Текст книги "Радости Рая"

Обо всех этих веселеньких делах, до которых всему сонму живых тварей на земле было как до фонаря, два Александра и хозяин-огневик, что выстроил дом по имени Четырнадцать на берегу Озера и который (дом) исчез после исчезновения с поверхности земли светлячка по имени Аким, – три родственные души, между которыми ничего не было и чьи пути-дороги жизненные никогда не пересекались, – славно потолковали.

Между Акимом и двумя Александрами, равно как и между ними самими, ничего, ну ничегошеньки общего не было, и глаголы прошедшего времени, эти шелковичные черви посмертия, смогли сшить между собою то, что даже боги не могли – никогда, никогда, никогда. Сшить между собой смерть и жизнь. Но кто стал бы носить столь ненадежное платье? Однако Александра Македонского и моего корейского деда Александра невозможные предопределенности такого рода ничуть не смущали, Акима тем более – ибо он-то как раз первым из них и заметил, что незаметно для себя начал преодолевать и сопротивление смерти, и усыпительную косность жизни. И все это – благодаря волшебным червям посмертия, глаголам прошедшего времени.

Они сидели рядом, два моих любимых Александра, полководец и мой корейский дедушка. У них был задушевный разговор.

– Я разбил этого перекормленного царя Дария, великого и величайшего, божественного и богоравного и прочая, и прочая – его так гвазданули по мозгам, что он с перепугу бросил свое войско, весь свой несметный обоз, тысячный гарем и главную свою жену, и двух любимых дочерей – ты не представляешь, кореец, какие это были красавицы, молодая еще мать и две царевны-девственницы.

Гарем и сокровища обоза моя солдатня быстро разобрала меж собою, ну а мне решили преподнести бесценный трофей – царицу и двух царевен, четырнадцати и шестнадцати лет. Но я повелел пленниц ко мне не приводить, охранять их в их собственном дворце, оставить им то же самое царское содержание, к которому они привыкли, и под страхом смерти никому не приближаться к ним, кроме их собственных прежних слуг и служанок. Кореец, знал ли ты, что райские радости испытываешь не тогда, когда вкушаешь, обладаешь, берешь, откусываешь, жуешь, глотаешь, изрыгаешь, захватываешь, отнимаешь, убиваешь, присваиваешь чужие сокровища, – а как раз все наоборот. Ты бы спокойно убил, но ты этого не сделал, перед тобой раскрывалось царственное лоно неземной сладости, но ты спокойно опустил над жарким входом волшебной пещеры завесу собственного воздержания.

Царица ждала законного насилия победителя над собою, но я не хотел, кореец, представать на глаза перед нею, я не хотел увидеть столь жалкий взгляд сраженной гордости царицы, которая вдруг в один миг стала рабыней и вещью, предметом похоти для победителя. Я не стал любить царицу, как и ее двух юных дочерей, потому что, когда умирал в моей смертной палатке, передо мной возникла она в своей несусветной царской красоте, привела с собою и своих сладостных дочек, принцесс-девственниц, – они танцевали пред моим смертным ложем, а сама августейшая особа играла им на цитре песнь моей смерти – и мне стало весело умирать.

Жена Дария любила меня, и я знал это, хотя никогда не видал ее, а только слышал хвалу и славу царицыну. Несмотря на то что я покорил ее царство и победил ее мужа, она взрастила в душе любовь ко мне и воспылала в крови страстью, когда я еще не родился, а она была маленькой девочкой, египетской царевной. Ей присуща была духовная сила провидческого жизнетворения, которой оказались доступны любови к царственным мужам и героям, что бытовали на земле как до ее существования, так и после. Она горевала, что Дарий погиб, дал убить себя, и страдания души ее были велики, но сильнее и слаще этого горя была ее девичья любовь ко мне, будущему победителю великого царя Дария, которая возникла в ней за много лет до моего рождения. Кореец, я не знал, почему тебя тоже назвали Александром, хотя у людей вашего племени были совсем другие имена, нежели у антиков, но между нами ничего невозможного не было, поэтому я и рассказывал тебе о мистической любви и страсти персидской царицы ко мне – который (то есть я) тоже любил ее и желал иметь от нее потомство, но отказался от этой всевысшей возможности только ради того, чтобы царица вместе с дочерьми проводила меня до ворот смерти из земного мира вот в этот мир, где мы сидели во дворе, – за воротами по имени Охрем, и ты меня угостил сырыми луковицами, коих я съел целых шесть штук. И я тебе рассказал о том, как я не полюбил женщину, которую любил, – только лишь потому, что предпочел увидеть ее лишь один только раз, на прощанье, у врат смерти, когда навсегда уходил из мира земной жизни.

Царица смотрела мне вслед, рядом с нею, по правую руку, стояли обе ее юные дочери, потом они все трое растаяли в небытии, а я шел по зыбким дорогам безвозвратности, имя которой Дири. Я знал, что никогда не возвращался сюда с тех пор, как познал свою кончину, смерть Александра Македонского. Однако шел по дорогам Дири с чувством сладкого узнавания всего, что попадалось мне навстречу. Персидская царица и две ее юные дочери стремительно отлетели на умопомрачительное расстояние многих тысячелетий и сами превратились в безвозвратность Дири – но только с обратным вектором движения.

Навстречу мне вдоль вьющейся бодрой змейкою дороги, по обе ее стороны, бежали по ветру тонкие веселые цветы с крупными лепестками звездочкой – словно юные девочки в лиловых, белых, бледно-розовых ромашковых венчиках. Все эти разноцветные гибкие существа – неисчислимые придорожные жители – быстрыми, размашистыми поклонами приветствовали гостя, бежали навстречу мне двумя бесконечными ярко разряженными колоннами – и на всех было им одно общее имя: Косымосы. С двух сторон обтекали Косымосы и вели меня, бесшумно галдя разноцветными, нежными голосами, – туда, куда велено было мне прийти: к горной деревушке с названием Пристанище Иисуса в Горах Дири.

Когда я подошел к старинному подворью по имени Богатей Че, навстречу мне выбежали, широко распахнув ворота, человек тридцать Косымосов, черноволосые юноши и девушки в лиловых, белых и розовых одеждах. Выстроившись передо мною в широкий полукруг, Косымосы запели величальную песнь в мою честь, глядя на меня яркими черными глазами, исполненными необыкновенной любви и нежности.

 
Вы тот, кто был рожден на свет
Чтобы принять дар Любви.
Вы тот, что жил на свете,
неся в душе эту Любовь.
Вы получили на этой земле благую Любовь.
Эта Любовь началась от сотворения мира.
Наша встреча явилась золотым плодом этой Любви.
О! какая великая радость для нас!
Вы тот, который родился на свет,
чтобы получить дар высшей Любви.
Вы тот, который в этот самый миг
Принимает от нас благую Любовь!
 

Юноши и девушки Косымосы пели и смотрели на меня с таким нежным и могучим восторгом в глазах потому лишь, что я был их далекий пращур, который обошел пол-Земли, пробрался от Македонии до Индии, Средней Азии и перешел в меня, во внука некоего корейца с Дальнего Востока, по имени Александр. И я стоял тогда перед ангелоподобными своими потомками, с такими же на диво черными прямыми волосами, какие были и у меня самого в годы моей молодости, коих звали по имени – ХЗВНЗШ (Хурма Застыла В Небе Золотым Шариком).

Был удивительно ясный, насквозь просветленный осенний день с блекло-голубым небом. Мои ХЗВНЗШ, молодые годы, были чисты перед этим небом, зрелые плоды хурмы горели червонными золотыми шариками, подвешенными к мутно-зеленым заурядным ветвям дерева средней высоты. Мой дедушка Александр не знал обо мне, но между ним и Александром Македонским ничего не было, поэтому я всегда говорил смело: молодость всегда велика, она и прекрасна, будь царственна или бедна по-крестьянски. ХЗВНЗШ пролетели по голубому блеклому небу, как горсть брошенных в леса Дири монет червонного золота. Куда бы ни пала каждая из этих монет, все они остались нетленными и невостребованными.

Райские радости я испытал не в славе и богатстве, а в том, как смотрели на меня черноволосые ангелы, когда, встав передо мною полукругом, юными голосами исполнили величальную песнь в мою честь.

 
Вы тот, который был рожден на свет
для того, чтобы принять дар Любви.
 

Меня не было при рождении всех окружавших людей, которых я знал в жизни, но я многих проводил в последний путь. И от этого во мне пробудилось неправедное чувство, что я жил на свете дольше всех и поэтому знал об их печалях больше, чем они сами. Глядя, как мертвецы на моих глазах исчезали под землей, я с уверенностью полагал, что они-то ничего не познали на этой земле от райских блаженств. Но когда я посмотрел в молодые лица корейских ангелов-косымосов и глубоко вгляделся в их глаза, то вдруг постиг правду: это я, я, похоронивший уже многих людей на этой земле, ни черта не вкусил от райских радостей. И я заплакал, стоя перед молодыми людьми, которые вышли встречать меня с песнью, – так приходили волхвы со своими дарами к рождению Иисуса Спасителя в смиренный хлев, к осиянным вечной славою яслям с золотистою соломою. Я заплакал, потому что знал, что ничего не принесли Иисусу дары волхвов во избежание его лютой смерти на кресте, не привели к райским радостям самого их Создателя.

Ибо не нашлось более сладкой радости, чем умереть ради жизни ближнего, а умереть ради вечной жизни всего сонма человеческого – это была радость неизмеримая, божественная. И такая смерть явилась творчеством рая – стало быть, творчество такое должно было быть райской радостью. Но никакой радости Он не вкушал, когда умирал на кресте, Он не стонал – хрипел от боли, и погибать во имя спасения других даже Ему оказалось не под силу. Он умер с криком сомнения – и был прав, ибо мы все на свете существовали сомнительно: надо ли было нас спасать ради жизни вечной, хотели мы того, чтобы время остановилось и смерти больше не было?

Так и осталось сие невыясненной тайной, и я смотрел в лица юношей и девушек, которые вышли встречать меня величальной песней, всматривался в их черные ангельские глаза – и видел в тот миг подлинное постижение и присутствие рядом радостей рая. Располагался сей Эдем где? В стране по имени Корея, в горном поселке в горах Дирисана с неожиданным для Кореи названием – Пристанище Иисуса. Значит, Он посетил эту страну и подлинно испытал радости рая, что смог передать их черным глазам корейских ангелов?

Я был доставлен в Пристанище Иисуса и поселен в доме пастыря – Моксанима, по изящным манерам которого и по поставу головы на сильной мускулистой шее я узнал барана горного, Берендея, которого убил когда-то ударом камня по имени Ондар, и мясо которого мы ели: я и девушка Серебряная Тосико, а также люди ее племени, после чего они и вместе с ними Серебряная Тосико съели и меня – у пещер Тепа, над озером Цинци, в эпоху классического неолита на острове под названием La Gomera Канарского архипелага.

Итак, через расстояние миллиона полных кругооборотов планеты Земля вокруг звезды средней величины, Солнца, мы снова встретились с муфлоном Берендеем, и на этот раз я вовсе не был расположен убивать его, а он не проявил никакого желания мстить мне, и даже не выказалось малейшей обиды в кротких выкаченных бараньих глазах Моксанима.

Из-за того, что он был съеден мной когда-то, а затем неведомыми для меня путями-дорогами перенесен с Канар в противоположную точку на земном шаре – в Корею, в горы Дири, в поселок под названием Пристанище Иисуса, между мною и Моксанимом ничего супротивного не было. Мы испытали взаимное удовольствие от того, что на наших долгих путях по вселенной уже познали чувство взаимного прикосновения друг к другу. А ведь этого могло и не быть – не только плюс двойного соприкосновения, но и минус десятого могло не случиться, ибо между векторами судеб миллиардных существований проходила зона отчуждения шириною в две-три бесконечности. Шутка, похожая на правду.

Моксаним признался, что выиграл меня, вернее, выпросил у губернатора края Намвон, провинции Чола, которому неясные для меня, но вполне доброжелательные ко мне силы небесные внушили, чтобы он пригласил в свой край, под свое покровительство, человека из такой далекой страны, от такого безвестного местопребывания, что этакое вообразить было даже невозможно и дух захватывало из-за одного только предположения, что такое место родилось от дней сотворения мира почти в то же время, что и славный край Намвон, губернатором которого и являлся прапраправнук некоего Богатея Че, владельца того старинного дома с выгнутыми, как крылья летящего дракона, углами черно-чешуйчатой черепичной крыши.

Губернатор Че Гу-кен, в католическом крещении Александр, испытующе смотрел на меня умными раскосыми узкими глазами, хорошо понимая, насколько я иной человек, чем он, но что я – также понимающий суть прозорливец и что между мною и Александром ничего нет. И я распознал в господине губернаторе его старенькую прапрапрабабушку, супругу славного Богатея Че, которая до глубокой старости любила выкурить трубочку доморощенного табаку и выпить чарку-другую сладкой рисовой водки.

Однажды прапрапрабабка губернатора Че, старуха уже без двух годов ста лет, уснула, сидя на одеяле, обронив голову на свои хрупкие колени, выгнув узкую спину дугою жизни, которая пролетела через пространства почти сотни годовых колец Земли вокруг Солнца. Эта жизнь старухи О взмыла к небу крутящейся огненной шутихою ракеты, теперь падала назад, к земле, угасающей на глазах искоркою, которую старуха хотела уловить и прижать навеки к своим вострым коленям, касаясь их наклоненным челом.

Корейский рай вокруг старухи О был еще юным, всего несколько секунд вечности тому назад сотворенным, но тягучий сон про ракету и искорку, сон девяностовосьмилетней старухи, явился ей в столь преклонном возрасте не случайно. Имя этому сну было – Старший Брат Тигра. В небесном сонме он занимал одну из самых нижних строк в табели о рангах звезд, следуя пятнадцатым после Полярной Звезды. Этот Старший Брат Тигра предстал в сонном мире старухи (которая была девицею шестнадцати лет) китайским демоном пианственного зелья, в лилово-сине-белом, длинном до земли одеянии, в серебряной короне, увенчанной двумя длиннейшими, в рост самого демона, перьями райского фазана. И поняла шестнадцатилетняя О, что долгая, почти до ста лет, прожитая жизнь была дана ей для того, чтобы она дождалась демона хмельных напитков, Старшего Брата Тигра, налила ему чарку сливовой водки и преподнесла ему с низким поклоном. Демон с достоинством, быстрым движением закатав рукав ярко-полосатого халата, принял и выпил вино, затем началось веселье.

Александр Македонский и мой дед Александр, между которыми также ничего не было, ничего не стояло, не пролегало, не зиждилось, с утра начали бражничать, подстрекаемые невидимым демоном пьяного питья. Вокруг них разворачивался пространный мир корейского рая на земле, который назывался Старшим Братом Тигра и заключался в том, что бабушка О прожила 98 лет в стране, где не существовало воровства.

В этой стране стены и двери были раздвижными, обклеенными бумагою поверх легкой решетчатой рамы из деревянных реек, и двери никогда не запирались. В раю копить добро домашнее было делом бессмысленным, а не в раю, в земной юдоли, еще более бессмысленным. Ибо если рай отвергал личное имущество и собственность в силу идейных соображений вечности, коей были противопоказаны всякие бренные предметы личного потребления, что создавались и тут же, на том же месте, рассыпались в прах, – то нерай, имя которому Ойкумена, терял созданное и накопленное имущество благодаря стараниям вора, которого звали Хайло Бруто. Родившись на заре человечества, он сразу же стал невидимым, ибо, если его обнаруживали, то тут же убивали и съедали безо всякого сомнения. Невидимый же Хайло Бруто прытко скакал по всей Ойкумене, из века в век, из одной эпохи в другую, сменяя эры и цивилизации, словно перчатки. Эпохи создавали и накапливали имущество, а Хайло Бруто, невидимый вор, утаскивал все это барахло цивилизации и прятал в безвестные схроны аннигиляции и энтропии.

Итак, бабушке О в девяносто восемь лет приснилось, что ей шестнадцать лет и она подносила чарку сливовой водки корейскому демону пьянства, который на самом-то деле одушевлял собой корейский рай на земле, по имени Старший Брат Тигра. В этом раю, было сказано, на том отрезке бесконечного пространства, что называлось Государством Силла, не знали бытового воровства, и эта всеобщая привычка, ничего друг у друга не красть, осталась потом надолго, на века. И когда почти столетней старухе, девице шестнадцати лет, приснился корейский рай в образе корейского демона пьянства, который доволен юной красавицей О, ее манерами, прическою и цветом одежды, корейский рай на земле официально завершился. Ибо в то время, пока старуха спала сидя, выгнув дугою худенькую спину и уткнувшись сморщенным, как увядший плод гинкго, лицом в свои колени, – в королевском дворце произошел кровавый переворот, юный двенадцатилетний король был свергнут и убит, а его убийца, родной дядя, безобразник и пьяница, совершил воровство – украл трон у племянника. Так была разрушена вековечная традиция нации – не укради; и тотчас закончился сон бабушки О, которой когда-то было шестнадцать лет, а потом стало девяносто восемь. Ей приснился сон о корейском рае.

Но вот я, тысячелетний пилигрим на земных путях, пришел на эту землю вслед за Александром – не Македонским, но моим дедушкой, – и между мною и обоими этими Александрами ничего нет. Я так же, как и они, ходил по земле в поисках рая, дошел до Индии и Средней Азии и вот теперь оказался в южном краю Кореи, на развалинах древнего рая, от которого остался единственный его признак: дома в Убежище Иисуса не закрывались на замок, на дверях не было запоров, и, уходя надолго из дома, Моксаним оставлял дом открытым. На мой вопрос, бывали ли здесь случаи воровства и грабежа, он ответил, что не помнит и никогда не слышал о подобном. Правда, для вящей убедительности он добавил, что такое происходит в силу того, что народ здесь искони кормился землей, никакого злата-серебра не держал в домах, а в дом священника никакой вор не осмелился бы войти – под страхом небесной кары.

Сочувствуя мне в моем духовном рвении – найти и испытать на этом свете радости рая, Господь и послал меня в этот поистине райский уголок на земле Кореи, в провинции Чола, в поселок с названием Санне, в дом с названием Пристанище Иисуса. Знать, Иисус бывал здесь, и я был, вслед за ним, и мне было так хорошо и спокойно, как никогда за все мое путешествие по мирам длиною в тысячи тысяч лет земного времени.

Всесилие Хайло Бруто над людьми словно заканчивалось в пределах этого зачарованного поселка, расположенного в глубокой горной долине, по дну которой среди круглых оглаженных водою камней протекала нешумная река. Сплошного ровного течения у нее не было, она струилась по всей своей ширине, с разной скоростью своих разрозненных протоков, – но эта разноструйность в общей серебряной ленте извилистого русла сплеталась в единую журчащую фугу, полифонию постоянства, имя которой Чхунян.

Она была верна своему возлюбленному Монену, изнеженному сыну правителя Намвона, которого сменил другой правитель и который захотел приблизить Чхунян к своему ложу, но девушка не далась, хотя ее били и мучили в темнице Намвонской управы, затем прошли века ее немеркнущей славы, и она стала символом корейского рая, в котором женщина верна своему мужу всем телом и всей душою.

Два Александра, Македонский и корейский, нешуточно забражничали в подворье, за воротами по имени Охрем. Им принес крепкой русской водки демон таинственных зелий по имени Старший Брат Тигра, шестнадцатой величины звезда после Полярной, сиречь к тому же – Корейский Рай, Приснившийся Бабушке О, Которой Исполнилось шестнадцать и девяносто восемь лет в конце эпохи Сила.

Древний македонец и не менее древний кореец, мой дед, сошлись благодаря тому, что я умирал, достигнув наконец-то рая в горах Дири, в подворье с названием Пристанище Иисуса. Я умирал в полном здравии, в ясном рассудке, освещенный теплым заревом осенних кленов, густо обрызганных золотистыми каплями зрелой хурмы, лежа на теплой земле, под ступенчатыми рисовыми полями у проезжей дороги. Надо мною качались и сияли светло-лиловыми, белыми, темно-лиловыми и ярко-пунцовыми лепестками цветы придорожные – Косымосы. Я умирал, потому что не было сил больше жить в мучительной неизвестности, что же это такое – радости рая, даже если ты вернулся в древний рай своей родины, и черноглазые ангелы встретили тебя чудесным песнопением, выстроившись перед тобою полукругом, держа раскрытые к небесным милостям светлые ладони.

И на этот раз, пройдя пилигримом еще одну стадию жизни, я не смог увидеть даже на ладонях тридцати ангелов пыльцы, хотя бы легкой золотой пыльцы от тех радостей, аромат которых и вкус предощущала в мечтаниях моя душа. Я умирал на земле своей древней родины и отправлялся дальше, чтобы продолжать поиски радостей рая, – уже не корейцем, но другим существом, и даже вовсе не человеком и не осенней зеленоглазой стрекозой, которая села у самого моего лица на край моей меркнувшей души и сухо зашуршала своими громадными прозрачными крыльями. Но это была не стрекоза, а самый натуральный стрекозел, летатель мужского полу.