж показал, куда прятаться в случае необходимости. Приходили поляки и говорили приблизительную дату того самого дня.

Но все случилось внезапно. Утром в 22:20 начали бомбить заставу. Соседи в подштанниках выпрыгивали через окна, но на земле они получали ранения, либо были убиты. Раненые бежали в поле и лес. Немцев не было. Леня схватил мою маму, и они побежали в сторону поселка. Застава горела…

Через некоторое время они вышли на станцию. Леня посадил свою жену на поезд, а сам с солдатами зпрыгнул на подводу и поехал в сторону Заставы. Объехать жилые домики они не успели: налетели «охотники» – немецкие самолеты – и разбомбили поезд. На глазах у мамы бомба попала в подводу, и всех разбросало по сторонам. Она бросилась к тому месту и увидела своего мужа с разбитой головой: у него отсутствовал глаз и правое ухо. Ее охватил дикий шок. Он был мертв. «Я не плакала и не кричала. Ступор, оцепенение…» – рассказывала мать.

После обстрела местячковые жители собрали погибших и пообещали, что похоронят сами. Солдаты подхватили маму на грузовую машину и по полю поехали на восток. По дороге шли колонны немцев – им, по рассказам матери, не было конца. Постоянно кружили самолеты, стоял гул. Даже на людей, которые шли пешком, шла охота, а тут – машина с солдатами. У мамы начались схватки и, чтобы было меньше хлопот, ее сняли с грузовика, положили среди бочек с бензином и сказали, что отправятся в соседнее село за людьми и врачом. А в итоге уехали бесследно, удрали. Понять можно – все хотели жить.

Мать кричала от схваток и выползла на дорогу, где показалась колонна немцев на велосипедах. Услышав крики, они подошли к ней. На ее счастье среди военных был солдат-фельдшер, и она знала немецкий. Фельдшер остановил легковую машину и приказал солдатам отвезти их в деревню. Они остановились около первой ближайшей хаты, в которой жили две женщины. Ее на руках отнесли в дом, дали воды, и вместе с хозяйками дома немцы приняли роды. Солдат сказал, что это были первые роды в его жизни, которые он запомнит навсегда. Немец приказал никому не трогать роженицу, так как она была очень слаба, и ей нужно было набраться сил. Уходя, немцы оставили женщинам еды: шоколад, тушенку и хлеб.

Вот так 2 июня 1941 года родился мой первый, самый старший брат. Мама назвала его Леонидом в честь погибшего мужа.

Две недели мама находилась у этих людей. Набравшись сил, она решила вернуться домой. Женщины отговаривали ее идти: «Куда ты с таким ребенком – и до Бобруйска? Дура!» Собрали ее женщины, дали мыло, пеленки и провели до дороги…

Когда мне бывает тяжело, я представляю путь мамы: в девятнадцать лет, с малышом, в колонне беженцев, среди простых людей – чьих-то братьев, сестер, мужей, детей и стариков. Ужас!

Она шла к своей матери с горем в сердце и немым вопросом: «Почему все так случилось? Возможно, мы скоро умрем вместе с этими несчастными людьми…» Ленечка все время кричал и не спал. Навстречу в сопровождении немцев шли наши солдаты. Колоннам не было конца… Эти люди тоже ничего не понимали. Жители сел бросали им хлеб. Но сколько нужно хлеба, чтобы прокормить эту огромную армию, которая, не успев защитить свою родину, сразу же попала в плен! Солдаты-немцы, услышав плач ребенка, подходили, предлагали сладости, давали конфеты и тушенку. Услышав от матери немецкую речь, удивлялись и помогали, подвозили на машинах. Мать мне рассказывала, что немецкие офицеры – те, что шли с фронтом, были очень вежливы и приказывали солдатам уступить место в машине или на подводе. В деревнях простые люди давали ей молоко, пускали переночевать, помыть младенца, передохнуть. Вот так в конце июля мама добалась до дома в Бобруйске.

У калитки дома стояла ее мама и, увидев Веру, сказала:

– Может, Вам помощь нужна, бабушка? Проходите в дом, я вам помогу, ребенка перепеленаю, накормлю.

– Мама, это я, Вера!..

– Доченька, ты ли это??? – присела и закричала ее мать от ужаса. Отроду мама брюнетка, а в тот момент она была седая, как лунь. Совершенно седая. Вот почему потом мама постоянно красила свои красивые вьющиеся волосы в черный цвет.

Этот путь до дома дорого обошелся матери: Ленечка до четырех лет не ходил и плохо разговаривал. В 1944 году пришли русские… В то время мама с сыном жили около аэродрома. Мама рассказывала, как бомбили Бобруйск «Катюши», как они пели (они на самом деле пели!), и как огненные хвосты снарядов летели над нами.

После Победы в 1945 году ее брат Петр остался в американской зоне, что повлияло на семью: их выслали из Бобруйска, и они приехали в Несвиж. Кстати, дядя Петя присылал письма матери. Ее же вызвали в комитет и заставили написать письмо: назвать предателем родины, отказаться от посылок, которые он присылал, и от него самого. Умный был дядя Петя, знал, что его ждет на родине нищета и голод. Хотя скажу правду – он живет в Канаде, у него табачная фабрика, бизнес, четверо детей. Откуда это мама знала – для меня неизвестно. Но она часто привозила посылки из Минска, говорила, что Петя передал. А как это происходило – она не говорила. Посылки передавали хорошие люди. Ей так тяжело было.

А власти коммунистов помощи никакой не оказывали, хотя у нас была многодетная семья. Ссылки были на то, что муж числился пропавшим без вести. Она видела смерть мужа, на ее глазах его убило, была с его сыном Леней на его могиле, а до сих пор считается, что пропал без вести. И все это связано с тем, чтобы не было никаких привилегий жене погибшего командира. Уродство… Ее внук попытался через наши органы узнать судьбу деда. Ответ тот же: пропал без вести. Это преступление: человек жизнь отдал, а его родные не могут узнать правду.

Люди, которые обещали похоронить погибших, оказались настоящими людьми. Они выполнили обещание. Низкий поклон им от нашей семьи. Вот такие поляки, которых у нас не любят.

В Несвиже мы жили впроголодь, как и все в то время. Мать работала штамповщицей в промкомбинате. Огромных штампы отбивали пальцы у взрослых мужиков, которые работали на ее смене. Приходилось работать в две смены, чтобы прокормить ораву, одеть, обуть. В обед я часто бегал к матери на производство – там была дешевая столовая, где меня мама кормила вкусной пищей. Старшие братья стеснялись, а я ходил, так как постоянно хотелось есть. Мама брала меня с собой в цех, я видел, как ее уважали все работники, она еще была профсоюзным начальником месткома. Я заходил в цех и с восхищением наблюдал за четкими действиями рук матери. Вот это было искусство! Мужики отбивали пальцы, а ее Бог берег, зная, сколько ртов кормят эти руки.

Местная пресса постоянно писала о трудовых подвигах Веры Ивановны Каменко, печатали ее фото. В школе на линейке зачитывали о трудовых подвигах родителях детей, которые учились в нашей школе № 2. Я очень гордился успехами своей мамы. Гордился тем, что у меня такая мать.

У нее было три ордена «Матери-героини», вернее, три степени ордена. Ордена были очень красивые, темного цвета, с рисунком матери, держащей младенца на руках. Сейчас нет никакого сравнения с оформлением того ордена. Видно было, что настоящие мастера работали над изготовлением. С 1961 года мама одна растила, воспитывала и учила всех нас. Старшие братья обеспечивали порядок и уборку в доме, готовили обед, завтрак, ужин, кормили скот из нашего подсобного хозяйства: четырех свиней и корову Нюру.

У нас в семье было негласное правило: в связи с тяжелым финансовым положением все заканчивали восемь классов, шли в вечернюю школу и работать в промкомбинат. После смены снова шли в вечернюю школу постигать азы науки. Мама брала к себе в смену и в ученики. Вечернюю школу, как правило, мы заканчивали с отличием. Только Володя закончил с серебряной медалью.

По окончанию «вечорки» поступали в основном в БГУ. Только Юрка в нархоз. Все учились на дневном отделении. Кто учился в то время на вышке, знали, какое было счастье заниматься в университете. Это была гордость и огромная ответственность. Спрос со студентов был особенный. Один поступал, вся семья работала, помогала матери и тому, кто учился. Летом же студент со стройотрядом и шабашниками обязательно ехал на заработки: на Дальний восток, в Воркуту, на Колыму. Все прошли этот этап, зарабатывая себе на дальнейшую учебу. Приезжали бородатые, замученные, но очень счастливые, что наконец-то дома. Встречали их как героев. Мама плакала все время – такая была у нее судьба. Едут зарабатывать – плачет, и приезжают – плачет, уже от радости.

Но самое страшное, что я видел для матери и для нашей семьи – это отправка служить Родине, в армию. Представьте, какое надо иметь сердце, чтобы каждый год или два отдавать сына в армию!? Надо быть железным человеком, с алмазной душой по крепости. Представляете, Борис попал на границу на Дальнем Востоке, служил в отряде, в который входил остров Даманский – остров беды. Шла война с Китаем. Я видел, как мать переживала, слушая новости из Москвы о боевых действиях на острове Даманский. Прекрасно помню, как сидим с мамой, чистим картошку, а тут – стучат в дверь, и входят военные из военкомата. Двое. Мать так в кастрюлю нож и опустила. Встала и дрожит.

– Это Вам, Вера Ивановна, – протянул ей большой конверт майор. А она его взять не может. Тогда майор говорит: – Это командование части, где служит ваш сын, прислало письмо. Благодарности прислало.

– Ты бы с этого и начинал, сынок! Что такое армия и конверты оттуда – я знаю лучше тебя, – ответила ему мать. – В конвертах, как правило, присылают похоронки. Не надо этой помпезности… Сказали бы проще: «Вера, это Вам за хорошего сына. Спасибо!» Я горжусь сыном!

Когда Борис пришел с армии, он рассказывал, как стоял к китайцам спиной, а они били прикладами по спине и обливали с головы до пят вонючей жидкостью, которую невозможно было смыть. Всякое пришлось испытать во время службы Борису. А мне очень жалко было смотреть на маму с этим долгом проводов в армию. Зато, как приходили – был праздник, а мне – значки, погоны, фуражки. Ладно, я отошел от темы, но и это важно. Это – моя жизнь.

Немножко хочу рассказать о нашем дворе. У нас был прекрасный двор – вавилон. В доме жили пять семей. Пять семей имели двадцать пять детей. Вот это был двор! Какие это были люди – жизнелюбивые, красивые, трудолюбивые! Настоящие люди (не с большой, а с огромной буквы!) заселяли наш двор. Эти люди были разных национальностей (цыгане, евреи, русские, поляки, белорусы), прошли войну. Они, повидавшие столько горя, всегда были хорошими, веселыми и честными, у них было свое понимание долга и мира. И мы, их дети, старались им соответствовать. Это была огромная семья, хотя по рангу и по поколению они были разные. Были высокого полета – Рябов, главный врач Клецкого района, Солдатенки – архитекторы, Веницкий – главный механик на почте – наверное, первый в Беларуси собрал телевизор своими руками, Ломаносов – помощник командира воинской части правительственной связи СССР. Короче, люди – чудо!

Солдатенков прошел Бухенвальд. Он был для нас главным воспитателем: добрым словом, пекучей крапивой, кожаным ремнем часто воспитывал и многому нас научил. Мы с ним сами построили шалаш на крыше погреба и жили как на острове Робинзона Крузо. Строили с ним ракеты и ходили запускать на стадион «Урожай». Идти было далеко, но мы босые шагали, запускали ракеты, делали катера и на озере «Диком» спускали их на воду. Сами делали лыжи, вытягивали плюшки, шили мячи… Очень мастеровой был Солдатенко дядя Саша. И Бухенвальд его не согнул. Знаю только одно – не дай бог «ОМОН» ворвался бы к нам во двор, тяжело пришлось бы этим воякам с людьми, прошедшими войну и концлагеря. Ладно, это отступление.

В нашем доме жили цыгане: Вася и Валя. Молодая красивая семья. Вася учил нас бороться, говорил, что пацан должен уметь постоять за себя; катал на лошадях. На всю жизнь запомнилась их свадьба: это было невероятное зрелище, праздник! их было так много, что казалось, цыгане приехали со всего мира и со всех городов Беларуси. В сквере возле Костела они разбили палаточный табор, у нас в огороде палили костер, все готовили на кострах в больших чугунных котлах. Молодые приехали на грузовой машине ГАЗ-51 с открытыми бортами, обшитыми коврами, и все в цветах сидели в креслах посреди кузова. Ярко одетые цыгане сопровождали машину на лошадях, шли пешком с гитарами рядом с машиной. Цыганки несли детей на руках, пели и танцевали, сыпали зерно под машину и конфеты – перед машиной, что вызывало у нас негативные эмоции: машина давила конфеты, которые мы не ели. На улице перекрыли движение. Столы поставили в огороде и в доме. Красиво, грандиозно, грациозно!

Сегодня родители выбрасывают кучу денег, приглашая тамаду, но ведущие свадьбы даже близко не стояли с цыганами, которые делали праздник для молодых. Вот они умели веселиться по-настоящему, работать по-настоящему и по-настоящему гулять, отдыхать, праздновать праздники! Я часто сравниваю праздники у нас дома в то время – никакого сравнения нет. Я, маленький, и старшие никогда не видели пьяных у нас дома на праздники. Взрослые танцевали, пели, имели счастье и удовольствие от любого праздника. А мы, малыши, ждали, когда взрослые погуляют, садились после них за стол и представляли себя взрослыми: сливали водку и вино, пока родители провожали гостей, и доедали все, что оставалось на столах. Было очень вкусно и, выпив по капле спиртного, мы притворялись пьяными и пели «камыш гнулся». Весело и памятно!

Вернусь к свадьбе. Моя мама была свахой на свадьбе цыган. Василий цыган потом сказал, что в практике у цыган русская сваха – первый случай, у цыган так не бывает. Но так решили цыгане и их барон Петр. Он сказал: «Вера, за твою человечность и огромную честную душу, будешь свахой детей наших. Мы и я так решили». Гуляла свадьба неделю, а может и две. Откуда постоянно появлялись новые гости – никто и представить не мог. Какой большой род у них! Нас, детей, посадили за отдельный стол под яблоней и кормили до отвала. Нам были приставлены две молодые цыганки, которые готовили нам кушать. Мы никогда не ели такую вкуснятину! Объедались, поносили и опять ели. До отвала жрали и пили соки. В общем, этот праздник не передать словами. Надо попросту поучаствовать. Молодцы цыгане!

С нами были и дети цыган, которые приехали на свадьбу. Мы подружились, потом часто встречались. А со многими, когда подросли, у меня была дружба.

В нашем дворе жили и две еврейские семьи – спокойные, талантливые люди. Дядя Миша работал механиком на узле связи, а тетя Вера – на телеграфе. Поразительной доброты были Веницкие! Очень часто помогали моей маме во всем: и словом, и деньгами. Не знаю, где работали Закины, но дочь Софа была воспитателем в детском саде, а потом иммигрировала в Израиль. Она тоже знала и предвидела, как нам будет хорошо. Очень строгая была женщина. Отличалась строгостью от всех. А может, мне просто казалось?..

Вот в каком котле счастья варились мы, дети. Гнездышко голодного времени…

Старшие ходили в кино на танцы, а мы, младшие, жили сугубо своей жизнью: воспитывать нас родителям было некогда, надо было зарабатывать «гроши». Свобода действий вечно голодных босяков… Мы были предоставлены сами себе, играли в тимуровцев, возились с собаками, за что часто получали «по заслугам». Вовка Ломоносов поменялся с Сергеем Муриным: рогатка в обмен на настоящий батькин пистолет. Мы от зависти, что у Сергея такая рогатка, сдали их обоих родителям. Били их папки на совесть, а они потом тоже били нас на совесть, и даже сильнее. Мы облазили весь Несвиж. Знали, где растет виноград – в то время большая редкость – яблоки, сливы, белый налив, совершали набеги на сады и огороды, ели грязные яблоки, клубнику и все подряд. Но никто из нас никогда не болел, и не было поносов.

Расскажу очень интересный случай. Рядом с нашим домом, за оградой почты, был сад и огород ксенза Колосовского. Огромный сад, вкусные яблоки и груши. Вот мы и совершали постоянные набеги в этот сад. Однажды, когда в саду не был женщин, которые работали, пололи грядки, мы залезли в сад через забор со стороны почты и принялись набирать за пазуху яблоки и груши. И тут увидели огромную белую собаку, которая неслась прямо на нас. Мы испугались и бросились к забору. Яблоки за пазухой мешали, но мы успели вскочить на забор. А Валя Виницкая, девчонка наша, не успела, и собака схватила ее за платье – не покусала, а платье порвала. Валя стояла и плакала, потом залезла на забор и сказала: «Как я пойду домой в таком виде?» Люди с почты видели, как нас пес погонял. Прибежал отец девочки, забрал ее домой и, взяв с собой топор, сказал, что пойдет разбираться к ксензу. Через полчаса он вернулся, снял ремень и так отшлепал нас всех, участвовавших в набеге! Было очень больно.

Мать пошла к нему и спросила, почему он распускал руки. Он рассказал матери, как прошла его беседа с Колосовским: «Прихожу я к нему, Вера, а он мне и сказал, чтобы я не ругался. Пусть придут и попросят, а он даст столько, сколько унесут. А будут лазить – будет собаку пускать. Хорошим уроком в будущем будет. Жалко ему детей, ведь лезут через острый забор с яблоками за пазухой. Поскользнутся на заборе – беды не оберешься. И еще: сегодня в сад залезли, завтра – в карман, потом в дом».

Мы это поняли по-своему: брали большие сумки, которые еле могли поднять, и шли к ксензу. Он, видя наши сумки, улыбался, отводил нас к ваннам, которые стояли в саду, и говорил: «Берите, дети, сколько хотите. Но сначала пойдемте со мной». Он вел нас на веранду. Экономка, которая прислуживала у него, приносила целый таз плюшек. Ставили самовар, угощали медом с огурцами. Это было для нас огромное счастье! Мы кушали угощения, затем по двое хватали сумки и шли на базар, где за бесценок продавали груши и яблоки. Помню, сумку груш продали за 1 рубль 30 копеек, а сумку яблок – за 70 копеек. Эти два рубля пошли на мороженое – целую кучу эскимо на палочке! Оно тогда стоило 1 копейку. Его вкус неповторим даже сегодня! Или то же мороженое на развес. Была у продавца такая большая с длинной ручкой черпалка – она окунала ее в круглые бидончики, которые стояли в лотках со льдом. Вкуснятина невообразимая! Ели мороженое, пили крюшон, а за остальные деньги шли в ДК в кино. Вот такие были 2 рубля, на четверых хватало.

Пишу, а передо мной стоит лицо ксенза, его улыбка. Золотой был человек! Классно все было, по-взрослому. Мы сами себя обеспечивали, когда даже писать и читать еще не умели. Часто ксенз просил нас поработать в костеле: мы помогали вскопать там клумбы, заносили брикет (летом там было прохладно). Ксенз приводил нас в костел и рассказывал о картинах и полотнах на стенах. Вот так в раннем возрасте я впервые увидел и прикоснулся к чуду. И думаю, это было неспроста.

Со старым органистом мы поднимались на орган, он давал мне посидеть за клавишами и понажимать на клавиатуру руками. Но ноги мои не доставали до нижней клавиатуры. Счастье мое было неописуемое! Прикоснуться к органу – это вообще большая честь для любого человека. Тем более что органу четыреста лет.

Вот там постепенно мы входили в пору юности. Хотя мы были маленькими, но что-то двигалось в душе. Я потом понял то чувство, потому что тогда все было безмятежно и просто.

Когда мы были постарше, лет десяти-двенадцати, мы с друзьями собирались в группу по три-четыре человека и ходили зарабатывать деньги, бросая на машины брикеты. Ходили в местечко Королино, где было торфяное болото, и были нарезаны карты брикета. И вот мы, сопливые работники, вручную грузили на машину брикеты. Погрузка ГАЗон-51 стоила 3 рубля. Старшие ребята грузили граблями, а мы, сопля, – руками. Труд тяжелый! Рукавиц не было, после первой машины руки были стерты до крови. Тяжело было… Мы, вечно голодные мальцы, дождавшись своей очереди на погрузку, открывали борта газона, так как перебросить было тяжело, и в течение трех часов нагружали ГАЗон. Уже потом, когда обвыклись, могли нагрузить два грузовика. Руки после такой погрузки не слушались и сильно кровоточили, пекли от грязи и мозолей. И вот, в конце дня, умирая от жажды, грязные, но счастливые, имея на человека по 1 рублю. 52 копейки, шли домой с высоко поднятой головой.

По дороге через парк сворачивали на городской пляж, чтобы умыться, а потом переплывали на Санаторский – был в Несвиже такой пляж, куда пускали только по санаторским книжкам. Он сильно отличался от Дикого: там были деревянные лежаки и очень классный песочек. Я не знаю, откуда его привозили, но он был белый и сыпучий. Мы валялись в песке, ложились на лежаки, кайфовали. Так как Несвижский санаторий относился к Четвертому главному управлению здравоохранения Советского Союза, поправить здоровье в нем могли простые люди: писатели, журналисты, министр. Вот этот пляж и был санаторским. И вот эти бедные люди, увидев нас, брали в натруженные руки дубцы, веток хватало, и дубасили по нашим ногам и спинам. Жалости к детям никакой не было. Да ладно, в то время это везде было как правило. Был там и сторож, который тоже нас «любил» и дубасил так, как сегодня «ОМОН». Мы, кривляясь от жуткой боли, бросались в воду, переплывали на другой пляж, на остров.

Искупавшись и умывшись в озере, я приходил домой и отдавал эти забрызганные кровью 1,5 рубля маме, Мать плакала, мазала мозоли дегтем, ругалась. А я был самый счастливый человек на земле от чувства, что мог хоть чем-то помочь и внести свою копейку в семью, поучаствовав в ее жизни.

Был еще способ заработать копейки: собирать пустые бутылки в сквере рядом с памятником Ленину – он стоял в сквере в центре города и показывал рукой на костел. Глядя на него, люди знали, куда надо идти. Сейчас его переставили, и он показывает рукой на кладбище Войниловичи. Люди это тоже заметили. А сейчас это более актуально. Сквер гудел. Мужчины пили, мы подбирали тару. Сквер Радзивилловский был очень старый. Вот в этом сквере мы и промышляли. Ну да ладно…

Рядом была Борисовая столовая, названная по имени бармена Бориса, который своеобразным образом провожал сильно буйных пьяных граждан – пинками под зад, и если хорошо попадал, то мужик долетал до скверика и больше не буянил. А столовая забегаловка заимела свое название в честь его главного героя – аршин в плечах и два метра ростом. Мы его ласково называли дядей Борей.

Вообще город, который я запомнил в детстве, очень отличался от коммунистической постройки и архитектуры, где были старые красивые дома. Город отличался компактностью: огромная площадь, слева от нее – еще один сквер, обнесенный каменным забором с огромными воротами, в нем – танцплощадка, фонтан, скульптуры из мрамора. В шестидесятые годы все это было исправно уничтожено, и на место скверика построили дом правительства. Еще на площади, чтобы закрыть вид на костел, возвели пятиэтажный жилой дом, а с обратной стороны – кинотеатр «Салют». Жуть! Красивейший город, созданный династией Радзивиллов, уничтожили. Всю центральную улицу изуродовали. Крушили историю неистово, с применением больших гирь, под названием «баба». Но дома были построены на века, и толстенные стены не поддавались разрушению: даже «баба» была бесполезна. Но все равно добивались разрушения старинных построек.

Также уничтожили и старинную церковь в центре города, которая была в стиле «барокко». Православный храм коммунисты рвали танками. На улице стоял сильнейший рев танков. Собралось много людей, которые плакали и молились. Храм снесли до фундамента. На его месте сейчас построен Дом культуры. Он и по сей день стоит на святом месте.