Текст книги "Под созвездием Большого Пса. Полукровка"

Вот ведь ещё штука какая – пока нож за спиной прячу, они всё кидаются, а напоказ «жало» выставлю, ты не поверишь, они как чувствуют силу стального клинка, может, за зуб его принимают и быстрёхонько убираются восвояси, вот тут уже я свободен. Волк честен бывает, если он ушёл, то ушёл насовсем, назад не жди. Отдышусь и домой помалу. Верёвкой связываю их в паровозик, по снегу да с гор вниз легко тащить, в общем, терпимо. А иду по посёлку, собаки как почуют запах волка, ни одна сука не пикнет, тишина такая, аж жуть берёт. Потом в подвал этих побросаю и поочередно в оборот пускаю, вот такая история моя.

Николай заслушался, не в силах проронить хотя бы слово. Когда Степан закончил говорить, в комнате воцарилась полная тишина. Оратор молча ожидал реакции на завершённый трактат, а у Николая в ушах всё ещё звучали слова Степана-волколова: «Свалят, загрызут, ножичком, отдышусь и домой».

И словно эхом по новому кругу, в голове то же самое прокручивается: «…отдышусь и домой».

– Вот это да! – произнёс поражённый услышанным, опешивший вконец ученик и спросил Степана: – Послушай, дядя Степан, мне интересно, а откуда ты узнаёшь, когда стая пришла? Они что, телеграммой сообщают тебе? – пересохшим ртом сглотнув слюну и преодолевая непривычную, гадкую сухость во рту, спросил Николай.

– Тут, Коля, просто всё, никаких телеграмм нет. Псину мою, Найду, знаешь небось?

– Чего её знать-то, вон она во дворе расселась, при чём тут твоя Найда?

– Очень даже при чём. Щенков от неё сколько я продал, тебе известно? А почему покупали, знаешь?

– Нет, а что за секрет такой?

– Секрет в том, что они полукровки, я с волками её вязал. За этим в горы уводил течную и в волчьей щели привязывал. Волки таких сук не рвут. Наперёд накормлю её до отвала, дней на несколько хватает, да каши в конуре оставлю миску, проголодается – погрызёт. А вот как следы вокруг замечу – знать, пришли. Такая вот «телеграмма», значит. Найду я в дом вчера привёл, а сам в доспехи да за добычей собрался. Тут ты на мою голову со своей корзиной, чтоб ей неладно было. «Больно-о-ой», – передразнивая своего друга, Деда Серикова, забурчал Степан, в обиде на недоразумение, в котором он сам и был главным виновником. Помолчал и с хитрецой в голосе продолжил: – А по весне, как есть, щенки будут, слышишь, Коль. Все один к одному красавцы, пять-шесть рыл, не меньше. По пятёрке за каждого платят, а первый кобель, обещаю, твой будет, Палканом назовёшь, на охоту водить станешь. Они, эти полукровки, дюже умными бывают. Спасибо ещё говорить будешь.

Вкрадчиво, заискивающим тоном, как будто выгодную взятку предлагал, закончил своё объяснение Степан. Замолк, задумался и сквозь зубы процедил:

– Коль, не сказывай деду про всё это, ну, про то, что я в горы пошёл. Дед обо мне печётся, запрещает. Я вроде обещался забросить энто дело, но деньжат надо подкопить. Если расскажешь, позора мне тогда не стерпеть. В глаза ему взглянуть не смогу. Прошу, не сказывай, а?

Такого повинного взгляда от Степана Николай не смог припомнить за всю свою жизнь. Нашкодивший сорванец и тот так виновато себя не чувствует, а тут старый, огромный, умудрённый сединами человек. Николаю самому стало не по себе ещё и оттого, что стал невольным свидетелем его лукавства. Разве сможет он подвести такого человека, как его Степан, разве ослушается своего мудрого учителя? Как на такое решиться?

– Не скажу, так уж и быть, – пробурчал поставленный перед неожиданным фактом Николай. – Только страшно, а если случится что, как я потом объяснить смогу, почему не сдержал тебя?

– А вот врежу в лоб сейчас – и поймёшь тогда как, – повысив голос, напирал старик, таким манером показывая, кто есть кто из присутствующих. Резко надвинулся на более скромную фигуру Николая, как чёрная градовая туча на беззащитную былинку. Навис над ним, взял за плечи и вновь мягким, спокойным голосом попросил: – Ты погляди на него, мямля какой, прекрасно знаешь, о чём прошу, и не шутки ради. Не сказывай про меня Михалычу, и всё тут.

Николай молча кивнул, снял его тяжеленную ладонь со своего плеча и добавил:

– Завтра зайду. Может, помочь чем?

– Ну, вот и ладно, заходь, а там поглядим. Да, вот и корзинку заберёшь, заодно.

Заслушался Николай, засиделся, под впечатлением и перевозбуждённый поздно вернулся домой. Хорошо, что никому ничего не пришлось объяснять, улёгся спать, но никак не мог уснуть почти до рассвета. Утром быстренько, разбитый, расстроенный, собрался и по-деловому ушёл на работу, также никому не сказав ни слова.

Вот так, неожиданно для себя, Николай прикоснулся к чужой тайне, хранимой столько лет этим странным охотником-волколовом и его старым другом Дмитрием Михайловичем Сериковым.

Пообещал не говорить и сдержал слово, так никто и не узнал об этой последней Степановой охоте. Была она по обычаю удачной, вот волкам этой ночью не повезло. Сколько их было, Степан не сказал, да ещё и зубы скалил, когда Николай зашёл за корзинкой и спросил про вчерашнюю охоту.

– Какая охота, Коль, да ты сказывся никак, чи шо? Стар я стал чудеса творить-то. Да и слепну на глазах. Прямо беда.

Настолько достоверно притворщик играл роль, что в какой-то момент Николай засомневался: «А не во сне ли всё это случилось?» Поведение Степана стало своеобразным сигналом, что эта тема полностью закрыта и возврата к ней более не будет.

– Ладно, ладно. Нет, значит, нет.

На том и порешили, больше он Степану вопросов не задавал. После работы принёс корзинку домой, передал деду спасибо от больного и засвидетельствовал, что болезнь Степана-хитрого отступила.

4

Уважали Степана в посёлке, по-настоящему уважали. За спокойный нрав, рассудительные речи, силу несокрушимую. Уважали все без исключения за то, что он всех уважал, слова плохого никому не сказал. Но вот состарился Степан, на восьмой десяток жизнь пошла, присмирел, а раньше с ним случались казусы. Бывало, разбуянится, сдадут у старого солдата нервы – сладу с ним нет, мужики с дороги кто куда, только один Михалыч с ним совладать и мог. Но правду сказать, здесь хватало одного только слова Дмитрия Михайловича. Это было целое зрелище – говаривали мужики.

Вставал Михалыч на пути буяна и, медленно поднимая взор, смотрел на Степана – прямо ему в глаза.

– Кончай, сказано! – произносил он то ли тихо, то ли громко, не поймёшь, но те, которые видели эту сцену, объясняли всё происходящее исключительно гипнозом.

Потому как ничем другим это чудо простой крестьянский ум объяснить не мог. Так и говорили мужики:

– Гипнотическая магия!!! Мессинг – хрыч его раздери.

Замечали мужики и другое. Что-то было особенное во взглядах друг на друга двух этих гигантов, оба были под два метра ростом, да и физическая сила их стариковские тела ещё не покинула. Видно было, что эти люди очень крепко стоят на ногах, одного того хватало, что оба числились на работе. Во время сцены умиротворения Степан прятал взгляд, смотрел так, как будто готов повиниться, сознаться в чём-то, как нашкодивший пацан. Дед Сериков, напротив, смотрел, как командир на своего подчинённого бойца, с напором и укоризной. И тогда Степан покладисто усмирял свой пыл, становился спокойным, рассудительным, как ни в чём не бывало. Заканчивалось обычно всё это дружеской чаркой и воспоминаниями. Воспоминания! Да. Воспоминания этих двоих друзей – это нечто особенное, необычное, огромное, всеобъемлющее. Представьте себе – они знают друг друга столько, сколько помнят себя, родом из одного алтайского села. Серикову Дмитрию Михайловичу исполнилось девяносто семь, а Степану шёл семьдесят восьмой год. Вы скажете: «Большая разница в возрасте, какая дружба?»

А вот бывает же, самая настоящая, со стародавних времён. Поначалу как старшего брата с молодчиком. Потом в Первую мировую скрепила их дружбу боевая среда. А к старости разница в возрасте почти исчезла, при этом суть отношений не изменилась. Вот и выходит более семи десятков лет друг подле друга. Дед Сериков, как его называли, работал на правах бригадира в совхозном фруктовом саду. Поначалу, лет так пятнадцать назад, сам его и сажал, а теперь здесь же руководил женской бригадой. Женщины ухаживали за садом, собирали урожаи и сажали новые молодые саженцы. Своего Деда Серикова воспринимали не иначе за генерала. Генерал Сериков – как гордо это звучало бы, но и настоящее воинское звание этого героя было из числа незаурядных. Первую мировую войну он завершил с отречением Николая II в марте 1918 года. Тогда уже полгода как состоял в звании подполковника и георгиевского кавалера. Потом в Гражданскую воевал против адмирала Колчака. Уберегал свои родные алтайские места от продовольственных реквизиций и мобилизации в его армию. И всегда рядом с ним служил Степан, который был рядовым солдатом, верным другом и боевым товарищем подполковника Серикова. Так и длилась их дружба со старых времен. Есть знаменитая бриллиантовая свадьба – это если супруги прожили вместе семьдесят пять лет, так вот их дружба тоже была бриллиантовой, потому что истинно бриллиантового в этой дружбе было очень много, настолько много, насколько человек может себе представить. И, уезжая навсегда из ставшего второй родиной села, никак не мог Степан не проститься с близким другом – Дедом Сериковым. Не мог он обойти его дом и при этом боялся этой последней в их жизни встречи. Причина его страха была «маленькой-маленькой», она, эта причина, помещалась во внутреннем кармане пиджака Степана. Скрывалась эта причина из виду, долго-долго пряталась по пыльным полкам, в потёмках сундука таилась, и так всю долгую жизнь. Пыталась она, зараза, зарыться в землю, ещё утопиться в реке хотела, даже в топке печи сгореть, подлая, порывалась. Но оказалась всё же страсть какой живучей и вот теперь жжёт грудь, не даёт спокойно дышать, и нести её к другу тяжелее, чем ту самую тонну хлеба, которую он, почитай, каждый день на своих руках перетаскивал. Все это было его страшной тайной – тайной длиною во всю жизнь.

– Чем моложе человек, тем дальше он от того времени, когда придётся всерьёз раскаяться, – так любил поучать своих взрослых внуков Дед Сериков, а их у него четверо. Все уже с семьями и детишками обзавелись. Степану почему-то вспоминались эти его слова и уже много времени не давали покоя: «Уеду на Алтай, там и помирать буду». Так решил Степан уже давно. Там покоились его родители, два брата, Иван да Илья, другая родня и ещё… Одна женщина, нет – это была не просто женщина, а та, которую так и не забыл Степан за долгие годы жизни, после стольких пережитых потрясений. Много раз, никому не счесть сколько, он вспоминал её имя и произносил тихо-тихо, про себя «моя…», и дальше дыхание его срывалось, имя произнести уже не хватало сил, получался глубокий вздох, который, кроме него самого, никто не в состоянии был понять. Утрата всей жизни, не сравнимая ни с чем, боль из болей, вселенские страдания души. Только так воспринимал эту потерю Степан, и не иначе.

Остановился Степан у своей пекарни, задумался.

– Ну что, Палкан, вот и отскакалися мы с тобой на своей досточке.

Скакать на качающейся доске приходилось Степану каждый день, за исключением редких выходных, поскольку это часть его технологии замешивания теста. Именно доска помогала без гигантских усилий в два замеса приготовить тонну теста.

Палкану хорошо была знакома эта дорожка к пекарне, и запах свежего хлеба, и всё вокруг этого места, да и казалось ему, что идут они с хозяином по привычке именно сюда, к пекарне, где тепло и сытно. Приготовился Палкан ждать хозяина до темноты у порога пекарни, пока при свете луны и звёзд выйдет он, пахнущий свежей опарой, на порог и скажет:

– Скучаешь! Да чего там – пошли.

И побежит он впереди своего доброго хозяина по строго заученному маршруту: пекарня – дом – пекарня, а Степан двинется за Палканом, как за поводырём, обходя ухабы сельских тропинок.

Никогда прежде Палкана не водили в ошейнике, да ещё и на поводке. Он не знал таких слов, не мог терпеть этаких штучек на своей шее и поначалу даже взбрыкнул, потянулся что было сил, потом зарычал, потом укусил поводок и затряс головой. Посмотрел на него Степан, вздохнул и тихо приказал:

– Ить! Не-з-зя!

Ну, тут Палкану всё сразу стало ясно. Не-з-зя!!! Этот человеческий приказ маленький зверь понял правильно и перестал сопротивляться. Вот только сейчас ничего не может взять в толк. Как, скажите, ещё можно такое понять?

– Стоим у пекарни, но на работу не идём? Выходной у нас, что ли?

Этот самый Палкан рос весьма понятливым щенком, Степан даже часто разговаривал с ним как с соседом по комнате. Когда Палкан чего-то не понимал, он низко наклонял голову, почти касаясь подбородком земли, его хвост повисал вниз почти вертикально и, задевая кончиком, слегка шевелил траву у края тропинки. Степан то ли заметил его замешательство, то ли просто в раздумье произнёс:

– Да чего там – пошли, што ли. В пекарне теперяча Пашка, да и вообще, дирехтор машины отправил в город, зараз оборудование привезёт. Говорит, что к концу уборочной новую столовую отстроят, хлеб там теперь станут печь. Вот так, братишка, не отведать теперь тебе теста свеженького.

Палкан из всех слов понял главное:

– Пошли, – и, первым натянув поводок, дёрнул поводыря дальше по дороге мимо пекарни.

Не несли сегодня Степана ноги, прямо подкашивались, как на казнь шёл. Все нутро его противилось, да и внутренний голос опять нашёптывал: «Сожги ты её, эту тайну, выброси подальше её и поезжай спокойно к себе на Алтай. Если тебе так тяжело её нести, плюнь ты на всё, ведь никто не дознается. Чего бояться-то?»

– Тьфу ты, вот нечистая!

Плевался от всего этого Степан. Знал он точно и для себя уяснил, что его час раскаяния наступил! Как в тяжёлом рукопашном бою, если солдат принял решение и рванул в атаку, то обратного пути нет. Не отказался он от задуманного и в этот раз, решил, в день прощания с Михалычем всё ему расскажет и во что бы то ни было попросит у него прощения за всё прошлое, от чего душа его, старого солдата, не имела покоя много лет, и за то, что ещё может произойти. В общем, надежда его была такой: «Только бы Михалыч меня простил, только бы не прогнал, а там и помирать не страшно, а там хоть и в тартарары провалиться нипочём будет».

Вот дошли они с Палканом до середины каменного забора машинного двора. За забором редкими коричневыми пятнами виднелась не готовая к уборке зерна техника. Все исправные комбайны нынче были в поле. Работа на полях предгорья в эту пору кипит. Шутка ли, на дворе уборочная страда, даже школьники подрабатывают, кто на зерновом току, кто помощником комбайнёра, и посёлок днями пустеет.

– Чего помалкиваешь, Палкан? Скажи, может, со мной поехать хочешь?

Палкан вслушивался в голос хозяина, но вывод сделал только один: «Никаких команд не поступало».

По этой причине он находился в полном непонимании.

«Чего это хозяин много говорит и ничего не приказывает? Странно».

Гонит от себя Степан дурные мысли и бредёт по пыльной дороге, глядя себе под ноги. Вот через мосток на правый берег речушки, спустился к воде, зачерпнул пригоршню воды, выпил её и лицо смочил. Чиста водица горной речки: ледники дальних вершин да горные родники её породили. Утром вода в ней холодная, пальцы рук сводит, а к полудню как молоко парное, тёплая, солнечными лучами прогретая. Когда по улицам водопровода не было, весь посёлок воду из реки черпал, да и нынче, по нужде, речной водой никто не брезгует.

Теперь метров сто вдоль берега и направо, четвёртый дом от реки:

– Ну что, Палкан, вот мы и пришли. Ежели хозяйва нас с тобой не попруть, тут и дом твой будет теперь. Пошли, что ли.

Чуть запершило горло у Степана, и он прокашлялся, не поднимая взгляда, шагнул за ворота, входя в небольшой двор обычного крестьянского подворья, за ним и Палкан. Простенькие незамысловатые ворота, прямо за ними – вход в дом через светлую веранду. Справа перед домом тенистый палисадник с густыми кустами сирени, которые пышно отцвели в мае. Во время своего цветения они своим пьянящим ароматом переполняют всю улицу. Много раз Степан бывал в этом дворе, в этом доме ему был знаком каждый угол, здесь его принимали как самого близкого родственника, и даже дворовая шавка по кличке Кнопка крутилась сейчас под ногами, не давая ступить и шагу, скакала вприпрыжку, повизгивала и виляла пушистым хвостом. Размер этого создания был таков, что полностью соответствовал её кличке. Эта псовая мелочь таким образом выказывала Степану свои собачьи почести. Шустрая, как воробей, она всё время пыталась лизнуть Палкана в нос, а тот с огромным трудом от неё уворачивался и, задрав повыше лапу, треснул назойливую по голове – на удивление помогло.

– Кнопка! Пусти гостей, хватит бодаться.

Дед Сериков в ожидании прихода старинного друга вышел на порог своего крыльца встретить его. Ещё утром Настенька, соседка Степана, передала деду его просьбу. А просил он передать: «Собрался я уезжать, Настёна! Передай Митричу, что зайду сегодня попрощаться пред отъездом». Вот и зашёл…

– Проходи, Стёпа, чего застыл. Кнопка напугала нешто, старого-то вояку?

Степан постепенно выходил из оцепенения, в которое он сам себя загнал тяжёлыми раздумьями, но, повинуясь словам Михалыча или соглашаясь с ними, сперва отпустил Палкана с поводка и затем смиренно прошёл к дому.

Палкан наконец обрёл вожделенную свободу – свобода тут же вскружила ему голову, и он, не успев даже секунду взвесить свои планы, с места рванул за шустрой Кнопкой. А ведь сначала он что подумал: «Раз надели ошейник с поводком и запретили его снимать, значит, теперь так всегда и будет».

Но, к счастью для маленького сорванца, всё оказалось совершенно не так. Оказалось, что поводок – это не навсегда, это только чтобы дойти до места, это совсем не страшно, и Палкан решил не бояться поводков больше никогда, не то что час тому назад. Он так возненавидел ошейник и пресловутый поводок, что задумал раскрошить его на кусочки, как только подвернётся случай. Надо признаться, он точно смог бы. Зубы у него были необычные для пса, истинно волчьи, и клыки слегка кривились внутрь пасти – страшный инструмент для крошения поводков.

Деды, не обращая внимания на шкодливых собак, обнялись, похлопав друг дружку по плечам, и вошли в дом. Палкан к тому времени уже десятый круг нарезал вокруг углов дома за Кнопкиным хвостом. И было похоже, что такая забава его вполне устраивала.

В деревнях издавна встречали гостя за накрытым столом, провожали в дальнюю дорогу так же. Не стал исключением и этот день. Оба они прошли в дом, привычно уселись за стол, за которым уже много раз сидели вдвоём, предаваясь своим воспоминаниям. Только сегодня день был особенный, не было у них ещё таких дней. Друзья готовились расстаться навсегда. Как ни странно это может показаться, прощались они впервые. Нет, конечно же, расставания случались, чего только в жизни не бывает, тем более за столько долгих лет, но эти расставания были, так сказать, «До встречи!», а нынче – не то. В этот раз они прощались навсегда! Сколько кому годков Господь отпустил, неизвестно.

– Садись, Стёпа, рассказывай, что взбрело в голову твою безрассудную? – сказал Дмитрий Михайлович и подозвал внучку: – Нина, подай к столу, чего там у тебя наготовлено? А то у нас разговор не получится.

Нина, внучка Деда Серикова, молодая женщина менее тридцати лет, жила с семьёй в райцентре, а сейчас гостила в доме третий день, помогала хозяйке Лиде шпаровать уличные стены перед побелкой и уже собиралась утром на автобус, как дед остановил её и попросил приготовить угощение к встрече старого друга.

– Дед, давай-ка я накрою на стол, а потом вы уж сами похозяйничайте, ладно, а я домой поеду, мне к завтрашнему дню детей в садик собрать надо, да к маме зайти, яиц вот ей набрала, сметаны, творогу свежего Лида передала.

– Ладно, Нина, передай Дарье моей разлюбезной, чтобы в воскресенье в церкви свечку за здравие Степана поставила, дальний путь ему предстоит, да и сама попрощайся. Вот видишь, собрался человек на старости в края родные.

Нина, стойкая женщина, работала нянечкой в детском садике, а это значит, что нервы закалки неимоверной, от такой неожиданности присела на стул и, открыв рот, посмотрела на дядю Степана:

– Вы что, и взаправду, дядь Стёп? Это же надо!

Степан покосился на Нину, посмотрел ей в глаза виноватым взглядом и вместо ответа лишь кивнул.

– Прощай тогда, дядь Стёп! – удивлённым взглядом буравила Нина Степана, до конца не понимая, что происходит, и уже чисто машинально говорила привычные для такого случая слова: – Счастливой дороги вам, дядь Стёп! – Совсем растерявшись и не зная, что ещё сказать, Нина затихающим голосом спросила: – А маме что передать?

Дарья Дмитриевна, мать Нины и дочь Дмитрия Серикова, вместе с мужем жила там же в райцентре в своём домишке на одном общем дворе с семьёй младшего сына. Дарья была почти ровесница Степана. Их детство, вся дальнейшая жизнь протекала, как говорится, бок о бок, в одних и тех же местах, при одних и тех же событиях, в общем, родственные души, и относились они друг к другу так же, как близкие родственники и самые верные друзья.

Степану стало совсем не по себе. Ничего особенного он не совершил, просто собрался уехать в родные места, на Алтай, и проковылять остаток своей жизни там. Но чувствовал себя Степан как нашкодивший кот, стащивший у хозяина из-под носа увесистый кусок мяса.

– Скажи ей, доченька, что кланяюсь низко. Скажи, чтоб простила за всё, если чего не так, многозначительно протянул Степан, по-видимому, припомнив при этом всё, что было раньше. Картина почти всей жизни пролетела за очень короткое время, одним кадром, одним мгновением, однако при этом максимально полно и ясно. Сбивчиво и невпопад проговорил Степан. Слёзы блеснули на его глазах, подступил предательский ком к горлу. Его рука, не спросив разрешения у своего хозяина, полезла в карман, достала носовой платок, зажала им собственный нос и заставила его громко высморкаться. Больше Степан ничего не произнёс, а Нина засуетилась и почти бегом выскочила из дома, так и не осознав до конца произошедшего.

В напряжённой обстановке, как и в боевой, для разрядки иногда хватает одной фразы. И Дед Сериков строго скомандовал своему старому товарищу: – Кончай нюни распускать, старый хрыч! – И добавил, уже спокойным отеческим тоном:

– Давай-ка мы с тобой к угощению причинимся, Стёпа! Скажу по правде, и меня тянет с тобой в родные Дубравы. Душа заныла, хоть плачь. Ну да ладно, пусть сбудется всё, что ты себе наметил. Не забывай нас, откланяйся местам родным и от меня тоже. Небось, доведётся и на… её могиле побываешь?

Не договорил Сериков, не смог имени им известного произнести, и к его горлу подкатил тот же ком, не дав его назвать. Трагически погибшая в Гражданскую его первая жена, единственный человек, чьё имя для него было и осталось святым. С болью утраты жил Сериков Дмитрий Михайлович уже который десяток лет, с восемнадцатого года. С той самой ночи, когда случайная пуля колчаковского бойца сразила её насмерть.

– Да что теперь об этом вспоминать, Стёпа, поклонись, да и только.

Два старых друга мирно сидели, разговаривали, вспоминали всё, что было меж ними за долгие, долгие годы. На короткое время улетучились все горести тяжёлого прошлого: голод, войны, утраты близких, подлые предательства и вся подобная чушь. Осталась только счастливая прожитая жизнь одна на двоих. Семь с хвостиком десятков лет, почти век – Вечность! На второй или на пятый план отошло то, что сегодняшний день прощальный, что, расставшись через час или два, они никогда больше не встретятся. И только Степан ни на секунду не забывал о намеченном на сегодня важном разговоре с Дедом Сериковым. Это единственное, что свербело душу, не давая полностью расслабиться, предаваясь приятным воспоминаниям.