Текст книги "Интернет: Заметки научного сотрудника"

36. Поездка в США, 1974 год. Как нас лечили от культурного шока

С самого первого дня в Принстоне наши гиды постоянно напоминали о том, что мы находимся в состоянии культурного шока. Нас это несколько обижало. Что такое Принстон по сравнению с Москвой или Ленинградом? Или с Киевом? Не говоря уже о Тбилиси! Дыра, да и только. Какой шок? Потом стало яснее, что под культурным шоком здесь понимают попадание в непривычную среду. Ну ладно, с этим еще можно согласиться. Среда, конечно, непривычная. В первый же день после прилета я вышел прогуляться на улицу, за пределы университетского кампуса. Светофоров поблизости не было, переходов тоже. Вдруг проезжающая по улице машина останавливается, и за ней другие. Движение замерло. Я сначала не понял, в чем дело, а потом заметил, что водитель передней машины машет мне рукой, чтобы я перешел дорогу. Я перебежал, и движение снова восстановилось.

Я был настолько этим впечатлен, что в тот же день написал домой письмо, в котором в подробностях отразил сей крайне необычный факт. Поскольку практически все наши испытали те же самые ощущения, эта тема была основной при обсуждении наших впечатлений в первый день и вечер.

Мы обратили внимание, что здесь по зеленым газонам ходят. Более того, садятся, где хотят, ложатся, читают книжки и газеты, достают бутерброды и там же, сидя или лежа, едят. Было непонятно, как им такое разрешают. И не видно привычных нам табличек «По газонам не ходить». Мы спросили у преподавателей и изрядно их повеселили. Суть ответа: как это могут не разрешить? Мы же платим налоги, и с этих самых налогов город разбивает газон и его поддерживает. Это наш газон, всех и мой в частности. Я его оплатил. Имею полное право.

Это была совершенно необычная постановка вопроса. Как-то раньше никому из нас такое в голову не приходило. Мы с детства декламировали «человек проходит, как хозяин» и «всё вокруг моё», но на самом деле не очень-то и моё, как оказывается. Пойди выйди, ляг на газон. Да еще с бутербродом. Мало не покажется. Это на родине.

Прошло несколько дней, и нам сообщили, что нас повезут на день в Филадельфию для частичного снятия «культурного шока». Надо взять с собой плавки – будем купаться в океане. Ура! А потом, еще через несколько дней, поедем в Нью-Йорк. При слове «Нью-Йорк» наши гиды закатывали глаза, всем видом выражая, что вот уж там будет шок так шок. Мы, в общем-то, знали. Город желтого дьявола и все такое. Гангстеры на улицах, беспрестанная стрельба. Грохочущая то ли подземка, то ли надземка. Самоубийцы, стоящие в очереди к Бруклинскому мосту. В общем, примерно так. А Филадельфия – это вроде ничего. Тоже, наверное, дыра, как и Принстон.

В назначенное время рано утром подкатил большой автобус, и меньше чем через час мы были в Филадельфии. Город оказался на удивление зеленым. Это было крушение еще одного стереотипа: что в американских городах совсем нет деревьев. Я с детства помню рассказ одного советского политического сатирика, в котором жители Нью-Йорка, схватив преступника, сетуют на то, что в Нью-Йорке совсем нет деревьев, поэтому не могут его сразу вздернуть. В Филадельфии деревьев было много, были даже большие парки. Мы проезжали мимо огромных витрин магазинов, в которых часто было выставлено дамское нижнее белье. Это тоже было непривычно, но в целом понятно. Я не раз читал в наших газетах, что в Америке так специально делают, чтобы жители возбуждались и совершали сексуальные преступления. Правда, было не очень понятно, зачем это нужно владельцам магазинов, да и вообще ерунда, конечно. Но ведь пишут же…

Мы попросили гидов оставить нас до середины дня одних и договорились встретиться на том же месте в назначенное время. Гидов особенно упрашивать не пришлось, у них тоже были свои дела. А у нас был план – мы заранее решили в Филадельфии сходить на фильм категории «только для взрослых». Мы это проходили по нашей программе английского языка. В США фильмы делятся на четыре основные категории. Самая простая, для детей, – это категория G, что означает general audience. Все детские мультфильмы относятся к этой категории. Следующая категория – PG и как вариант – PG-13, то есть parental guidance, в сопровождении родителей. Это – для детей после 13 лет. Следующая категория – R, то есть restricted. Это означает, что на фильмы допускаются граждане старше 17 лет. Если моложе, то только в сопровождении взрослых – родителей или старших товарищей. Наконец, категория Х – это фильмы «для взрослых», на которые подростки моложе 17 лет вообще не допускаются, с родителями или без. На самом деле это порнографические фильмы, за редким исключением. Исключением был фильм «Midnight Cowboy» (1969), который единственный в категории Х получил «Оскара», более того – три «Оскара» – за режиссуру, сценарий и за лучшую картину.

В 1990 году категорию Х для художественных фильмов отменили, точнее, заменили на категорию NC-17. Дело в том, что репутация фильмов типа Х очень упала, и многие кинотеатры такие фильмы вообще не показывали. Тем более что порноиндустрия заполонила крупные города фильмами в производных категориях XX и XXХ. Как правило, фильмы XXХ – это порно-садо-мазохистские. Поэтому как только MPAA (Motion Picture Association of America) присваивала новому фильму категорию Х, авторы тут же подправляли фильм, убирали острые места и вновь направляли в комиссию для получения категории R. Ситуацию в 1990-м изменил фильм «Henry and June», с Умой Турман. У комитета руки не поднялись выставить ему категорию Х, и вместо этого ввели новую категорию NC-17. С тех пор и повелось, что категорию Х оставили только для порнофильмов, а NC-17 – для художественных, включающих только элементы, которые в принципе и при большом желании можно отнести к порнографическим. NC-17 расшифровывается как Not for Children under 17.

Но я отвлекся, прошу прощения. Обратно в Филадельфию августа 1974 года. Так вот, в Принстоне фильмы категории Х не показывал ни один кинотеатр, и мы договорились пойти посмотреть в Филадельфии, чтобы получить представление, что это такое.

Мы довольно оперативно выдвинулись в количестве 49 человек вперед к даунтауну Филадельфии и довольно скоро нашли соответствующий кинотеатр. Несмотря на ранний час, кинофильмы там шли. Как оказалось, 24 часа в сутки. На фронтоне красовались названия двух фильмов. Один имел индекс Х, другой XX. Как тут же выяснилось, фильм Х шел за два доллара, а двойной Х – за три доллара. Соответственно, к нашему удивлению, были две кассы. Мы тут же, не размышляя, выстроились к кассе за трояк.

Картина была совершенно сюрреалистическая. Ранним утром – еще не было девяти утра – к кассе кинотеатра калибра Х и даже XX выстроилась очередь из 49 человек. Это было достойно занесения в книгу рекордов Гиннесса. Особенно если учитывать, что, как выяснилось после пары-тройки экспериментов, даже в час пик в таких кинотеатрах больше дюжины человек обычно не сидело. Должен сказать, что почти через год подобная история повторилась в Бостоне, в магазине журналов «для взрослых», куда я привел группу морских офицеров с советского ракетного крейсера. Об этом я еще расскажу. Так что эти события не являлись редкими или случайными. Это – modus operandi советских людей.

Войдя в кинотеатр и немного попривыкнув к темноте, я увидел двух зрителей, сидевших на пару рядов впереди и чуть в стороне. Они были в советской военно-морской офицерской форме и, видимо, зашли сюда раньше нас. Или сидели уже давно. Я пересел на ряд сзади них и радостно прошептал: «Привет своим». Офицеры, судя по затылкам и шеям, напряглись и как-то окаменели. Не повернулись. Потом одновременно привстали и пересели на самый край ряда, к проходу. Я понял, что совершил ошибку. Не надо было этого делать. А я на радостях такого дурака свалял. Надо извиняться. Я опять передвинулся за их спины и прошептал: «Ребята, не беспокойтесь, здесь все свои. Мы из Союза».

Офицеры быстро переглянулись, встали и, пригибаясь, быстро пошли к выходу. Нырнули под портьеру и вышли.

Ну надо же так. Испортил настроение себе и им. А фильм шел своим чередом. С сюжетом сразу все стало ясно, он был незамысловат и повторялся в нескольких разных вариантах. Было много криков и стонов, и биологические субстанции с обеих сторон хлестали неправдоподобно мощными струями. Причем женщины явно давали фору мужчинам. Что-то здесь не так… Хотя кто их знает, может, в Америке женщины такие… Раскрепощенные, что ли…

И вдруг подсели уже ко мне. Какой-то старичок, кивая на экран, спросил:

– Это что, кино такое?

– Йес, – говорю, – а муви.

– А что, – спрашивает, – и дальше так все будет?

– Йес, – говорю, – и дальше.

Старичок хмыкнул, покачал головой, что-то пробормотал, что я не уловил, и отсел. Я проверил свой карман: деньги были на месте.

Потом мы встретились с гидами, сели в автобус, и нас повезли в Атлантик-Сити. Час езды. Мы погуляли по длинному деревянному бордвоку вдоль набережной, полюбовались на вычурные трехметровые деревянные замки, возведенные там же, и нас повезли на пляж. Пляж был отделен от дороги и парковки длинным холмиком вроде бруствера. Поднявшись на холмик, мы увидели длинную и широкую полосу загорающих. Зрелище было неожиданным и впечатляющим. Слева лежали, сидели и ходили только белые, справа – только черные. Между ними была граница. Никакой разметки не было, но граница была.

Потом, лежа на пляже, мы ехидно спросили нашего гида, мол, что это всё означает. Как это понимать? Сегрегация?

– Хорошенькое дело, – сказала гид. – Вы, когда пошли вниз на пляж, в какую сторону пошли? К черным?

– Зачем к черным? – удивились мы. – К белым, конечно.

– Ну вот и все так же, – спокойно ответила гид. – Никто никого не заставляет, все делают свой добровольный выбор. И те и другие. Видимо, так комфортнее.

Да, действительно.

37. Нью-Йорк, 1974 год

Настал день экскурсии в Нью-Йорк. Мы слегка нервничали, еще бы – как на фронт едем. Хорошо, чтобы не подстрелили. Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой. Шутили так. Что мы знали о Нью-Йорке? Манхэттен, Гудзон, Эмпайр Стейт Билдинг, штаб-квартира ООН. Бродвей, Рокфеллеровский центр. Пятая авеню. 42-я улица. Гарлем. Пожалуй, всё. Всё это нам показали, без исключения. Но перед этим, когда автобус еще катил в сторону Нью-Йорка, мы спросили у нашего гида: а что, много в Нью-Йорке преступлений?

– Много, – коротко сказала она.

Мы это знали.

– И что, убивают тоже много?

– Много.

Мы это тоже знали.

– А сколько? Ну, в день?

– Ну, человек пять. Бывает, что и шесть.

– Да разве это много? – спросили мы нестройным хором.

Теперь настало время изумиться гиду:

– Конечно, много. Неужели в Москве гораздо больше убивают?

Мы объяснили, что в Москве, конечно, убивают несравненно меньше. Никто из нас не знал, сколько человек убивают в Москве, но путем оперативного опроса мнений тут же в автобусе пришли к выводу, что убивают вряд ли больше, чем одного-двух в неделю, хотя статистику никто из нас не видел. Видимо, не публикуют. Но все равно, от Нью-Йорка мы ожидали большего! И – между собой – чего-то наш гид лукавит. Либо врет, либо не знает.

Уже потом, живя некоторое время в Нью-Йорке и регулярно читая городские газеты, я пришел к выводу, что наша гид говорила правду. Убийства всегда выносились на первые страницы газет. Обычно их число колебалось между тремя и шестью в день, и это, за некоторыми исключениями, были не случайные убийства. Это часто было сведение счетов между бандитскими группами, убийства конкурирующих наркодельцов, убийства внутрисемейные. Для города в 12 миллионов человек это не казалось особенно большим числом. Хотя получается тысяча – полторы убийств в год.

После возвращения в Союз это было одним из моих любимых встречных вопросов в разговорах про Америку: ну-ка, а сколько в Нью-Йорке убивают в день? Ну ладно, примерно.

Я ни разу не слышал цифры меньше пятидесяти. Обычно сто. Двести. Иногда пятьсот. Тысячу.

– Нет, примерно пять человек.

– Как пять? Да бросьте, не может такого быть. Так МАЛО??

Для сравнения: в Бостоне, где я потом жил и сейчас живу, за год обычно убивали примерно 90 человек. За последние двадцать лет – от 31 до 60 человек. Минимальная цифра была 31 человек – в 1999-м, максимальная (с огромным отрывом) – 152 человека, в 1990-м. Это на три с половиной миллиона человек «большого Бостона». Хотя практически все убийства происходят в самом Бостоне с населением полмиллиона человек. Раньше в конце каждого года бостонские газеты публиковали небольшую карту-схему, на которой жирными точками показывались места убийств. Лет десять назад эти схемы публиковать перестали, видимо, из соображений политкорректности. Потому что почти все эти точки концентрировались в двух городках, которые по чистой случайности оказывались местами компактного проживания чернокожего населения. Называются Роксбери и Дорчестер. Соответственно, за редким исключением, жертвы тоже чернокожие.

Да, Нью-Йорк. По дороге туда наш автобус медленно обогнала открытая легковая машина. Мы сидели, естественно, намного выше, и нам открылась впечатляющая картина. За рулем сидел некто в ковбойке, и на бедре у него был револьвер. Это совершенно вписывалось в наши знания об Америке вообще и о Нью-Йорке в частности и было нами принято как само собой разумеющееся. Хотя и несколько устрашающее. Мы сказали об этом нашему гиду, и она, нисколько не удивившись, прокомментировала, что это наверняка либо детéктив, либо кри́минал. Да, пожалуй.

Правда, с тех пор я никогда такой сцены больше не видел, прожив в США больше двадцати лет. Никогда мне больше не попадались водители с открытым пистолетом. За исключением полицейских, конечно, но у тех часто в закрытой кобуре. Хотя иногда из кобуры высовывается рукоятка револьвера. И понятно, почему не попадались: носить открыто пистолет в США противозаконно. Чтобы не пугать граждан. У меня, например, есть лицензия на скрытое ношение боевого огнестрельного оружия, и в моем домашнем арсенале есть и револьверы (включая штатный полицейский магнум), и пистолеты «высокой убойной способности», например 13-зарядная итальянская беретта, но я не имею права носить оружие открыто. Потому что это официально рассматривается как довольно откровенная угроза окружающим, типа «попробуй на меня не так посмотреть!» Но даже с моей лицензией я не имею права заходить со скрытым оружием – под пиджаком, или на лодыжке, или под мышкой – в школы и в федеральные (правительственные) организации. А в любые другие места могу и имею право. Правда, не захожу. Зачем?

Возвращаемся в Нью-Йорк. При въезде в город наш автобус долго ехал мимо домов, расположенных как будто в зоне военных действий. Выбитые стекла, которые хрустели под колесами автобуса, закопченные стены, жирно расписанные диковинными каракулями. В ответ на наш немой вопрос, устремленный на гида, она пожала плечами и произнесла: Гарлем.

Нью-Йорк оказался чудовищно грязным. К полудню количество мятых газет на тротуарах в центральной части города было по щиколотку. Мы шли, разбрасывая газеты ногами. В метро какой-то малый содрал обертку с чуингама и бросил ее на пол вагона, который был уже покрыт мусором. Да, это не Москва. Культурный шок, ничего не скажешь. Гид спросила: – А правда говорят, что в Москве, если бросишь на улице окурок, то другой прохожий может сказать, что сорить на улицах нельзя, поднимите?

– Правда, – подтвердили мы, – запросто.

– Это хорошо, – мечтательно сказала гид.

– И еще, – спросила она, – что будет, если, скажем, в Москве некто войдет в магазин, вытащит пистолет и потребует от кассира выручку? И его поймают? Что ему будет?

Мы засмеялись и предположили, что хорошего ему будет мало.

– Нет, ЧТО ему будет? – допытывалась гид. – В Сибирь пошлют?

– Запросто, – решили мы.

– Это хорошо, – сказала гид. – А у нас ничего не будет.

Но тут мы ей точно не поверили.

Надо сказать, что мы оказались в Нью-Йорке 8 августа, за день до ухода президента Никсона в отставку. Весь город был обклеен плакатами, в том числе огромными, денонсирующими и дискредитирующими президента. Никсон в виде мохнатой обезьяны, Никсон, сидящий на унитазе со спущенными брюками, Никсон, поперек которого надпись – I am a crook («Я – жулик»). В ответ на наши недоуменные вопросы, мол, зачем же так, президент же, наш гид сжала губы и сказала, что заслужил.

На первом этаже Эмпайр Стейт Билдинг, в холле, у входа в это же здание, висела огромная фотография Н.С. Хрущева, посетившего за 15 лет до нас эту американскую достопримечательность. Потом нам показали здание штаб-квартиры ООН, где в главном холле стояла копия первого искусственного спутника Земли.

Проезжая мимо реки, кто-то из нас сказал:

– Гудзон.

Наша гид чуть не упала от смеха:

– Как, как вы сказали? Гудзон? Это же Хáдсон….

42-я улица выглядела тогда совершенно иначе, чем сейчас. Это была разухабистая улица, на которой чередой расположились порнокинотеатры. От обилия XXХ на их фронтонах рябило в глазах. Сутенеры толпами стояли на улицах и буквально силой затаскивали прохожих, и нас в том числе, куда-то в дверные проемы. Устав отбиваться, мы начали громко разговаривать друг с другом по-русски, надеясь, что те поймут, что мы иностранцы, и отстанут. Все оказалось наоборот: сутенеры крайне активизировались, услышав иностранную речь. Мы вернулись на Бродвей, немного прошли по перпендикулярной улице до Пятой авеню с ее роскошными витринами, дошли до Центрального парка и там с опаской прогулялись. Ничего страшного не было. По дорожкам парка шли мамаши, катя детские коляски, на скамейках сидели люди, через толпу проскакивали бегуны трусцой.

Выстрелов мы не слышали. Город производил довольно мирное впечатление, но оно, конечно, было обманчивым.

На следующий день, уже в Принстоне, нашу группу пригласили на пикник. Один из профессоров устроил на лужайке у своего дома барбекю, были выставлены немудреные закуски, салаты, пиво в больших пластмасовых ящиках, засыпанное льдом, и мы, слоняясь среди еды и людей, наслаждались блаженным ничегонеделанием. С нами заговаривали, и мы с удовольствием и в пределах ограниченного английского рассказывали гостям и хозяевам, откуда мы приехали, чем занимаемся в миру и куда намереваемся поехать через три недели. Вдруг по толпе пронесся шум, и хозяева вытащили на лужайку телевизор. Мы все расселись перед ним. Было объявлено, что сейчас с важным сообщением выступит президент США.

Это было выступление Ричарда Никсона о своей отставке. Продолжалось оно минут десять, и на последних фразах, когда Никсон объявил, что он уходит, у него появились слезы. Он удерживался, чтобы не заплакать, хотя уже заплакал. На лужайке раздались активные аплодисменты. Не аплодировали, наверное, только мы, наша группа. Вокруг нас раздавались радостные комментарии, приветственные крики. Мы же были немного подавлены. Во-первых, это не наше дело, приветствовать или критиковать. Во-вторых, своим приездом сюда мы в определенной степени были обязаны Никсону, который подписал с Брежневым новое соглашение о научном сотрудничестве и обмене стажерами. Да и вообще, человек плачет, а они аплодируют…

Было 9 августа 1974 года.

38. Русская эскадра в Бостоне

В апреле 1975 года два советских военных корабля посетили Бостон в честь 30-летия Победы. Два американских USS в то же время посетили Ленинград по тому же поводу. Я не знаю, к какому классу советские корабли относились, ракетные крейсера, наверное. Да это и неважно. Важно то, что для Бостона это было СОБЫТИЕ. Для меня тоже. Я уже провел в Бостоне к тому времени почти год и натурально стал отвыкать от русского языка.

Тогда «русских» в Бостоне практически не было. За год до этого туда приехала первая партия из ста одесситов, которые практически без следа рассосались в городе. О них я только слышал несколько легенд от студентов Гарварда, изучающих русский язык и помогавших тем одесситам справиться с «культурным шоком», о котором так любят говорить американцы. Я, само собой, захотел с кем-либо из одесситов встретиться, чтобы услышать их впечатления о США, да и немного их поэпатировать. Они-то сюда навсегда, а я (так я думал, ха-ха) буду теперь кататься из Бостона в Москву и обратно и работать в свое удовольствие и там, в МГУ, и здесь, в Гарварде. Худо ли? Меня ведь уже к тому времени в Гарвард на работу пригласили, и посольство наше в Вашингтоне поддержало, что, мол, замечательно, разрядка же, детант… Езжай, мол, в Москву за семьей, и как только, так сразу. В смысле, пардон, тут же и обратно, одна нога здесь, другая там.

Долгие годы потом я это напутствие вспоминал… Ну это так, к слову. Короче, спрашиваю студентов-славистов: где этих одесситов найти? Не терпится с нашими пообщаться, пивка с ними попить. Вроде как «наши танки на чужой земле». А студенты мне говорят: «Тебе это надо? И одесситы только напугаются. Они тут каждого куста боятся, и тем более друг друга». – «Ну все-таки, – говорю, – попытайтесь. Чего им бояться? Они уже здесь. Это мне туда». Ну ладно. Приходит мой славист и говорит, что одесситы действительно напугались. И меня, говорит, отговаривали с тобой связываться, что ты наверняка из КГБ к ним специально подослан. Тем более что некоторые уже обратно хотят. Говорят, что здесь одесских каштанов им не хватает. Плюнул я. Пошли, говорю, сами лучше пива попьем, без этих проблем. Так мы и сделали. Это опять же к слову, чтобы пояснить, что хотелось мне на наши корабли попасть, с нашими моряками за жизнь поговорить, и вообще. Они-то небось Америки не знают, а я бывалый уже.

А в Бостоне форменный ажиотаж по поводу ожидаемого прихода кораблей. «Бостон Глоб» несколько статей напечатала, что, мол, советские морские офицеры – люди глубоко образованные, все по-английски свободно говорят. И что вообще эпоха новая наступает, разрядка и детант. Янки, руси, бхай-бхай (это я уже на наш язык их статьи перевожу). Ко мне в лабораторию буквально паломничество, сотрудники Гарвардской медшколы и Питер Бригам госпиталя, где я территориально работал (теперь называется Бригам и Вимен госпиталь, если опять же по-нашему, по-русски), в очередь становятся, чтобы я их на корабли по блату провел, через заднее крыльцо. Они-то лучше меня знали, сколько народу будет на корабли в очередях стоять.

Наступает день прихода. В утренних газетах – фотографии кораблей и экипажа, парадно построенного на палубе. Ко мне сотрудники уже с газетами идут, восторженно комментировать. Вроде – лук, лук, совсем нормальные люди. Прямо как наши. Зачем же с ними воевать-то? «Здрасьте, – говорю, – а я тут кто такой? Ненормальный, что ли? Чему удивляетесь?» – «Не, – говорят, – ты – сайентист, это не считается. И вообще наш человек. А они – военные». – «Ну, ребята, – говорю, – это вы фильмов насмотрелись». В общем, веду правильную линию – за мир, дружбу и сотрудничество. Это сейчас все тривиально и банально, а тогда – нестандартная была концепция.

Набилось нас человек десять в длинный старый кадиллак одного из сотрудников нашей лаборатории биофизики, и помчались мы в порт. Подъезжаем – полицейские не пускают. Оцепление. Опасаются диверсий против кораблей. Я паспортом размахиваю, свой, говорю. Полицейских это еще более напрягло. «Вот “своих”, русских, – говорят, – мы и опасаемся. Кто еще диверсии будет устраивать? Короче, если вас сами советские моряки на борт проведут, тогда другое дело. А сегодня они на берег сходить не будут, только завтра утром. Вот тогда и подходите».

Обратно поехали. Назавтра опять набились все и туда же. По дороге в порт вижу из машины: батюшки-светы, маршируют наши по бостонской улице, натурально ать-два. Все, естественно, в форме, в бескозырках с ленточками. Чистый сюр. Взвод, или, как у них там в ВМФ, человек пятнадцать– двадцать. Ну ладно, вперед. Приезжаем в порт, а там опять полицейское оцепление. Все, говорят, уже сошли на берег. Не пропустим.

– Так, – командую американцам, – все в машину и в погоню. Там на месте и договоримся.

Помчались. Доезжаем до перекрестка – налево или направо? Или прямо? Я продолжаю оценивать обстановку. «Направо, – говорю, – поскольку в той стороне небоскребы. Куда еще наши пойдут?»

Действительно, вскоре взвод нагоняем. И дальше – совестно вспомнить. Водитель наш, видимо, желая щегольнуть, делает пируэт с разворотом и визгом колес и застывает прямо у взвода. Я выскакиваю из машины и громко: «Здорово, ребята!!»

И оторопел. Поскольку «ребята» – врассыпную. Метнулись кто куда. К стене дома прижались. Лейтенант, который их вел, прыгнул в какую-то подворотню и застыл.

Я говорю:

– Ребята, да вы что? Я же свой.

– Знаем, какой свой…

Это лейтенант, очень неуверенно и заторможенно.

А тем временем мои коллеги по одному выползают из машины и сбиваются в кучу, не понимая, что происходит. Их обилие начинает пугать даже меня.

Я вытаскиваю паспорт и показываю издалека лейтенанту и всем.

– Вот, говорю, – могу паспорт показать.

– Знаем, какой паспорт… – это, опять же, лейтенант. – Товарищи, стоять по местам. Я проверю.

Лейтенант медленно выходит из подворотни и берет мой паспорт. Лицо его начинает расплываться в дрожащей улыбке.

– Товарищи, в самом деле свой.

У товарищей вид такой, какой показывают в кино, когда комендантский взвод уже поставил их к стенке и прицелились, но потом объявили, что начальник передумал.

Я показываю своих коллег и объясняю обстановку. Те, сами напуганные, подходят. Начинается вроде осторожного братания. Все в порядке.

Говорю лейтенанту, что мы из порта, хотим на корабль, на экскурсию.

– Ну, – говорит, – нет проблем. Подходи к двум часам, я выйду. Водка есть, можешь не приносить. Без ограничений.

Так и сложилось. К двум часам в порту уже образовалась огромная очередь жителей и гостей Бостона. Как оказалось, люди стояли по четыре – шесть часов, и так было всю неделю, пока корабли стояли в порту. Это еще было вызвано тем, что ни один из морских офицеров, – а они водили экскурсии, – ни один не говорил по-английски. Все шло на уровне проводки «групп» и поднятия больших пальцев. Первый день водили почти везде, а к вечеру пришла шифровка (о чем мне рассказали офицеры), что американцы в Ленинграде показывают только верхнюю палубу и что нашим следует, раз так, показывать тоже только верхнюю.

В меня офицеры сразу вцепились и обрисовали проблему с экскурсиями. Переводчик на двух кораблях только один, и он всегда при адмирале на раутах. Рауты идут постоянно, не прекращаясь. Экскурсанты задают много вопросов, и только я, как офицеры считали, мог им (офицерам) помочь. Так я и провел на кораблях практически всю неделю, водя экскурсии на пару с очередным офицером, выводя офицерские группы в город и принимая участие в подпольных «застольях».

Дело в том, что офицеры были по ватерлинию загружены водкой, что на самом деле категорически запрещалось. Пили группами (это об офицерах) в каютах на износ с местными полицейскими. С американскими Navy, понятно, не братались – потенциальный враг, можно и в сибирский лагерь загреметь. А полицейские – свои ребята. Поскольку опять же надо было переводить, то я был нарасхват на этих нелегальных попойках. Стука в дверь офицеры боялись, поскольку все знали, что если это доктор, то хана, он стукач. Поэтому при стуке в дверь водка моментально пряталась, стаканы опорожнялись, равновесие из последних сил сохранялось, а пьяные полицейские – хрен с ними, они такие и пришли, басурманы ведь…

Сцены были потрясающие. Пример: сидим мы в кубрике, четыре лейтенанта, несколько полицейских, все лыка не вяжут, один я трезвый, поскольку вроде как на работе – переводить же надо. Полицейские, еле шлепая губами, пытаются выменять у наших офицерские кортики, предлагая взамен за каждый наручники и пистолет. Наши, из последних сил пытаясь вязать лыко, словами и броуновскими жестами просят меня объяснить, что кортики – нельзя, они номерные, номер на них – понял, дура ты полицейская, брат, понял? Копы не понимают, пытаясь в ответ полулежа объяснить, что, guys, brothers, соображать надо, understand, наши же пистолеты тоже с номером, who cares?

Запомнилась одна сцена с экскурсиями. Прибыл экипаж легендарной Constitution, стоящей на причале Navy Yard в Бостоне. Корабль-музей. Моряки пришли в потешной форме того времени, во главе с капитаном-полковником, тоже музейным. Водил экскурсию доктор. Естественно, в своей морской форме. Идем группой по палубе. А металлическая палуба, покрашенная шаровой краской, вся покрыта пупырышками, миллиметра три в диаметре, и в каждом – маленькая дырочка. Я-то сначала думал, что для удобства передвижения, чтобы ноги меньше скользили. Ну, полковник и спрашивает доктора через меня: «А зачем эти пупырышки с дырочками?» Я перевожу. Смотрю, доктор засмущался и говорит мне: Слушай, переведи ему, что я доктор, и ничего в технике не смыслю». Ну, перевожу. Полковник понимающе заулыбался, и мне: «Ничего, – говорит, – все в порядке, never mind».

Провели мы их, проводили, я говорю:

– Слушай, чего это ты дурака валяешь? В чем дело?

– Ну, – говорит, – тебе как своему могу рассказать. В случае ядерного удара включается защитная система, и через эти дырочки под давлением распыляется вода. Корабль идет, окутанный водно-капельным облаком. Радиоактивная пыль не садится. Понял?

– Чего не понять, – говорю, – но неужели они этого не знают?

– А это не мое дело, – доктор говорит, – еще я буду анализировать, знают они что или не знают. Мало ли что они знают…

– Логично, – говорю ему. – Молодец.

Еще событие. Подходит ко мне наш капитан первого ранга, полковник, значит, и просит провести группу офицеров с ним во главе по бостонским магазинам. Джинсы, говорит, дочери обещал привезти, и жене что-то надо. Ну ясно, говорю. О чем разговор? Пошли. Повел я их на Вашингтонскую улицу, в даунтаун. Файлинс там, Джордан Марш, и вообще. Маршируют мои моряки, во главе полковник и начальник политотдела корабля. Я, естественно, иду гражданским шагом параллельно им. Вроде как пасу. А время к Пасхе, извините за каламбур. Вокруг на столбах и стенах висят листочки с крестами, пожеланиями на Пасху, приглашениями на пасхальные мероприятия и прочее. Ну ладно. Слышу, политрук командует: стой, раз-два. Остановились, и политрук поднимает с дороги такой листочек, с крестом-распятием Иисуса и соответствующим текстом, на английском, разумеется.

– Так, – говорит, – опять провокация.

Складывает листочек аккуратно и в карман.

– Для отчета сгодится.

Ну, думаю, точно пойдет на повышение, когда вернется и отчитается. И орден какой непременно получит. За храбрость. Или за отвагу. А может, и оба сразу.